Квартал

Безмолвие рыжего песка шелестит, разлитое в пространстве. Тихо и спокойно, словно в глубоком сне. В сущности, у Переграни ведь есть, наверное, много общего со сном. У Переграни… На Пьеро вдруг наваливается осознание: наконец-то, он оказался там, куда так стремился. Без посторонней помощи, без дремоты и причудливых слов. Только вот как же? Как ни старается, вспомнить он не может. Что-то такое произошло совсем недавно… Что-то страшное и странное, но вот что — непонятно. Смутная бегучая каша из образов бурлит в голове, но всё не хочет остановиться и образовать единый рисунок. В ней переплетаются вместе и Безымянный, и Франт, и Кожаный, и сам Пьеро… И ещё что-то чужое и жуткое настолько, что от одной мысли об этом озноб пробирает до костей. Оно будто бы остаётся рядом до сих пор, только отделённое перегородкой — вроде толстого стекла. Он осматривается по сторонам — Перегрань молчит и как будто бы дышит вокруг него. Ему не холодно и не жарко, словно понятие температуры здесь отсутствует в принципе. Три луны внимательно, не моргая, смотрят на пустыню и новоиспеченного колоброда сверху вниз, словно глаза кого-то неизмеримо огромного, скрытого за картоном неба. Их свет поблескивает в песчинках и редких проплешинах чистого металла на ржавых рельсах. Пьеро делает осторожный шаг вперёд, нащупывая ногой следующую шпалу. Вспоминается, как раньше он боялся отойти слишком далеко по улице от Квартиры, словно впереди вместо мостовой его должен был ждать бездонный всепоглощающий омут. Так и теперь. Неловко ступать вперёд по шершавым темным шпалам в одиночку, когда не знаешь наверняка, что ждёт впереди. Но Перегрань неслышно зовёт и подталкивает. Смутно в голове проскальзывают Франтовы пороховые слова: запрещать колобродить — всё равно, что крылья птице подрезать. Раз уж даже матёрый Ловчий не стал калечить его запретами, в праве ли сам Пьеро робеть теперь, когда под ногами — заветная дорога за гранью миров? Песок бесшумно расступается, освобождая место на поверхности темного пропитанного мазутом дерева. Железнодорожный путь, как позвоночник неизмеримо огромного существа, тянется вперёд, будто бы бесконечный. Но Пьеро точно помнит, что там вдалеке рельсы упрутся в пока ещё невидимую стену плато, за которой до сих пор ему не доводилось бывать. Плоть пустыни неподвижно поблескивает в лунном свете. Звуки шагов гаснут в этом безмолвии, как придушенные. Идти отчего-то ужасно легко — и Пьеро идёт, всё вперёд и вперёд, ни разу не оборачиваясь. Ему кажется, что этого не стоит делать, хотя что конкретно случится с ним, если обернуться, сказать наверняка он не может. Изменчивый воздух кажется густым и текучим — свет луны распространяется в нём медленно, словно пронзая водную гладь. Лучи изредка приобретают чёткие очертания, превращаясь в переплетения цветных игл, не достигающих песка. Их тонкие призрачные тела касаются лица и рук Пьеро — и пропадают, возникая снова, но уже где-то впереди. Шпалы, как чёрные клавиши под ногами, бегут, сменяя друг друга, но не порождая мелодии. Или, всё же, порождая? Квартирант вдруг замирает, прислушиваясь к растекающейся над песчаной гладью музыке — странной, ни на что не похожей, сотканной не то из блеска струн и ритмичной работы клавиш, не то из пения флейты, похожего на тонкую ленту, не то из чудного голоса, который ни звучал прежде нигде и никогда и вместе с тем будто бы всегда был рядом, просто прежде не раскрывался именно в этой мелодии. Шаг за шагом, Пьеро идёт вперёд, зачарованный причудливым хитросплетением нот. Постепенно шаги его ускоряются, песок хрустит под подошвами ботинок. Музыка распространяется в подлунном пространстве, оплетая хрустальные иглы света, словно дикая лиана. Она пахнет игривой грозой и вином, пряным безумием Бражной и сизыми цветами глубокого сна. Квартирант всё силится обнаружить её источник, но не может, словно у музыки нет ни начала, ни конца. Её головокружительные пассажи взмывают вверх и вниз впереди и по сторонам, неисчислимые, хаотичные и в то же время исполненные неведомой гармонии. Они кажутся осязаемыми настолько, что хочется бежать по ним, как по лестницам и галереям — но нельзя. Нельзя ступать по песку без опоры черных шпал, чтобы не провалиться в явь… А может и куда подальше. Плато появляется на горизонте словно бы из ниоткуда. Оно тянется из края в край вдоль полоски неба. Пьеро всё чудится, что оно делается то выше, то ниже, как кадр передаваемый сломанным проектором. Музыка становится громче, теснее оплетая пространство над рельсами. Мелодия перескакивает с самых верхних нот на басовые, и вместе с ней плато колеблется, то подпирая небо, то становясь едва выше первых двух этажей Квартиры. Откуда-то сбоку прорастает ритмичный шёпот, разделённый на слова неведомого языка. Вместе с ним в игру вступают барабаны. Их рокотливое звучание подгоняет и подталкивает вперёд, к изменчивой стене из рыжего песчаника, в которой нет ни намёка на проход. Разве есть смысл так стремиться в тупик? Едва ли. И всё же Пьеро, уже сам того не замечая, бежит по шпалам. Вперёд и вперёд, в неизвестную странность Переграни. Расстояние теперь тоже колеблется, как и всё вокруг — и потому оказывается ужасно сложно не врезаться в каменную поверхность стены, похожую на застывшие волны. Пьеро упирается в неё расставленными ладонями, замирая и вглядываясь в немногословный рисунок песчаника. Музыка льётся на него со всех сторон, как вода в хитро устроенной ванной. Глаза как-то сами собой поднимаются вверх, туда, где тускло цветут звезды и неусыпные прожектора трех лун. И в этот момент квартирант вдруг замечает крошечную фигуру, кажется, человеческую, спускающуюся с неба. Это кажется очень странным — не то чтобы прежде ему не доводилось видеть людей в Переграни, но это всё были уже знакомые ему личности. Теперь же, это как будто бы немного другой случай. Человек кажется Пьеро смутно знакомым, словно он уже видел его прежде — так же, как слышал и голос, звучащий среди музыки. Он перемещается между ступенями нот, совершая скачкообразные прыжки. Тело его сгибается и распрямляется, как витая пружина. У него красные волосы, в которых будто бы запутались кусочки звёзд. Свет играет в ярких тканях его костюма, стекая светлыми ручейками по рубашке с узором, похожим на рисунок старого гобелена. Незнакомец становится всё ближе и ближе, звучание музыки нарастает в сияющем крещендо… И вдруг всё стихает, стоит только его сапогам коснуться шпал. Его васильковый пиджак с эполетами слегка развевается, хотя ветра в Переграни как будто бы никогда не бывает. Пьеро замирает в немом изумлении, глядя него. Происходящее лишь сильнее кажется ему сном, в котором всё заведомо безумно и бессмысленно — и всё же он зачем-то спрашивает, — Вы… Кто? Спустившийся со звёзд незнакомец невозмутимо улыбается, — Я — Певчий. — Это вы… Играли? — Пьеро оглядывается по сторонам в поисках ещё недавно бурливших кругом пассажей мелодии, но их нигде нет, словно и не было вовсе. — Я, — кивает Певчий, и серебряные глаза его странно поблескивают. — Красиво. — Может быть. Может — я красиво играю, а может быть просто ты — красиво слышишь. — Это как же так? — недоуменно вопрошает Пьеро. — А вот так, — пожимает плечами Певчий, — Иногда бывает достаточно хорошего слушателя, чтобы музыка расцвела. Особенно здесь. Но в последнее время меня редко слушают, увы, — добавляет он слегка увядшим тоном. У него ужасно странные глаза — цвет их кажется необыкновенным, однако его никак не удаётся распознать и запомнить. Пьеро задумчиво шмыгает носом. Певчий вообще весь кажется чем-то неуловимым и непознаваемым — словно находится одновременно здесь и где-то ещё, словно в нем поровну мужского и женского, словно он весел и печален одновременно. В какой-то момент квартиранту кажется даже, что перед ним такой же мальчишка, только, пожалуй, более вычурно одетый. Однако в следующую секунду он видит в Певчем уже глубокого старика — но не такого, как Стерх — больного и опасного, а напротив, сохранившего волю к жизни и исполненного мудрости. — Значит, наверное, хорошо, что я сейчас здесь, — наконец произносит Пьеро. — Пожалуй, что так, — Певчий слегка улыбается — и в воздухе как будто бы раздаётся короткий клавишный перебор, — Ты ведь впервые здесь, верно? — Нет, я был здесь раньше… с другими. Но в одиночку впервые. — Никогда не слышал, чтобы колоброды могли ходить вместе… — в неуловимо цветных глазах проскальзывает искра. — А вы, наверное, много их видели? — интересуется Пьеро. — Много. Всех, что когда либо вступали на этот путь, — Певчий склоняет голову набок, пристально глядя на Пьеро, — Только они не видят меня — всегда торопятся вперёд. — Мне некуда спешить, — усмехается тот, — Я не знаю дороги. — Знаешь. Просто ты к ней ещё не готов, — от стены плато отчётливо отделяется вереница нот, кажется, сыгранных на флейте. Пьеро вскипает за мгновение, словно лужа щедро присыпанная золой из ведьминых волос. — Когда же я буду хоть к чему-то готов? Все вокруг уже что-нибудь да могут и умеют, а я… — он запинается, когда дыхание ему перекрывает надтреснутый басовый аккорд. — Тише, тише, — Певчий мягко поднимает руку, — Всему своё время. Ты научишься всему, чему захочешь — но только прежде научись хотя бы иногда смотреть не только на других, но и на себя. — И что же такого интересного я увижу? — Откуда же мне знать? Вот ты сам посмотри и подумай, — улыбается Певчий, — Расскажешь, когда увидимся в следующий раз. А теперь тебе пора, — брови его, тоже красные, слегка хмурятся, — Кажется тебя ждут… Наяву. Его рука взлетает вверх в театрально-грациозном жесте, осыпая Пьеро веером мелодий из рукава. Квартирант отшатывается, оступаясь и не успевая толком сказать ничего в ответ или просто на прощание. Нога аккуратно попадает в рыжий песок между шпал — и тот начинает бурлить и вздыматься выше и выше, окутывая колоброда шелестящим коконом и утягивая его куда-то вниз, в бесконечную глубину. Пьеро не успевает даже испугаться — лишь запоздало втягивает воздух, готовясь задержать дыхание… И просыпается. Он сидит на складном стуле возле грузовика Ловчих. Мутноватое солнце Степи бьёт ему в лицо и он прикрывает глаза рукой, привыкая к окружающей действительности. Прямо напротив него на фоне закатного неба вырисовывается фигура в шляпе и плаще, тоже сидящая на стуле. Кажется, это Франт. Пьеро, осторожно передвигая затекшими конечностями, перебирается вместе со стулом ближе к нему, поворачиваясь спиной к солнцу. Франт устало смотрит на него — от него пахнет ужасно сладким кофе, немного потом и совсем немного — нашатырным спиртом. — Поздравляю с первым полноценным проходом, — он треплет Пьеро по плечу, — Будешь кофе? За его спиной маячит красный кофейный аппарат с облупившимися боками — вроде тех, что стоят в некоторых лавках на Улице Торговцев Колдовством. Пьеро соглашается, не интересуясь откуда вообще в Степи взялся кофейный аппарат и каким именно образом он создаёт кофе без видимых намёков на электричество или хотя бы приличное колдовство. Франт дёргает за какой-то рычаг на передней части аппарата и тот издаёт хтонический лязг. За металлическими боками что-то бурлит, постукивает, взбухает и пенится, словно цунами. Плоды этой загадочной вакханалии, судя по звуку, бурно изливаются в стакан и, кажется, снабжаются небольшим надгробием из взбитых сливок. Ловчий осторожно забирает стакан из недр аппарата и передаёт его Пьеро, придерживая за краешки. Квартирант не менее осторожно принимает передачу и делает маленький глоток, на всякий случай зажмурившись. Кажется, в стакане действительно кофе. Только ужасно сладкий, что, впрочем, весьма кстати. Горячая жидкость просачивается куда-то в желудок, ощутимо распространяя своё тепло по телу. Пьеро щурится от удовольствия. Франт наблюдает за ним, поправляя шейный платок. Степь мерно колышется вокруг — и квартирант вдруг с удивлением замечает, что на земле совсем нет снега. Больше того — среди сухих полынных стеблей жизнеутверждающе пробиваются подозрительно живые побеги. Этот занимательный факт как-то сам собой направляет его мысли в весьма конкретном, хотя и не слишком плодотворном направлении. Франт терпеливо ждёт закинув ногу на ногу — процесс мышления живописно отображается на лице Пьеро, так что уточнять что либо касательно его подробностей абсолютно излишне. Наконец, мыслящий задаёт лаконичный и при том весьма справедливый вопрос, — А что, собственно, случилось? Ловчий, внимательно готовившийся именно к этому, со всей присущей ему мудростью, отвечает не менее лаконично, — Признаться, я и сам до конца не знаю. — И всё же? — Мы встретили того, кого ни в коем случае нельзя встречать — ни в Степи ни где бы то ни было ещё. — Зверя? — догадывается Пьеро. Франт утвердительно кивает, при этом правый глаз его заметно подергивается — и от этого становится действительно не по себе. Квартирант вдруг ловит себя на мысли, что он никогда прежде не видел Ловчего по-настоящему испуганным: ни в Театре, ни на улице перед патрулём. Но теперь словно бы самой его фигуре было что-то… надломленное. Взгляд Пьеро скользит ниже, к шее Франта, где из-под золотистого платка на мгновение выступает край щербатого бледного шрама, глубоко взъевшего кожу — и тут же снова скрывается за тканью. — Куда…- Ловчий колеблется, подбирая слова, — необычнее то, что Безымянный узнал его. И, если так можно выразиться, приветствовал. Пьеро неуверенно пожимает плечами, — Он ведь… Много книг прочёл в Квартале? Однако, даже по звуку своего голоса он чувствует, что этот аргумент откровенно слаб. Франт устало качает головой и, дотянувшись до автомата, снова лязгает рычагом. — Можно прочесть тысячи колдовских книг, — негромко произносит он, — Можно повстречать сотни чудовищных людей и нелюдей. Наконец, можно самому перестать быть человеком, — голос его становится хриплым, — Но нельзя спокойно пережить встречу со Зверем. — Даже тебе? Даже Графу? — недоверчиво косится на него Пьеро. Сам он с трудом вспоминает, что именно с ним произошло в тот, вероятно, весьма неприятный момент. Воспоминания кажутся не слишком лестными. Франт забирает свой стакан из автомата. Делает большой глоток, осушая едва ли не половину, и сухо резюмирует, — Никому нельзя. Можно перенести её относительно легко. У тебя хватило сил с перепугу уйти в Перегрань и забыть об этом. Но то, что произошло с… Безымянным — несколько иного рода. То, что он говорил… — Зверь бродит по земле мертвецов, — раздаётся глухой голос со стороны фургона, и оба сидящих как по команде поворачиваются на звук. Кожаный грузно спускается на землю по ступенькам и садится на корточки рядом с Пьеро. — Это очень старые слова. Не то, чтобы заговор… Да и вообще совсем не колдовство. — Приветствие, — повторяет Франт, — Иначе не скажешь. Даже Степь переменилась — хотя весна ей, конечно, к лицу. Пьеро нервно отпивает их своего стакана уже порядком остывший кофе. От обилия тревожных слов голова идёт кругом, и солнце, кажется плавится за головой Франта, как пластмассовый плафон вокруг слишком сильной лампы. — Он теперь спит, — осторожно уточняет Кожаный. Лицо его, искаженное половинчатым шрамом-улыбкой, выглядит зловеще бледным, — Если это, конечно, всё ещё он. — Не разводи панику, — Франт выразительно смотрит на компаньона, — Я видел его суть. Он остаётся собой, как бы там ни было. Нужно везти его к Птице-Сойке. — Лучше уж сразу к Рогатому, — непоколебимо уверенно парирует Кожаный. — Пожалуй. Пьеро следит за их напряжёнными лицами, как за изменчивой поверхностью грозового неба. Кофе наконец отрезвляет его достаточно, чтобы в его кудрявой голове созрело одно крайне весомое слово — «Подвал». Он уже собирается высказать свою догадку-воспоминание Ловчим, как вдруг в воздухе раздаётся свист. Свист бывает разного рода. Он может быть дружественным, художественным, призывным, наконец, он может принадлежать человеку, настойчиво желающему избавиться от своих капиталов… Однако этот конкретный свист принадлежит стреле. Тонкой, короткой — чуть длиннее локтя, с лихим чёрным оперением. Она пробивает картонный стакан в руке Франта, царапает щеку Пьеро и, наконец, с металлическим звуком отскакивает от массивного лба Кожаного, оставляя на нем багровый кровоточащий след. Догадка остаётся где-то в горле квартиранта, уступая место новым, куда более актуальным в данный конкретный момент. Кожаный сгребает его в охапку и тащит к фургону, прикрывая своей широкой спиной, пока Франт, виртуозно выворачиваясь в стойку, палит куда-то в направлении горизонта, населяя Степь громогласным эхом выстрелов. Спустя несколько секунд все трое уже в фургоне, притом чрезвычайно быстро движущемся куда-то вперёд. Кофейный аппарат моментально остаётся позади. Пьеро ошарашенно вжимается в стену салона, мимо него куда-то в направлении кормы проносится Франт и почти сразу же возвращается назад с невесть откуда взявшимся продолговатым чехлом. Поймав в воздухе молчаливый, но от этого не менее эмоциональный интерес квартиранта, он коротко предлагает, — Держись крепче, глаз не спускай с Безымянного, — и всё же добавляет чуть погодя, — За нами погоня — Степные Бояре! *** — А это точно — тот самый? — Всё, что есть в этой комнате — то самое, — неумолимо сообщает Морока. Траурные складки её савана многозначительно шуршат, источая пыль и тени. Её собеседник пожирает глазами закрепленный на подставке свиток. Руки его нервно оглаживают мягкую ткань, не смея прикоснуться к пергаменту. Он ужасно бледен и худощав — почти так же, как владелица лавки. У него светлые соломенные волосы и острые скулы — его зовут Кокаин. — Так ты будешь брать? — интересуется Морока. За ее спиной начинает угрожающе потрескивать кукольная голова с тремя стеклянными глазами. Кокаин косится было в направлении этого занимательного явления, но снова поспешно возвращает взгляд к свитку. — Беру, — наконец утвердительно кивает он. Лоб его покрывается серебристой испариной, хотя в лавке едва ли жарче, чем в морге. Кокаин судорожно роется в карманах пальто, достаёт оттуда кошелёк и высыпает из него на руку горсть разномастных монет — среди них есть и золотые, и медные и даже, кажется, платиновые. Морока осторожно высчитывает нужную сумму и забирает, пряча в складках рукава. Чёрные глаза её медленно наполняются блеском, словно диковенные цветы, распустившиеся на пепельном фарфоре лица. Кокаин прячет деньги, с осторожностью фанатика скатывает пергамент в трубку и хоронит в окованном стальными кольцами футляре. — Приятно иметь с тобой дело, — негромко подытоживает он. Морока склоняет голову набок, давая понять, что их дело закончено и ему пора уходить. Она не испытывает к Кокаину особой симпатии, хотя и ценит его визиты, как напоминание о старых временах. Она знает его давно… Даже слишком. Футляр скрывается под защитой пальто. Кокаин застегивается на все пуговицы — седой песцовый мех окружает его голову мрачным сиянием. Он выходит из лавки быстро, более не оборачиваясь на Мороку — лишь на пороге проверяет, свободно ли сидит в кармане блестящий револьвер. Каблуки его остроносых ботинок многозначительно стучат по мостовой, дробя непрочный слой льда. Ловким прыжком он минует лестницу и спускается в подворотню. Движения его становятся бесшумными на снегу — и это ему чертовски по нраву. Кокаину нравятся звуки — глухие и звонкие, яркие и цветные, как крылья мёртвых бабочек. Ему нравится петь, танцевать пальцами на клавишах и струнах, отбивать чечетку. Но только не теперь — когда в его руках такая ценная вещь. Теперь надо быть тихим и ужасно внимательным. Наверняка вокруг довольно тех, кто готов завладеть его сокровищем — дай только шанс. Он вдруг резко останавливается посреди двора, повернувшись на каблуках и устремив длинный граненый ствол револьвера в направлении облупившихся стен и тёмных окон. Мушка шарит по контурам теней, палец задумчиво поглаживает спусковой крючок… Никого. Совсем никого. Кокаин со вздохом убирает револьвер обратно в карман. Глаза его тревожно краснеют. Нужно успеть в Криводомье — а то, чего недоброго, встретится кто-то из недогулявших своё любителей Лихой. Снег мягко обволакивает переулочный хлам, превращая его в сплошное скопище сугробов. Некоторые из них подозрительно шевелятся. Кокаин ускоряет шаг, выбираясь на перекрёсток. Здесь, старательно огибаемый редкими прохожими, горит костёр, у которого греются несколько Порохов. У всех на виду они не решаются на открытую охоту и потому выглядят вполне безобидно — хотя и не менее уродливо. Путь выводит на Кривощёную, здесь снег и лёд в красных разводах, как на бойне. С десяток Порохов тащат по льду отчаянно упирающуюся свинью в направлении темного подвального зева. Ими руководит дряхлый Табак в инвалидной коляске. Видно совсем отчаялись заполучить человечину. Кокаин спускается по улице, оскальзываясь на ледяных опухолях мостовой. Если бы не издержки телесности — а именно некоторый недостаток грации в зимнее время — он мог бы легко сойти за существо сверхъестественное. Исполненный аристокрачной бледности, в чёрном пальто с белым мехом, он похож на китчевое макабрическое видение — и весьма доволен этим фактом. Криводомье встречает своего обитателя достаточно прохладно. Кокаина здесь не особенно любят, и он платит концентрированной взаимностью. Он проходит через замусоренный двор и мелькает в узкую железную дверцу — такую, что мало кто, кроме него вообще может в неё протиснуться. Взбудораженно взбегает по винтовой лестнице в свою келью — иначе это жилище не назовёшь, нервно подбирает нужный ключ из позвякивающей в кармане связки и отпирает двустворчатую дверь, кажется, настолько толстую, что её не пробить и из пушки. Пальто взмывает в воздух, неизвестным образом оказываясь на вешалке. Сейчас не до таких мелочей. Кокаин судорожно сглатывает, доставая из-за пазухи футляр. Свиток медленно и торжественно раскатывается на резном аналое, закрепляется зажимами с бархатистой внутренней стороной. Кокаин медленно вздыхает, приводя нервы в порядок и унимая дрожь в руках. На нем идеально отглаженный костюм, состоящий из чёрных брюк со стрелками, чёрной жилетки, не менее чёрной бабочки и, наконец, рубашки, белой настолько, что по ней можно было бы определять чистоту в больничной палате. Такая одежда в Криводомье редкость. Даже не просто редкость — а практически вымерший вид, на который, к тому же, отчаянно охотятся блюстители сумасбродной моды. Глаза Кокаина снова краснеют. Он тревожно обводит взглядом комнату — в такой момент всё должно быть идеально. Абсолютно, непоколебимо и неумолимо идеально. Его келья чиста, почти стерильна, во всяком случае, настолько, насколько помещение с таким количеством вещей вообще может быть чистым. Вдоль стен вытянулись полки, заполненные книгами, брошюрами, альбомами, блокнотами, стопками бумаги, педантично подогнанными и прошитыми внимательной упорной рукой. Между ними не менее тщательно упокоены кассеты для видео и аудио магнитофонов, фигурки из кости и бронзы под стеклом, заспиртованные анатомические препараты, установить точное происхождение которых не представляется возможным. Всё это, за редким исключением, посвящено одному центральному интересу Кокаина, пронизывающему всю его жизненную суть. Об этом шепчут записи на пленках, шелестят золотом и чернилами обложки книг и строчки заметок, об этом переговариваются костяные божки в своих прозрачных тюрьмах. Одно слово и имя, безудержно много значащее для тех, кто хоть раз сталкивался с носящим его — Зверь. Естественно, в обширной библиотеке Кокаина довольно сказано и о Кахурдуке, и о Хозяине Трущоб, и о Рогатом, и об иных существах, живущих за гранью человеческой сути. Однако, Зверем пропитана каждая молекула кельи — так что даже самые отчаянные безумцы Криводомья не решаются без особого повода подниматься сюда по змеиным изгибам винтовой лестницы. В тонких пальцах мелькает безукоризненно белая щетка, смахивающая невидимую пыль с обширной монографии некоего С. о природе и особенностях поведения обитателей Падальска. Кокаин делает глубокий вдох, чтобы наверняка убедиться в чистоте помещения, и наконец возвращается к аналою. Сегодня в его руках подлинник. Настолько подлинный, что от одного его вида сводит зубы. Первое записанное безвестным энтузиастом упоминание о Звере — ветхая притча. Ее списки Кокаину уже доводилось находить в самых разнообразных источниках. Но оригинал — никогда. Он крепко сжимает руками края аналоя, на мгновение закрывает глаза… И начинает читать.