Квартал

Тряска, смягченная сиденьем, бьёт в тело неровными волнами. Снег, сухая трава да путевые столбы время от времени — Степь никогда не бывает особенно красочна, тем более — зимой. От причала и первого столба с прибитым к нему змеиным черепом пройдено уже, кажется, достаточное расстояние, чтобы наткнуться хоть на какое-то жилье, но кругом только холод и гладь равнины, кое-где взрезанной холмами и оврагами. Вогель плотнее закутывается в плащ, поправляет шарф и очки, любезно выданные МакКлейном. Жестокий снежный ветер норовит забраться всюду, каждое прикосновение его мучительно, будто по коже проводят раскаленным ножом. Мотоцикл таранит мглистое марево, пробираясь по дороге в мертвенных сумерках. Свет фары, в Квартале бивший далеко вперёд, здесь едва освещает путь на десяток-другой шагов. Темнота и холод обволакивают, как странное колючее одеяло. Хочется отдаться его объятиям и уснуть… Но нельзя. Никому нельзя спать в Степи, пока не найден надежный кров и не разведен огонь. Слишком просто потерять душу в земле мертвецов. Вогель ежится, косится на МакКлейна, с трудом поворачивая голову в душных кольцах шарфа. Спрашивать о дороге бессмысленно — едва ли услышит. Сама Вогель наверняка избрала бы другой маршрут, да и вообще вряд ли бы сунулась в Степь зимой, но нынешние обстоятельства обязывали ее поступиться рациональными соображениями. Потому теперь приходится рассчитывать лишь на то, что остальные двое Ловчих знают, что делают. Может быть, даже слишком хорошо знают… Отчего Охотник до сих пор не встретил их? Разве не разумнее было ему ждать на причале? Или у них с МакКлейном есть свое условленное место? Все это неплохо бы знать наверняка, но на таком ветру разговоры не слишком легко завязывать и вести. Лучше уж подождать, хотя бы до ночлега. Глядишь, там и второй компаньон объявится, и Ловля наконец начнётся в полной мере. Далеко в море заснеженных стеблей что-то воет заунывно и пронзительно, почти кричит, и крик этот сочится горькой полынью и тревогой. Вогель силится что-то разобрать во мраке, но тщетно — по сравнению с освещенным фарой конусом пространства, все вокруг кажется слишком темным, сливается в одну сплошную массу. Ей уже доводилось слышать этот крик, да и слухов о нем ходило довольно среди всей ловчей братии. Говорили и что Хозяин Дома Волчьего кричит так, когда выходит на охоту, и что это Зверь так поёт свою песнь… Вот только разве положено Зверю ходить по земле, пусть и мёртвой? От таких мыслей холод пробирает только сильнее. Чем старше становишься, тем страшнее сказки, которые рассказывает тебе мир. Некоторых, ей черту, лучше бы и не слышать. Как назло, впридачу к ветру Вогель начинает душить кашель. Судорога, вспарываяющая нутро и сгибающая почти пополам, словно в тело загнали раскаленный колючий прут и теперь гнут его с ритмичным упорством, заставляя мышцы сжиматься в тщетном усилии. Старый недуг, перешедший по наследству, невесть когда и где впервые появившийся. Ловчая зажимает рот рукой — не хватало ещё наглотаться ледяного воздуха. На сгибе перчатки после очередного приступа кашля остаётся кровавый сгусток — мелочь, а неприятно. К тому же, чертовски не кстати. Почему болезнь решила напомнить о себе именно сейчас, спустя почти полгода… Если так пойдёт дальше, то придётся бороться за собственную жизнь на койке в окружении лекарств, и о нынешней Ловле можно будет забыть. Да и вообще о работе на неопределённый срок — тогда уж жди долгов и грязи. Мрак, тщета и тяжкие хлопоты. Приступ понемногу сходит на нет, Вогель прокашливается напоследок, прочищая горло. Крови больше нет — и на том спасибо. Она разгибается, садясь в коляске прямее, и только теперь замечает, что мотоцикл стоит на месте, равнодушно пялясь фарой в темноту. МакКлейн наклоняется к спутнице, похлопывает ее по плечу. Бросает лаконично сквозь шарф, — Скоро будет отдых. Нужно додержаться, — и снова заводит мотор. Путь продолжается, все такой же холодный и ветренный. Тряска становится ощутимее, а снег мелькает мимо быстрее — видимо, МакКлейн прибавил скорости. Как ни крути, а иногда приятно, когда к тебе относятся с сочувствием. Или, во всяком случае, полезно. Дорога петляет и неожиданно раздваивается. Мотоцикл сворачивает вправо, поначалу кажется, что пути дальше и вовсе нет — все тонет в снегу, но МакКлейн уверенно держит курс между сугробов, наросших на полегшие стебли степных трав. Пару раз мотоцикл подбрасывает на невидимых колдобинах, но ремень надёжно прижимает тело Вогель к сиденью, не давая вылететь из коляски. Постепенно впереди становится виден отблеск фар, отраженный чем-то — видимо, стеклами дома. Наконец-то ночлег. Постепенно дом становится виден полностью, насколько это возможно в пургу. Вогель никогда не была здесь прежде, и оттого картина внушает только меньше доверия. Одноэтажный сруб, стоящий, по видимому, на подпорках, скрытых дощатой обшивкой. Крыша его остра и горбата, окна по большей части малы и похожи больше на бойницы. Нигде не видать двери, но зато позади дома обнаруживается пристройка, в которую МакКлейн загоняет мотоцикл. Ловчие затворяют ворота из толстых досок и покрывают машину брезентом. Подхватив рюкзаки, по скрипучим ступенькам поднимаются на помост перед дверью ведущей из пристройки в дом, и замирают в нерешительности. — Мое старое логово. Таиться здесь некому, но стоит быть начеку, — сухо сообщает МакКлейн, отпирая тяжёлый навесной замок. Вогель понимающе кивает, придерживая катласс в ножнах наготове. Дверь медленно отворяется в пахнущие безлюдьем сени. Луч фонарика скользит по ящикам, скамьям и поленницам. МакКлейн идёт первым, Вогель следует за ним. Из сеней проходят в основную часть дома. Здесь обстановка тоже отличается крайней лаконичностью — оно и не мудрено, в сущности. Кому здесь бывать кроме хозяина и, может быть, Охотника? Вогель с облегчением скидывает рюкзак на топчан, стоящий возле печи в центре единственной комнаты. Начинаются зимние хлопоты, которыми давно уже Вогель не приходилось заниматься. Разжигаются керосиновая лампа и примус, затапливается печь. Воздух в доме все ещё не намного теплее уличного, и всё же здесь хотя бы нет ветра. МакКлейн заваривает какой-то пряно пахнущий бульон в старой кастрюле, подсыпая при этом в варево какую-то крупу для густоты. Получается на удивление недурно, да и всякая еда хороша посреди холодной Степи. Стоит только однажды привыкнуть к кочевой жизни — и ценность таких мелочей возрастает с каждой новой трудностью, подстерегающей во время Ловли. От бульона по телу растекается приятное тепло. Может, и болезнь все же повременит? За годы знакомства со своим недугом Вогель поняла, что ни травами, ни пилюлями, ни иными средствами от него нельзя откупиться. Приходящий внезапно и без предупреждения, он, бывало, уже оставлял ее без заработка и без гроша в кармане. Теперь же он, как будто, не спешил вступать в свои права, а значит сохранялась надежда обойтись малой кровью — во всех смыслах. Перед тем как ложиться спать, МакКлейн отпирает ключом из связки массивный окованный железом сундук, достаёт из его пахнущего маслянистым металлом нутра брезентовые свертки. По их продолговатой тяжести Вогель догадывается об их содержимом и под рёбрами у неё что-то недобро ёкает. Самой ей куда привычнее старые добрые клинки, несущие заслуженные смерть и раны. Пули пугают ее своим далёким полётом и быстротой, от которой спасется даже не всякий колоброд — что уж и говорить о бесталанных особах вроде неё. Все свои четыре свертка — два больших и два маленьких — МакКлейн кладёт рядом со своим топчаном. — Спокойной ночи, — негромко говорит он, и почти мгновенно засыпает, подложив под голову рюкзак. — Спокойной, — пожав плечами, откликается Вогель, и добавляет уже шепотом, — И ведь ни одного ореха за вечер… Самой ей тоже пора ложиться. Наверняка завтра предстоит долгий путь — стоит отдохнуть перед ним, пусть ей и не придётся вести мотоцикл. В Степи довольно опасностей и без экстремального вождения. Напоследок прикрыв печную заслонку, Ловчая устраивается на своём топчане, почти не раздеваясь. Сон схватывает ее быстро, но дарит покой лишь поначалу. Смутные хищные видения проносятся у неё перед глазами, как порывы злой метели, и во сне она съеживается, как зверь в своей берлоге. Где-то в середине ночи ее будит тот же громкий вой, что уже слышался в Степи раньше, и, подгоняемая любопытством, она долго вглядывается в снежную равнину сквозь узкое окно, что ближе всех к топчану. Метель уже улеглась и, хотя неполная луна и даёт мало света, становится видно куда больше чем во время езды. Щурясь, Вогель с трудом замечает далеко среди мёртвого ковыля очертания громадной косматой фигуры, бредущей невесть откуда и куда. Ночной странник движется то прямо, то на четвереньках, он не похож ни на одно из виденных ей прежде существ, это настораживает и раззадоривает одновременно. Хочется выйти из дому на снег и идти вперёд, пока не найдёшь ту дорогу, на которой отпечатались следы неведомого исполина. На мгновение Вогель кажется, даже, что он начинает смотреть в ответ. Ощущение это усиливается, а косматая фигура вдруг начинает приближаться, медленно, но неуклонно. Чужой взгляд — холодный, сверлящий, буравит ее сквозь стекло, сквозь стены дома. От него будто бы не остаётся внутри ничего, кроме всепожирающей тлетворной пустоты… И Вогель отползает поспешно от окна, сворачиваясь снова по-звериному. Сжимая пальцы до боли, она шепчет молитву-заговор Господину Чертополоху — извечному покровителю Ловчих и всех кочевников: Мясо колючее — трясина дремучая, На пути — всё бочажины, всё пни-кочевряжины. Кто следом пойдёт — того Степь уведёт, Кто сглазить решит — сам себя сгноит. В этом деле она снова забывается сном, избавившись и от страшного взгляда, и от всех остальных тревог. Впрочем, ближе к утру покой ее нарушается снова — скрипнув дверьми в комнатных сумерках, ступая легко и почти бесшумно, входит Охотник. Заметив сонный взгляд Ловчей, он величаво кивает ей и устраивается подле печи, вытянув ноги к теплу. Вогель кивает ему в ответ — отчего-то ей кажется, что теперь в этом доме уж точно можно спать спокойно. *** Кухня велика, но скупа, и Порядок в ней свой, особый. Тёмные кирпичные стены, оштукатуренные и оклеенные изнутри вечно пожелтевшими обоями. Глухие коридоры, тянущиеся в чахоточных сумерках ламп. Двери, порой приводящие вовсе не туда, куда должны. Пустующие комнаты, в которых не водится, кажется, ничего и никого, кроме крыс и бульканья воды в трубах. Коза поёживается порой от своего нового Дома, место в котором она вместе с Лепрой унаследовала от Мальборо. Прежде им дозволено было лишь ожидать своего патрона на пороге и, если повезёт, курить. Теперь же они будто бы оказались допущены в святая святых, в обитель всемогущего Йотуна, слывущего хозяином Высокого, а теперь уж, может, и всего Квартала. Удовольствие сомнительное, но все же сопряженное с определённым самоуважением. Вот только разве… стоило это смерти Мальборо? Хочешь не хочешь, а начинаешь себя в ней винить, пусть даже и знаешь о ней лишь понаслышке. А перед глазами все стоит йотунова тризна по названому сыну. Длинный стол с темными горшками, заполненными кутьей и мясом. Яга и Пиноккио раскладывают их содержимое по тарелкам, медленно обходя комнату. Помаргивают голые лампы под потолком. А где-то совсем рядом, в холодильнике, разве что не на крюке — труп Мальборо. Бледный, холодный, нескладный, как туша неведомого зверя. И ничего в нем не осталось от того смоляного бога, что водил за собой лихую ватагу по Высокому Кварталу — только шляпа, да волосы в куйтючьем жире. Не то чтобы прежде Козе не доводилось видеть смерти и мертвецов — куда же без этого. И Сципионка со вспоротым горлом и брюхом, и Чик, бросившийся ни с того ни с сего под трамвай… Вот только всё же сложно представить, что такое могло случиться и с Мальборо. Как ни крути, он стоял куда как выше всех их — и не только потому, что был вхож в Кухню. И теперь видеть его мёртвым, да ещё и убитым собственным ножом, как-то особенно странно и страшно. И от спокойствия Йотуна, едва пахнущего скорбью, только страшнее. От зловредных мыслей Козу отрывает звон обеденного колокола. Новая традиция, введённая Хозяином Кухни… Или не такая уж новая, почём знать… Каблуки казаков стучат по дощатому полу. Ровно. Чётко. Словно так проще не затеряться в коридорах и комнатах. Кроме главной лестницы и лифта, в Кухне есть ещё ещё много лестниц и переходов, выходящих иногда на дворовую сторону здания. Местами этажи оказываются поделены надвое деревянным настилом, из-за чего становятся похожи на полумифические катакомбы Трущоб. У стен громоздятся стеллажи и шкафы, порой пустые, а порой — доверху забитые коробками, свертками и склянками. Хорошо, что нынче приходится добираться наверх не с первого этажа, а всего лишь с шестого. Для этой цели Коза выбирает путь через дальнюю часть Дома, где есть темная и длинная лестница, ведущая напрямик в комнатку возле столовой, где и собираются для еды. Не сказать, что эта дорога приятнее иных, но здесь хотя бы реже можно повстречать Штыря или остальных взрослых кухонщиков, до сих пор вызывающих у новых жильцов смесь страха и благоговения. Ступени скрипят под каблуками, стены дышат жизнью Кухни. Глаза привыкают к темноте только на середине лестницы, примерно тогда же становится видно, что на верхней её площадке сидит Лепра. Коза, добравшись до последней ступеньки, садится рядом. — Чего ждёшь? — интересуется она тихонько. — Не хочу туда, — качает головой Лепра, побрякивая ожерельем из монет на шее, — Не страшно, но боязно. — И чего же боишься? Лепра мнется какое-то время, кусая и без того израненные губы, и наконец выдаёт, — Не хочу закончить, как Мальборо. — Это здесь причём? — хмурится Коза. — А притом. Вот ты — знаешь, кто его убил? — Лепра вдруг ощеривается, как мелкий хищник, показывая желтоватые заостренные зубы, и сразу же отвечает на свой вопрос, — Вот и я не знаю. — Наверняка квартиранты, — Коза несмело пожимает плечами, сама понимая шаткость этой позиции. — А кто это видел? Никто! — Так ведь и Йотун не убивал его. И никто другой из Кухни… Лепра снова принимается жевать губы, теперь ещё и теребя расшитые бусинами манжеты рубашки. — Факт в том, что нам в любом случае чего-то не договаривают, — наконец заключает он, поднимаясь с пола. — Факт, — соглашается Коза, — Да только разве нам кто-то когда-нибудь что-нибудь договаривал? Лепра молча пожимает плечами и, толкнув дверь, выходит с лестницы в лампочную тесноту комнаты. Коза следует за ним, щурясь от света, кажущегося теперь уже чересчур ярким. Вместе они проходят через длинный коридор в столовую, не забыв чинно-благородно помыть руки под краном. Стол уже накрыт, заняты почти все стулья. На скатерти, поставленный на треногу, покоится котёл, из которого тянет густым мясным духом. Пиноккио со здоровенным черпаком разливает похлебку из него по тарелкам под молчаливым присмотром Йотуна. В воздухе разлито какое-то лёгкое напряжение, которое, как будто, может вылиться в крайне неприятные обстоятельства. Коза и Лепра тихо занимают свои места ближе к середине стола. Йотун отмечает их присутствие благосклонной скупой улыбкой. — Вот и молодёжь пожаловала, — хрипловато произносит он, перемешивая ложкой свою долю похлебки и выискивая в ней кусок мяса покрупнее, — Что же ноги ваши быстрые — много набегали нынче? Глаза — много насмотрели? Коза чувствует, как по затылку и спине её пробегают мурашки. От всего вида и тона Хозяина Кухни становится как-то не по себе, а спокойствие его мясницкое — ещё страшнее гнева. — Расскажите-ка мне, что творится в Квартале нынче? — продолжает Йотун, и взгляд его выпуклых глаз, вечно где-то ползающий, вдруг фокусируется точно на Козе. Озноб становится только сильнее, и рот её, обычно бойкий и готовый на порядочные речи, словно сковывают свинцовым намордником. Что сказать об улице, если давно уж на ней не была? Нужен хороший ответ, да только где ж его взять… За столом повисает неловкая пауза, усугубляющая напряжение. Йотун невозмутимо отправляет в рот кусок мяса, продолжая сверлить Козу взглядом. Положение пытается спасти Лепра. — Недавно, говорят, в Кабаке Охотник знатно отделал новичка из безродных — Хлыща. Да так, что у того теперь нос в лепешку, а на руке пальцы не сгибаются! — сообщает он, умильно заглядывая Йотуну в глаза. — Знаю, — коротко отвечает тот, — может, всё же найдётся что-то из новостей у вас для меня, старика? Лепра неловко мнется, словно и его рот сводит судорогой. Напряжение растёт под равномерный стук зубов Йотуна, перемалывающих мясо. Пальцы его угрожающе постукивают по столу. В этот момент где-то в середине этажа лязгает лифт и раздаются быстрые стукотливые шаги. В столовую входят Яга и Канифоль, о чем-то возбужденно переговариваясь. При виде накрытого стола с Хозяином во главе, они умолкают, склонив головы. — Виноват — задержались, — чуть хмельным голосом извиняется Яга и вдруг, быстро пересекая комнату, подходит к Йотуну и с торжествующим видом демонстрирует ему меховой воротник горностаевой масти, явно срезанный с чьей-то одежды. — Трофей? — брови людоеда поднимаются. — Точно так, — сообщает Яга, довольно поглаживая рукоять ножа на поясе, — С адъютанта Миккеля сняли, — крючковатый нос его с золотой серьгой в крыле весь лоснится от радости. — А что же сам адъютант? — сухо интересуется Йотун, откладывая в сторону ложку. — Жив, но поколочен, — с другого конца столовой отзывается Канифоль, — Он сам напросился. Йотун тяжело вздыхает, растягивая губы в раздражённой гримасе. — Уж не я ли старался на сей раз обойтись без войны? — вдруг спрашивает он, приподнимаясь со стула, — Уж не я ли берег вас от предательской пули, да лихой рваной раны? Так что же вы, как черти бесхвостые, не можете хоть немного сами пожить разумно? Яга в страхе отшатывается, упираясь спиной в стену, — Но ведь он и правда первый полез… — начинает он, продолжая сжимать в руке злосчастный воротник. — Сам полез? — хрипит Йотун, — А ты и рад, поди? Спасибо хоть, что горло не перерезал… Он тяжело опускается на стул, похлопывает устало по столешнице, — Чего уж теперь. Если не миновать беды, то негоже встречать ее на голодный желудок. Ешьте, пока не остыло, — и сам возвращается к похлебке. Яга и Канифоль садятся торопливо на свободные места. Коза и Лепра переводят дух. Пронесло — и то радость. — А воротник отнесёте в Криводомье, — вдруг добавляет Йотун, и тут же морщится, — Хотя вам, пожалуй, и такого поручить нельзя — натворите дел. Пусть Коза несёт — девчушку уж не тронут, пожалуй. Яга вздыхает с облегчением и торопливо передаёт Козе воротник через стол. Та, успев уже снова похолодеть от слов Йотуна, с кислой улыбкой принимает его и вешает себе на шею. Новые заботы, новые хлопоты… А всё же лучше, чем от безделья испуганно маяться, ей черту.