Квартал

— Живее, живее, — бодро покрикивает Франт на бегу, — Заговоров на всех не напасешься, да и без толку все без своих собственных ног, — он скрывается за грузовиком, но голос его продолжает звучать. — У меня и так ноги есть, — с покорной хмуростью отвечает Пьеро, продолжая бежать по кругу. — Засидитесь в комфорте — ослабнете, — невозмутимо парирует Франт, — И не тратьте тепло понапрасну! Пьеро смиряется. Безымянный ровно дышит за его спиной. Два вдоха, два выдоха — как учил Ловчий. Под ногами их уже утрамбованная земля, но им ведь и правда нужно быть сильными!Чтобы быть как Франт и Кожаный. И чтобы наверняка не стать добычей тех, кто отправился в погоню. Два вдоха, два выдоха — дышат бегуны, дышит Степь. Грузовик припаркован в низине, поросшей по краям высокими деревьями с гладкой корой цвета папиросной бумаги. Снег пытается угнездиться на их тонких голых ветвях, но без толку. Тоскливый ветер танцует вдалеке, тревожа своей поступью сухие травы, но в низине его нет, и оттого достаточно тепло для неизбежных Франтовых упражнений. Два вдоха, два выдоха — бедра кажутся налитыми свинцом. — А почему Кожаный не бежит? — интересуется Пьеро ритмично взмахивая руками вслед за Франтом. — Ему это уже ни к чему, — туманно сообщает тот. — Но он же не пьёт кровь, — недоумевающе бормочет Пьеро. — Есть и другие варианты, — в спину ему выдыхает Безымянный, — потом расскажу. Замедляются, переходят на упражнения, от которых уже и так ноет тело. Будто не для ловкости и силы они, а наоборот. Чертовщина. И снова бег, невозмутимый, деловитый. Два вдоха — два выдоха. Ветер проносится над их головами, цепляясь за волосы. Сразу становится холоднее разгоряченным телам. Деревья всплескивают тонкими руками, сбрасывая остатки снега. — Пора сворачивать лавочку, — качает головой Франт. Переходят с бега на шаг с глубоким дыханием, устало замедляясь. Ещё некоторое время собирают на склонах снег для водных баков на крыше грузовика, а потом заваливаются в салон и под подогретые струи скупого душа, после которых ещё хочется греться. Пьеро и Безымянный забираются на верхнюю койку, кутаясь в одеяло. Франт, обтянутый водолазкой, сидит у плиты, разложив на складном столике детали полуразобранного пистолета. На голове его старые наушники никому неизвестной марки — можно говорить совсем без стеснения, хотя таиться от Франта кажется чем-то совсем уж странным. С другой стороны, и говорить в его присутствии - тоже сомнительное предприятие: ещё покажешься совсем уж дураком или чересчур любопытным… В окна льётся бледный свет Степи. Пожалуй, здесь день все же отличается от ночи, чего не скажешь о Квартале, но выявить смену времени порой не так то легко. Кожаный в кабине ворочает руль, выводя грузовик на припорошенную дорогу, невесть кем проложенную через бесконечное море полыни, ковыля и чертополоха. Пьеро косится в его сторону, скользя взглядом по счётчикам и рычагам на приборной панели. И, конечно, по «главному» рычагу под потолком, который сейчас едва виден. — Когда вырастем, нам такое будет не нужно, — негромко говорит Безымянный. — Что — такое? — Костыли. Как этот рычаг. Чтобы ходить, где захочешь. Пьеро кивает. О таких «костылях» прежде уже говорил Франт, пусть и без особых деталей. Хитрое изобретение, чтобы пробраться сквозь границы между мирами. Вот только с чего бы им вдруг обходиться без таких костылей впредь… Разве что… Те сны с рыжим песком и бесконечными путями? Квартирант жмурится, пытаясь сбросить с себя внезапно облепившее наваждение бескрайней пустыни где-то за краем зрения. — Так отчего же Кожаному бегать не нужно? — интересуется он вполголоса. — Слышал, когда-нибудь что-то о Железноруком Ловчем? — отвечает вопросом на вопрос Безымянный. Пьеро пожимает плечами — уж чего-чего, а такого даже Рики-Тики-Тави не рассказывал ему в детстве, уж на что он знаток всяких небылиц. — И я не слышал, — торжествующе улыбается Безымянный, — Зато читал. — И что же ты начитал там? — А то, что во-первых в Квартале была раньше особая газета для таких случаев, а, во-вторых, в ней писали про Ловчего с то ли железными, то ли стальными руками и ногами. О заслугах, естественно. — Мало ли чего пишут в газетах, — хмыкает Пьеро. — В таких пишут по делу, — настаивает Безымянный, — И там были фотографии… Правда не очень чёткие. Но протезы действительно видно. — Да кто же возьмётся изготовить такое, — с сомнением косится Пьеро в сторону кабины, — Разве что в Трущобах… Да и то, больно живое железо. — Значит, их сделали не в Квартале. — А где же? Теперь уже Безымянный пожимает плечами, — Знал бы — сказал. Разве что, спросить… — А вот этого делать не стоит, — раздаётся негромкий голос совсем рядом с ними. Оба квартиранта почти подпрыгивают от неожиданности — слишком уж незаметно и быстро Франт подобрался к ним. Он улыбается осторожно, одними только глазами, словно только для того, чтобы не вгонять своих попутчиков в панику серьёзностью тона. — У некоторых людей и вещей есть прошлое, которого лучше не касаться, — продолжает Ловчий, подтягивая ворот водолазки к самому подбородку. Пьеро и Безымянный тревожно кивают. Становится как-то неуютно. Детали пистолета на столе побрякивают, ограниченные бортиками. — Но ведь протезы у него и правда есть? — наконец спрашивает Пьеро. Франт неопределённо кивает, потом вдруг расцветает улыбкой, но теперь уже не одними только глазами, а всем лицом. — Хватит пока об этом, пожалуй, — умиротворяюще сообщает он, — Придёт время — сами все узнаете. А сейчас я лучше покажу вам кое-что. Опять недомолвки, опять все чего-то недоговаривают, а только обещают. Пьеро вздыхает обреченно. Так недолго начать, как Безымянный, питаться буквами, да старой пыльной бумагой… Да только, с другой стороны, поди ещё достань их посреди Степи. Сплошное невезение и страдание, ей черту. Он все же спускается вниз, вслед за Безымянным, садится на корточки на полу. Франт с таинственным видом выдвигает из-под койки объемистый чемодан с металлическими уголками. Бурая обшарпанная кожа недовольно шуршит, вытащенная на свет. Щёлкают одна за другой потемневшие застежки, приоткрывается чемоданное нутро, из которого пахнет старостью, порохом и пряностями. Безымянный чихает, прикрываясь рукой. Пьеро, почти забыв о прежней обиде на недомолвки Ловчего, завороженно наблюдает за происходящим, словно перед ним разворачивается театральное представление. Внутри чемодана обнаруживается множество отделений, крупных и мелких, почти все из которых закрыты картонными панелями с багряно-золотистым цветочным орнаментом. Переступая пальцами по панелям, как по клавишам, Франт добирается до нужной, видимо, одному ему известной. Панель отодвигается, и из-под нее, повисшие на длинных цепких пальцах, являются два кулона странной формы — словно бронзовую фигурку кошачьей головы кто-то искусно поделил надвое. — У меня уже есть амулет, — качает головой Безымянный, поглаживая висящий на шее клык, подаренный ему Графом. — И все же возьмите, оба, — настаивает Франт, — Так нужно. — Для чего? — уже привычно интересуется Пьеро. — Для вашей сохранности. Носите и будьте всегда вместе. Квартиранты принимают подарок с почтительной долей понимания. На благодарности Франт отвечает все той же улыбкой, — Мне самому будет спокойнее. Главное только не потеряйте. Как уж тут потерять, когда такие обстоятельства и просьбы? Совершенно невозможно и немыслимо. Чемодан возвращается под койку, тускло блестя уголками, Франт снова усаживается за стол. Пьеро и Безымянный остаются сидеть, отодвинув заслонку на окне и уставившись в Степь. За толстым стеклом до самого горизонта тянется припорошенная снегом равнина, неумолимо соединяющаяся с мглисто-светлым небом. Дымка стелется над ней, зыбкая, неспокойная, в которой и положено ходить мертвецам. Пару раз Пьеро даже видится что-то вдалеке — огромное, косматое, рыщущее среди мёртвых полынных стеблей. Но это что-то слишком далёко и призрачно, чтобы казаться страшным. Особенно здесь, за стенками грузовика, где тепло, горят лампы и почти чувствуется настоящий Дом. *** Погиб ли тот фрегат, седой волной разбитый, Иль, может быть, пират пустил его ко дну Фея с трудом разлепляет веки, разбуженный резким, изъязвленным помехами голосом из старого проигрывателя, доносящимся откуда-то с лестницы. Шуршит зубными амулетами на запястьях и шее. Сползает с кровати на пол, похожий на длиннолапое травяное насекомое, разгибается и встаёт в полный рост перед зеркалом. Доски паркета гладко холодят мозолистые ступни. В мутном прямоугольном стекле отражается причудливо нескладное тело Феи, бледное и как будто вырезанное из ствола старого сломанного дерева. Здоровая правая нога, левая — похилее да послабше. Постепенно год за годом сгибающаяся горбом спина, узловатые руки. Ненавистная кожа, покрытая хаотичной сетью шрамов, один из которых проходит от края до края живота жестоким зубчатым рубцом. Минуту-другую Фея изучает себя, пока песня на лестнице не начинается заново. Вздыхает — пора покрывать сухое мясо чехлом. И он покрывает, невозмутимо, но расторопно натягивая на себя старые джинсы цвета мостовой, в дыры на которых легко заметить его уродство, и тёмный грубый свитер, в рукавах которого легко прятать жилистые пальцы с зажатой в них полезной добычей. Похрустывая подошвами расшнурованных зубастых ботинок, выходит в коридор, в ванной плещет водой в лицо, окончательно придушивая в себе сон, и наконец оказывается на лестнице. Яков и Рики-Тики-Тави, заранее услышавшие его хромое приближение, предусмотрительно достают для него третий стакан и подкручивают колёсико на проигрывателе в направлении тишины. На ступеньках перед ними покоится покрытая масляной бумагой корзина, из которой торчит слепое горлышко бутыли. — По какому поводу с-собрание нынче? — хрипло интересуется Фея. — Гостинцы от всего Криводомья и Миккеля лично, принесли под дверь, — сообщает Рики-Тики-Тави, — Я пришёл — вижу, корзина стоит. Думал уж, бесенышей подбросили. Фея вдумчиво берётся за бутыль, нацеживает в стакан из нее тёмную жидкость, похожую на торфяную воду. Делает глоток с сомнением естествоиспытателя и, покатав многотравный вкус и мысли на языке, выносит вопросительный вердикт, — С-сироп от кашля? — Почти, — меланхолично соглашается Яков, — На безрачье и рыба рак, — добавляет он и отпивает из своего стакана, — Там ещё копченье и всякая всячина. В целом, очень мило и даже не воняет лисьей мочой. Даже открытку приложили… Куда-то делась. Фея кисло улыбается. Язвительность Якова, как, впрочем, и его все ещё чрезмерно эклектичная внешность в последнее время, вызывают сомнения и опасения. «Переехал черт знает куда» — ругается Ловчий про себя, но вслух не произносит ни слова. Всё же на редкость невежливо сидеть рядом с Хозяином Дома и поносить его самого и его владения. Впрочем, может быть, Барону именно это сейчас и необходимо? Пёс его знает. Насущнее, пожалуй, всё же подарки Миккеля. — С-с чего бы это такая щедрос-сть? — задумчиво хрипит он после некоторой паузы. — Напоминает, что мы вне игры, — ядовито предполагает Яков и принимается рыться в карманах халата. Уж не в поисках ли давешнего пистолета, который Фея благоразумно припрятал у себя в тумбочке, как и немалую долю ружейных патронов и острых ножей со всей Квартиры… Во всяком случае, искания Якова оказываются безуспешны, и он угрюмо растягивается на ступеньках, подложив под голову восточную туфлю с загнутым носом. — Может, если бы Франт тогда больше думал наперёд и оставил бы все так, как должно было быть, мы бы теперь так не сидели, — задумчиво произносит он, глядя в потолок и накручивая на палец длинный чёрный ус. — Типун тебе на язык, — испуганно вскидывается Рики-Тики-Тави. — Мы бы тогда вообще не с-сидели, — хмыкает Фея, — И даже не лежали. Яков косится на него внимательным глазом, приподнимается на локтях, — Ей черту, страдали бы мы в этом случае точно меньше. И мне бы не пришлось оправдываться перед Хромым. — Так ты не оправдывайс-ся, — невозмутимо пожимает плечами Фея, выуживая из корзины толстую полосу копченого мяса, — И не ной, как с-старик в богадельне. Яков едко бледнеет. Рики-Тики-Тави нервно постукивает пальцами по стакану. — Зрячий вчера верно тебе с-сказал — с-следуй Порядку, — продолжает Фея, — Заботьс-ся о с-своих домочадцах. Разогнать ус-спеешь ещё! — Понапускал проходимцев на свою голову, — хмурится Яков. Продолжить разглагольствования ему мешает звон дверного колокольчика, идущий с первого этажа. — Разве у вас был звонок все это время? — удивляется Рики-Тики-Тави. — Видимо, был, — разводит руками Яков, поднимаясь со ступенек и кутаясь плотнее в халат. Он тяжёлым шагом спускается вниз, бормоча что-то усталое и шаркая, словно вдруг состарился на манер Стерха. — С-страдающий Хозяин — горе в Доме, — в воздух негромко произносит Фея, отставляя стакан. Садится на край перил и, оттолкнувшись от ступеньки, съезжает до площадки между этажами, потом — ниже. Даже при всей любви Рики-Тики-Тави к Ловчим, едва ли ему хватит терпения, чтобы в одиночку сидеть с Феей, так почему бы не устраниться заблаговременно? Да и самому мало удовольствия наблюдать за человеком, чуть ли не больше Якова разочарованном в происходящем. Оно конечно, понятно, но и голову лишний раз таким забивать не стоит. Спуститься до первого этажа Фея не успевает — сталкивается на лестнице с Яковом и нынешним гостем Квартиры — Песочником. Явился, не запылился… — Здравствуй, Ловчий, — мягко-шелестяще здоровается Песочник и пожимает Фее руку. Пальцы его сухи и на ощупь очень уж хрупкие — того и гляди сломаются. Бледное лицо с впалыми щеками, как у начинающего курильщика легочного порошка, излучает скорбящее спокойствие. Золотистые дорожки все так же тянутся от глаз до подбородка, как и в Театре. В голову от его прикосновения сразу мягко ударяет каким-то спокойствием и почему-то в воздухе начинает отчётливо ощущаться запах шалфея. — Он ещё спит? — продолжает шелестеть Песочник, ни к кому особенно не обращаясь. — Спит, — подтверждает Яков, — Всем бы сейчас поспать. — Ты знаешь, что я не могу забрать твою боль, Барон, — качает головой Песочник, — Лучше идем. Они поднимаются на третий этаж. Фея, на правах инвалида и наиболее шумного члена процессии, замыкает шествие. У входа в занавешенный коридор он все же разувается, и походка его становится почти неслышной. Они движутся между шкафов и стеллажей медленно, словно каждый шаг имеет значение. Траурные книги и праздничные черепа провожают их пустыми взглядами. Яркие ленты и амулеты под потолком тихо покачиваются на маленьких крючках, почти невидимых, если не знать об их существовании заранее. Молчат плита и сковородки, пахнущие приправами. На всем лежит какой-то сакральный отпечаток безмолвия, словно весь этаж погрузился в сон вместе с Графом. Балахон Песочника тихо шуршит, оставляя порой на полу тонкие полоски белого блестящего песка. Возле комнаты Графа вся процессия выдерживает некоторую паузу, словно не сразу решаясь войти. Прислушиваются, приглядываются, выжидают. Яков вздыхает и, надавив на витую бронзовую ручку, приоткрывает дверь. Благовонная темнота сонливо растекается по всему помещению, заполняя его от пола до потолка. Яков на ощупь находит рычажок выключателя. После глухого щелчка вполсилы загорается лампа в коконе абажура. Комната дремлет вместе со своим хозяином. Плотно задернутые шторы и старый тёмный шкаф, шёлк обоев и ленивая мягкость ковра, всё подернуто печатью сна. — Вы вовремя, пожалуй — раздаётся голос Великого Зрячего. Почти неразличимый поначалу в полумраке, он отделяется от кресла-качалки и кратким кивком здоровается с вошедшими. Песочник улыбается ему тонкими губами, плавно приближается к кровати, скрытой балдахином, раздвигает занавески и садится на край покрывала. Он шепчет что-то свое, песочно-шелестящее, и слышно, как золотистые капли, стекая по его щекам, тихо падают на балахон, как воск со свечи. Квартиранты почтительно держатся в стороне. Великий Зрячий усаживается обратно в кресло, Фея садится на пол. Яков остаётся стоять. Становится вдруг заметно, что он ужасно бледен, едва ли не бледнее Песочника, пальцы на его руке то и дело сжимаются, кусая ладонь. Тревожится — а как без этого? Только вот отчего и по какому поводу? Льется никем не измеренное время, густое, как сироп. Где-то курятся благовония, распространяя тонкий пряный дым. Ковёр, на котором сидит Фея, мягок и будто утягивает в себя, подталкивает в тёплый омут сна. Но спать нельзя, ещё рано. Ещё слишком рано. Шепот Песочника, похожий на монотонную молитву без конца и начала, убаюкивает лучше многих колыбелен, но и ему приходит пора умолкнуть Становится совсем тихо, так, что можно услышать, как течёт в трубах чёрная маслянистая кровь Квартиры. Все замирают, боясь пошелохнуться, в ожидании новых незнакомых чудес от волшебника с золотыми слезами. — Проснись, — то ли просит, то ли приказывает Песочник с неожиданной уверенностью в голосе. С кровати доносится глубокий вздох, и квартиранты тоже вздыхают с облегчением. Песочник подаёт пробудившемуся руку, помогая подняться. Граф наконец показывается в просвете балдахина, худощавый и тихий, ещё нетвердо стоящий на полу. Во взгляде его ещё разлита туманная мягкость сна, тело скрыто ночной рубашкой, похожей больше на саван — едва ли узнаешь в нем того хищного воина, что в Театре чуть не зарубил Йотуна… В этот момент Яков вдруг срывается с места, пересекая пространство комнаты стремительным шагом. Фея инстинктивно пытается было задержать его, но не успевает и подняться с пола. Ему уже кажется, что Яков замыслил недоброе, но тот лишь заключает Графа в объятия, правда, такие крепкие, что их едва ли мог бы вынести обычный человек. — Я рад снова видеть тебя, друг мой, — негромко говорит он, и Фея с облегчением вздыхает. Обошлось. Со спины мало что увидишь, и все же он догадывается — Хозяин Квартиры плачет, чуть ли не впервые на долгой памяти Ловчего. Песочник довольно улыбается тонкими губами. Балахон его весь в золотых каплях, но щеки искрятся каким-то непривычным, кажется радостным, румянцем. Он по дуге обходит Якова и Графа, похожий на лёгкое закатное облако, и растворяется в сумерках коридора. Великий Зрячий провожает его внимательным взмахом руки.