Квартал

Старое тёмное дерево стен, изъеденное жучком. Пламя железной печи заставляет тени отплясывать тарантеллу на его гладкой поверхности — и кажется, что усталые бревна пульсируют и движутся вместе с ними, словно толстые сытые змеи. Они сидят втроем, с разных сторон от печи — словно участники будущей мексиканской дуэли. МакКлейн со сдвинутым в сторону наглазником усердно хрустит скорлупой фисташек и готовит ужин. Вогель точит катласс на старом скрипучем колесе, поглядывая в сияющее белыми сполохами окно. Охотник, угнездившись на стуле и вытянув ноги в высоких сапогах к огню, курит трубку — длинную и тонкую, как клюв хищной болотной птицы. Огонь, просвечивающий сквозь проржавевшие стенки печи, время от времени зажигает в его глазах искры. Дом, где они остановились на ночлег, пахнет застарелой темнотой, железом и дымом. На стенах благонамеренно дремлют затупившиеся тусклые ножи и пилы, в углу, рядом с окованной обручами колодой, прислонен колун — вот только зачем он бывшему хозяину жилища, если в кладовой полным полно угля? Вогель недовольно морщится. В такие места не стоит даже заходить — не то что оставаться на ночь. Не уйдёшь здоровым и везучим, как прежде — это уж наверняка. Но нынче у Степи, очевидно, другие мысли на этот счёт. Страшная буря бушует в небе, грохочет и воет, как чудовище, выползшее из застраничья «Азраиловых сказок». Дождь барабанит по крыше, ощутимо просачиваясь на чердак. Подхваченный ветром, он бьёт в окна и стены неровными волнами, словно лачуга с Ловчими оказалась посреди темного моря. Корабль из неё довольно паршивый и, к тому же, явно не самый безопасный — сколько бы заговоренных монет не было разложено по углам. Под половицами стелется тихий топот и шёпот бесов… Или это лишь стук капель? Не узнать наверняка. Точильное колесо с протяжным скрежетом поглаживает лезвие катласса. Стряпня МакКлейна бурлит в объемистой тёмной сковороде. Охотник набивает трубку табаком, любовно проводя по её изгибу худыми натруженными пальцами. Очередной раскат грома разрывает небо где-то совсем рядом — так близко, словно какой-то великан решил разметать крышу их пристанища. Вогель вздрагивает и закусывает губу — колесо оставляет на клинке совершенно лишний блестящий след. — Разве зимой здесь бывают грозы? — негромко спрашивает Ловчая. Этот вопрос мучает её весь вечер, но задать его она решается не сразу — всё же не хочется показаться совсем уж зелёным новичком. МакКлейн молча поворачивает голову, смотрит на неё — лицо его совершенно меняется без повязки и кажется каким-то незнакомым. — Нет, — лаконично сообщает он, — Хотя в Степи бывает всякое. Вогель, рассчитывающая на более исчерпывающий ответ, разочарованно вздыхает. Ловчий, пожав плечами, возвращается к готовке. Содержимое сковороды подозрительно активно шипит и, кажется, пытается выбраться наружу. Окно озаряет вспышка — молния распарывает горизонт, разрастаясь во все стороны, как могучая сеть корней. В её свете на мгновение Степь становится видна, как днём. Снег почти облетел, обнажая голые полынные стебли. Тёмные приземистые силуэты деревьев явно очерчены на равнине, несмотря на изменчивую дымку дождя. Вдалеке небо желтеет от городских огней Падальска — он совсем уже близко, так что в воздухе даже можно различить сладковатый запах разложения. Молния гаснет — Степь опять погружается в темноту. Грохочет гром, и почти сразу за ним следует новая вспышка. Вогель невольно бледнеет — ей кажется, что одинокие деревья стоят уже совсем на других местах. Или всё же не деревья.? Да и было ли их так много, когда Ловчие только приехали сюда? Снова темнота и гром, снова — молния. Теперь Вогель уже готова поклясться, что ветви дерева, самого ближнего к дому, шевелятся совсем как пальцы — изломанные и уродливые, но от этого, вероятно, не менее цепкие. Что же за ночь нынче, что умертвия сами встают из земли? От наблюдений ее отрывает хрипловатый голос Охотника. — Это не простая гроза, — негромко бросает он, — Таких здесь не было чертовски давно. Степь нынче словно больна каким-то недугом, — почти незаметное ударение выделяет последнее слово. Он выпускает губами тонкое кольцо дыма, в сумерках комнаты несколько раз меняющее цвет. Вогель оборачивается на голос, склоняя голову набок — такой щедрости от старого Ловчего дождаться, пожалуй, нелегко. Тот тем временем продолжает, — Кочевники заметили это раньше нас. Они говорят, это из-за того, что Господин Порез вернулся, — он хмыкает презрительно, откидывая назад тёмные волосы и наклоняясь ближе к печи, — Абсурд чистой воды. Но в одном они правы — здесь ходит теперь тот, кого уже давно не встречали на земле мертвецов. Вогель благодарно слушает, вместе с тем торопливо пытаясь осмыслить сказанное. В сущности, всех Господ — во всяком случае, известных в относительно широких кругах — можно пересчитать по пальцам. С трудом Ловчая отыскивает в памяти четверых — Господин Начальник Крыс, Господин Лукавый, Господин Заклятый и, конечно, покровитель всех Ловчих — Господин Чертополох. Однако никакого Пореза среди них нет и в помине. Как ни старайся — не вспомнишь, словно это имя старательно вымарали отовсюду. Спрашивать о нём Вогель тоже не решается — видно, что говорить об этом её нынешнему лектору не слишком приятно. — Говорят, что Зверя видели в Степи совсем недавно — а такого не было уже… — отчётливо произносит Охотник и косится на МакКлейна, но тот лишь пожимает плечами. Ловчий со вздохом заканчивает, —… Уже много лет. Его вой звучит в ночи — и это не новость. Но вот личное присутствие, — он снова выпускает многозначительную порцию дыма, — это уже совсем другое дело. Потому и зима изошла снегом и разразилась грозой, потому и умертвия бесятся в земле и над землёй, — голос Охотника становится каким-то совершенно другим — жутковато холодным и мертвенным, но это наваждение быстро спадает, когда острый взгляд его останавливается на Вогель. — Что-то ты совсем побледнела, Ловчая, — неожиданно доброжелательно кивает он, — Затянись-ка немного. Заодно попривыкнешь к падальскому духу. Охотник протирает мундштук и протягивает ей трубку, осторожно придерживая за тёплую от тления чашу. Вогель принимает передачу — она действительно бледна. Ей хватает и тревожного грохота за стенами, и не менее тревожной мысли о том, кого она видела в окне ещё в самом начале их пути. Высказывать эту догадку она уж точно не будет — на этот счёт наверняка есть дурная примета, а МакКлейн и без всяких домыслов уже, поди, записал её в живые покойники. Ей тоже доводилось слышать истории о Звере и — это она помнит наверняка — никто из видевших его никогда не доживал до конца рассказа. Губы осторожно касаются мундштука, Вогель вдыхает сладковатый дым, какой-то странно густой, больше похожий на кисель. От него становится душно, а комната вдруг будто бы делается больше и светлее. Медленно распускаются яркие бутоны огня в железной клетке печи. Обостренно-зловещие черты Охотника разрезает спокойная полуулыбка. Прищуривается МакКлейн, снимая сковороду с огня. Всё это происходит как-то иначе, чем должно бы. Медленно, вязко и тягуче, как в чудном сне. Рот вдруг наполняет ужасная горечь, от которой сводит челюсти — хочется выдохнуть дым, но никак не выходит. Вогель поднимает голову — потолок становится удивительно близким, она даже видит, как по выщербленному дереву перебегают крошечные пауки. Горечи больше нет — нет и сжатых челюстей. Она становится вся незримой и неосязаемой, как воздух. Ее проносит по комнате, давая заглянуть во все щели, законопаченные чернотой. Вогель видятся тонкие тела мороков и бесов, крадущихся в проточенных бревнах стен и под полом. Она слышит шуршание и тихий колдовской говор в ящиках с углем и в ручках ножей, которые будто бы ещё совсем недавно держали крепкие лапы мясника. Её несёт дальше, через адски пылающее чрево печи по трубе — прямо в холодное пьяное небо, распоротое молниями и растревоженное громом, небо, кровоточащее дождём и градом. Ловчая парит в этой круговерти — всевидящая и в то же время слепая от ветра и света. Мимо неё проносятся тени — скорчившиеся в уродливых позах фигуры верхом на топорах и мётлах, в ступах и чанах с бурлящей смолой. Они воют и кричат, улюлюкают и смеются, гогочут и ржут, подхваченные бурей, перекликаясь со своими собратьями на земле. Такого не увидишь и в Лихую — всюду страшная ворожба и острые зубы, кривые ухмылки и узловатые пальцы. Никто не видит и не слышит Вогель, и всё же ей страшно и зябко в этом шабаше, несущемся в жёлтое Падальское марево. Страшно, как в детстве — и хочется спрятаться от света и грохота, от дождя и кошмаров в тёмную кладовую. Но кладовой нет, а если бы и была, в ней едва ли найдётся место среди пустых бутылок и банок — только нашумишь ещё больше, да накличешь беду пострашнее. Вогель пытается зажмуриться, но век у её нового обличья не оказывается вовсе. Её уже начинает нести дальше, в сторону сплошных свечных окон и дымящихся фабричных труб… Как вдруг кто-то треплет её по плечу. Всё вокруг в одно мгновение схлопывается, скукоживается, всасываясь со свистом в крохотные холодные бледные воронки. Вогель с шумом выдыхает, разражаясь хриплым пустым кашлем, медленно приходя в себя… И цепенеет от неожиданности. Охотник стоит совсем близко, склонившись над ней — глаза его распахнуты, как окна в пустынный смертельный мороз, а улыбка становится до неловкости хищной. — Нужно быть осторожнее, — негромко сообщает он, — хотя я, признаться, не думал, что табак так сильно подействует. Вогель выпускает трубку из ослабевших пальцев, и Ловчий цепко подхватывает ее, зажимая чашу, — Думаю, ты видела много интересного в этой грёзе — значит будет легче свыкнуться с таким наяву. Когда мы прибудем в Падальск, шабаш будет в самом разгаре — согласись, там будет уже не до новых открытий. Ловчая судорожно кивает, неотрывно следя за тем, как он возвращается на стул, вытряхивает из трубки остатки падальского табака и прячет её в рукав. Охотник ещё долго говорит что-то о том, что с его точки зрения могло показаться ей страшным во время видения — и Вогель покорно слушает, соглашаясь с каждым словом. Однако, всё последующее время — даже после ужина, когда троица укладывается по своим спальным мешкам, перед ней стоит лишь одна картина: два глаза, похожих на две бесконечно голодные бледные бездны, всасывающие пространство в холодную всепоглощающую пустоту. Эти два глаза смотрят будто бы в самую её суть, распаковывая и вскрывая каждый секрет, каждую мысль — и лишь когда гроза стихает, а угли в печи подергиваются пеплом, Вогель наконец избавляется от их взгляда и засыпает темным мучительным сном. *** Кокаин промокает лоб платком — на уголке белоснежной ткани, словно хитросплетение вен, темнеет вензель. В келье царят густые сумерки — они расползаются по полкам и подставкам, заполняют стол, заваленный бумагами, стекают с потолка ленивым дождём. Изредка сквозь узкие окна проскальзывают блики от цветного колдовского огня, разведенного во дворе Криводомья — в последнее время это стало чуть ли не постоянной забавой, поощряемой Миккелем. Довольно таки злостное нарушение Порядка… Впрочем, чего ещё ждать от безродной лисицы? Кокаин поглаживает подлокотники кресла, тонкие ногти водят по резному дереву, как игла по бороздкам пластинки. В голове его возникают и распадаются инфернальные образы, ему слышится то скорбный вой ветра, то грозный лязг ржавых ветвей. Как всегда бывает в подобных случаях, эйфория медленно покидает его тело и разум, неохотно сдавая бастион за бастионом — ему жалко отпускать её пьянящие видения, будоражащие кровь. Однако, жалость неизбежно отступит перед необходимостью. Любое удовольствие теряет остроту при чрезмерном насыщении, а значит горячечная жажда знаний должна до поры до времени уступить место холодному расчёту. Стук крови в висках медленно стихает, жар покидает поднятые вверх кисти рук. Кокаин медитативно наблюдает, как коже постепенно возвращается пудренная бледность — это помогает собраться с мыслями и успокоиться. Он встаёт с кресла, пересекает комнату и распахивает глубокий шкаф, вмурованный в стену. Влажноватая рубашка отправляется в корзину. Холодный воздух неприятно и липко касается кожи, впивается в выпирающие ключицы, словно хочет вырвать их с мясом и обглодать. Перед глазами очень некстати встаёт облитая тревожной желтизной кухня, пропахшая приправами, тушеным мясом и страхом. Кокаин хорошо помнит её обитателя — его жилистые израненные руки, ритмичные зубы и выпуклые глаза. В горле вспухает ком — и криводомец спешно отгоняет неприятное видение, запугивая его чёрными шеренгами витиеватых букв. Всё таки куда больше его занимает свиток. Кокаин морщится — содержимое этого пергамента он знает наизусть в разных вариациях и может цитировать даже в хмельном бреду. Однако, сколько бы он ни копался в строчках и абзацах, нигде нельзя отыскать того, что от него требуют — даже здесь, в овеянном преданиями подлиннике — ни малейшего намёка на инструкции. В сущности, в этом нет ничего удивительного: с чего бы старым легендам превращаться ни с того ни с сего в подробное руководство? Кокаин вздыхает, сдергивая с вешалки свежую рубашку. Накидывает её на плечи, да так и замирает, оцепенев от неожиданности. В дверь кельи определённо стучат. Причём вполне уверенно и целеустремлённо — без намёка на ошибку. Кокаин не любит Криводомье, и оно отвечает ему взаимностью. В эту взаимность ранее была включена и некоторая неприкосновенность его жилища — собратьям по Дому было здесь нечего делать, и обитателя кельи это вполне устраивало. Теперь же он как будто зачем-то понадобился им — вот так сюрприз… Уж не учинили ли они спьяну пожар? Впрочем, в этом случае едва ли кто-то вспомнил бы об отшельнике… Кокаин осторожно подкрадывается к двери, заглядывает в потайной глазок: на тёмной площадке переминается с ноги на ногу не менее темная фигура в расшитом золотом кафтане — Разбойник. Время от времени он постукивает в дверь, потирая ладонь и покусывая всё ещё припухшие после недавней драки губы. Кокаин осторожно спрашивает через дверь, — Что вам угодно? Рот Разбойника удовлетворённо расползается в ухмылке: она похожа на клавиатуру старого пианино — впрочем, некоторые из чёрных клавиш на ней уже успели превратиться в золотые. — Хозяин хоч-чет вас видеть, ваша светлость, — саркастически сообщает он, — Говорит, важное дело есть. Кокаин бледнеет, краснеет, снова бледнеет — и глубоко вздыхает. Зачем он нужен Миккелю? Неужели рыжий паяц раскусил его? — Чёрт возьми, — шепчет он одними губами, и тут же, повысив голос, отвечает, — Передайте, что я сейчас же приду. Только приведу себя в порядок. — Как скажешь, ваша светлость, — пожимает непомерно широкими плечами кафтана Разбойник и отходит от двери настолько, насколько позволяет узость винтовой лестницы. Воздух в келье будто бы наэлектризован. Кокаин торопливо застегивает пуговицы, прикидывая дальнейший план действий. Выйти из комнаты, оглушить Разбойника, сбежать из Криводомья… Дальше в Высокий, где припрятан переходник, потом — в Степь, на поезд и в Монтенегро, в Закатный Город, да хоть куда… Только бы подальше от этого заскорузлого маразма. Главное не забыть свиток и две особенно ценные статуэтки… Руки, двигающиеся почти автоматически, повязывают галстук. Кокаин снова глубоко вздыхает. Достаёт из кармана пальто револьвер, красноглазо всматривается в грани ствола — вываливает вбок барабан и бессмысленно изучает взглядом ровные капсюли. Нет. Дела в Криводомье делаются быстро и без особых изысков, а значит вряд ли бы с ним стали так церемониться. Быть может, Миккелю и правда понадобился безумный аристократ под рукой? Кровь слегка приливает к голове, и Кокаин на всякий случай пудрит щеки. Пожалуй, всё же не стоит поднимать панику раньше времени. Это никогда не приводит ни к чему хорошему — ему ли не знать. Главное не терять бдительность. Спустя несколько мгновений, он выходит из комнаты уже полностью спокойный и, к тому же, весьма элегантно одетый. Под жилетом его прячется свиток, за поясом брюк сзади — револьвер. На губах играет улыбка — непринуждённая настолько, что Разбойника даже пробирает дрожь. — Ведите, — лучезарно предлагает Кокаин. И Разбойник ведёт. А может быть, само Криводомье влечёт их через свое склеенное и слепленное из разных кусочков нутро. Каблуки Кокаина отмечают их передвижение, делая его похожим на работу часового механизма. Разбойник обут в мягкие туфли, и ходьба его почти бесшумна. Он слегка прихрамывает — кажется, на обе ноги. Крепко же его обработали… Дикари, раздери их Безгубый. Криводомцы провожают идущих хмельными взглядами — многие из них едва ли сейчас отличат сон от яви. О каком противостоянии между Домами может идти речь, если вот они все: приходи и бери тепленькими? Посмешище да и только… В узкой галерее, освещенной единственным окном, с ними сталкивается кто-то быстроногий и шумный, гремящий браслетами, карманными часами и ожерельями. Цепкие руки будто бы в дружеском объятии хватают Кокаина, треплют по спине и плечам. Встречный фамильярно здоровается, — Какие люди, черт побери! Я уже и замучался ждать вас — думал, околели по дороге! Разбойник, первым соображающий, что к чему, неловко мнется, кажется, с трудом пряча клавишную улыбку, — Виноват, Хозяин. Его светлость изволили наводить марафет, — косится он на Кокаина. Тот, в свою очередь, лишь пожимает плечами, лихорадочно вглядываясь в лицо Миккеля, ещё недавно так панибратски обнимавшего его. С чего бы такая нежность? Что у лисицы на уме? Ничего не увидишь за пестротой одежды и зеркальными очками. — Негоже являться на ковёр к Хозяину в неподобающем виде, — наконец, выкручивается Кокаин, — Да и ума приложить не могу — к чему вам моя скудная персона? — Не прибедняйтесь, ваша светлость, — Миккель скалится золотом, — И можно перейти на «ты». К чему эти игры? — Я чту многие обычаи и традиции, в том числе и светский этикет, — сухо отвечает Кокаин. — Не читал отродясь никаких этикетов, хоть они брильянтами на небе выбиты, — фыркает Хозяин Криводомья и поворачивается к Разбойнику, — А ты, адъютант, не знаешь ли такой пакости? Разбойник красноречиво качает головой. Шея его подозрительно хрустит, и он захлебывается воем. Миккель делает взмах рукой, — Вот то то же. Гуляй отсюда колбаской, а мы с его светлостью поговорим о деле без всяких экивоков. Верно? — Верно, — обреченно соглашается Кокаин, краем глаза следя за неуклюже удаляющимся Разбойником. Теперь они останутся одни — если не считать сонных бездельников где-то за поворотом. Можно бы и… По телу пробегает незаметная дрожь. Револьвера нет на месте. Свиток, кажется, ещё в кармане, но и одной пропажи уже довольно. Внешне Кокаин остаётся почти невозмутим. Однако внутри него бушует хищный огонь — трескучий, гудящий говорливый. Он науськивает: давай, разбей оконце и распотроши ему глотку стеклом — ты же умеешь, ты же знаешь, как! Рука слегка дёргается в направлении окна, но в это время Миккель наконец разряжает обстановку, доставая из-за пазухи злосчастный револьвер. Он с нескрываемым любопытством вертит его в руках и сообщает доверительно, — Я люблю брать чужие вещи — уж прости. Особенно настолько редкие. Не знал, что такую игрушку можно было найти в… — Можно, — сухо обрывает его Кокаин, не желая ранить слух мёртвым названием, — Много чего можно было. А теперь нельзя, — он требовательно протягивает руку и Миккель нехотя возвращает револьвер, цокнув напоследок языком. Несколько мгновений он задумчиво блуждает зеркальными окулярами по стенам и потолку галереи, затем, вдруг, негромко произносит, — Мы едем к Стерху. Кокаин вздрагивает и щурится, — Это зачем же? И причём тут я? Хозяин Криводомья снова улыбается, золотые зубы его тускло блестят в сумеречном оконном свете, — У меня есть к нему просьба. А для убедительности в таких случаях всегда нужно потешить стариковский глаз — тут то ты и пригодишься. — Я не клоун и не проститутка. — Клоунаду оставьте мне, а проституцию отложите на чёрный день, — качает головой рыжий, — У старика мало радостей в его богомолье — вот и потешится на тебя глядючи, — он заговорщицки склоняет голову на бок и вдруг становится серьёзнее, — Это предложение не обсуждается. Думаю, дальнейшие задержки будут излишни. От таких утверждений становится немного не по себе. Уж не для того ли его везут в Голубятню, чтобы вернее убить и спрятать тело? Впрочем… Слишком много возни для одного. Куда проще было бы скормить бескудам или закопать на пустыре. Может и правда есть в таком деле какая-то польза? Кокаин хмыкает — хуже уже в любом случае не будет. Слабости Стерха и правда не слишком страшны. А если Миккель будет больше доверять ему, все только выиграют. — Я согласен, — кивает он. Спускаются по витым проходам, по кривым коридорам и комнатам, где курятся благовония и бурлят кальяны. Стены, исписанные и изрисованные, змеятся изгибами букв и щерятся провалами в штукатурке. Это какая-то глухая часть Криводомья, в которой Кокаину прежде не доводилось бывать. Впрочем, не то чтобы он когда-то слишком уж интересовался этим местом. Глупо проникаться любовью к съемному углу в коммунальной квартире, назначенной под снос. Миккель ступает быстро и уверенно, как будто исполняет какой-то танец. Карманные часы свешиваются из-под полы его пиджака и раскачиваются как маятник гипнотизера. Стекло на них давно разбито, а единственная стрелка крутится из стороны в сторону. Часы в Квартале никогда не работали как следует… Но едва ли рыжему нужна рациональная причина, чтобы их носить. На последних ступеньках очередной длинной лестницы, упирающейся в тёмный дверной проем, крепко спит закутанный в толстое одеяло криводомец с синими свалявшимися волосами. Миккель будит его и торжественно повелевает «пошевеливаться поскорее». Синеволосый хмурится и ворчит, скрываясь в подвальной черноте. Вскоре из её недр раздаётся лязг, по подвалу растекается ленивый водянистый свет бледной круглой лампы под потолком. Становится виден огромный чехол, скрывающий что-то в центре комнаты. «Автомобиль» — догадывается Кокаин. Следом за Миккелем он входит в подвал, отмечая проделанные в дальней стене ворота. Едва ли хоть раз он видел, чтобы Хозяин Криводомья куда-то выезжал на машине — так зачем же такие хлопоты с подземными гаражами и потайными ходами. Или Миккель готовится к не слишком благоприятному будущему, а теперь только проверяет пути отступления? Сомнения тонкой проволокой пробираются в разум Кокаина, заставляя снова краснеть его глаза. С автомобиля тем временем сползает чехол — под брезентом обнаруживается что-то винтажное и мрачное, смахивающее на катафалк. Совсем не в духе Криводомья. — Мой Воронок, — доверительно улыбается Миккель, — Прошу любить и жаловать. Кокаин любит и жалует, изображая на лице настолько жизнерадостный вид, насколько это возможно для человека, посвятившего свою жизнь изучению зловещих божеств. Он покорно занимает место на переднем сиденье, пока рыжий, не прекращая, инструктирует его и нахваливает машину. «Нужно будет просто благочестиво постоять…» «Бронированные, попрошу заметить, стекла!» «Главное ничего лишнего не говори — сможешь ведь?» «Руль, обтянутый бескудьей кожей!» И так далее. Воронок трогается, оставляя позади гараж и его синеволосого обитателя. Фары разгоняют темноту извилистого тоннеля, подозрительно быстро переходящего в какую глухую подворотню на окраине Квартала. Они едут плавно и неторопливо, спрятанные за темными стёклами от любопытных глаз. Пересекают пару раз трамвайные рельсы, какое-то время петляют по дворам. Миккель насвистывает что-то под нос, так что Кокаин успевает почти забыть обо всех своих опасениях. Он осваивается в теплом салоне, обитом кожей и успевает даже проявить интерес к встроенному в приборную панель магнитофону, как вдруг, машина резко останавливается в темном переулке, упираясь фарами в белую высокую стену — вот и Голубятня. Пора на мороз. Выбираются на занесённую снегом мостовую и через зябкие объятия сугробов бредут куда-то вбок, обходя башню кругом. Кокаин раздражённо косится на Миккеля — оставленное в келье пальто кажется сейчас очень нужным и на редкость тёплым. К счастью, вход в обиталище Стерха и его присных искать долго не приходится. Взбираются по ступенькам, стучатся — и входят в пахнущее ладаном и полынью молитвенное благоговение. Здесь будто бы ещё более зябко, но уже не от холода, а от бесчисленных лиц, встречающих пришельцев. Они безмолвно замерли на стенах и потолке: большеглазые, вырезанные на камне и написанные краской по сырой штукатурке. Украшенные золотом и устрашающим багрянцем, возвышенные и отрешенные, они смотрят — одни с молчаливым укором, другие — грозя карой небесной за все мыслимые грехи. Под их взглядами хочется спрятаться и исчезнуть в ближайшем темном углу, как это умеют Угольники. Свечи задумчиво потрескивают в своих латунных гнездах, в проворных пальцах скользят гладкие чётки, отмеряя мудрость Стерха и его Слова. Почтительно и упорно повторяются заученные завитки молитв и наставлений, шуршат хлопотливые крылья, занятые благим трудом и послушанием. Кокаину становится не по себе, словно он оказался посреди гигантского улья — смиренного и безвредного до поры до времени, но всецело покорного не самой человеколюбивой матке. Даже новички Квартала не слишком лестного мнения о Стерхе — что и говорить о старожилах? Да, сейчас он почти безобиден и по большей части вспоминает о своей щегольской молодости, прерываясь на проповеди и кровавый кашель. Но то ли было прежде… Их проводят по узкой галерее, змеящейся вдоль внешней стены башни. Лампады мягко подрагивают на стенах, как гигантские светлячки. Обитатели Голубятни немногословны, когда дело касается обычного человеческого общения. Впрочем, Кокаин, признаться, не хотел бы услышать речь ведущего их безымянного послушника — его лицо, затененное капюшоном, похоже на блин из покрасневшей угреватой кожи. Вдавленный нос, выбитые передние зубы и слезящиеся студенистые глаза — сомнительный портрет. Сколько бы идеалисты ни говорили о том, что за уродливой оболочкой может скрываться прекрасная душа, едва ли они приблизятся к истине. По мере того, как пришельцы поднимаются по лестнице, запахи ладана и полыни становятся сильнее и гуще. К ним примешивается и ещё один — острый и омерзительно пряный — запах болезни и скорой смерти. Кокаин замечает, как Миккеля корежит от этого нового аромата — плечи рыжего подрагивают под пальто, заставляя мех на воротнике колыхаться подобно листве дерева. Наконец, их впускают в комнату — совсем небольшую и почти пустую, если не считать стола, заставленного пузырьками и склянками, коробочками с пилюлями и всяческой другой лекарственной сутолочью. В углу, размытый дымкой, растекшейся в смутном воздухе, восседает в своём кресле Стерх. Ловчих всегда сравнивают с птицами, даже бывших — так уж повелось и никто точно не помнит, почему принято так, а не иначе. Но, глядя на некоторых из них, начинаешь понимать, что сравнение действительно вполне справедливо. Стерх и правда похож на птицу — старую птицу, летящую к лесу смерти, ощерившуюся острыми когтями и внимательным клювом. Седые волосы обрамляют его худое серое лицо с ввалившейся левой скулой. Он лениво приоткрывает один глаз — мутноватый и подернутый пленкой — и делает знак приблизиться. Миккель делает несколько одиноких шагов вперёд, но Стерх уточняет хрипло, — Белый пусть тоже подойдёт. Кокаин прикусывает губу и вслед за Хозяином Криводомья подходит к креслу. Запах смерти и болезни становится сильнее, заполняет ноздри с нестерпимым упорством и Кокаин чувствует, что сейчас упадёт в обморок. Стерх пристально смотрит на него, словно не просто изучая, но сразу же разделывая и анатомируя его тело по кусочку. Кокаин смотрит в ответ сверху вниз, едко сощурившись. Старику не узнать и не запомнить его — это и к лучшему. Хозяин Голубятни будто бы силится что-то сказать, кашляет хрипло и вдруг вцепляется в руку Кокаина костлявыми пальцами. Острые ногти натягивают кожу на ладони, словно вот-вот прорвут её. — Ты не из Ловчих ли, мальчик мой? — с придыханием спрашивает старик. — Нет, — чётко отвечает Кокаин, — Не из Ловчих. Я работаю с книгами. Он смотрит в серое омертвелое лицо Стерха не мигая, стараясь не соскользнуть взглядом на блестящий возле подлокотника револьвер — почти двойник его собственного, спрятаного за спиной. — Странно, — щурится Хозяин Голубятни, — По одежде ты… не книжный червь. Ну да это и к лучшему. Значит ещё не перевелись люди… не лишённые вкуса. Он словно бы вдруг спохватывается, что вышел из образа главного праведника всея Квартала, и отпускает руку гостя, бормоча невнятно, — Иди, иди… Дай… Переговорить, — он переводит опустошенный взгляд на Миккеля. Тот с готовностью кивает. Кокаин отходит прочь. На руке его остаются красные точки, оставленные когтями птицы, летящей к лесу смерти. Надо бы обработать их спиртом, как только появится возможность… Вот тебе и «просто благочестиво постоять»! Он наблюдает за Миккелем, прикрыв глаза, усталые от благовонного дыма. Хозяин Криводомья говорит со своим союзником долго — в какой-то момент на лбу его даже появляются капли пота. До Кокаина время от времени долетает одно лишь слово — «Надо». Что конкретно нужно рыжему, наверняка не узнать, но сам по себе разговор уже много значит. Так продолжается довольно долго, игра идёт с неявным переменным успехом, пока оба Хозяина вдруг не замолкают, замерев, как два восковых изваяния: Стерх — неподвижный и напряженный, впившийся в подлокотники кресла-каталки; Миккель нависший над ним со стороны спинки, выжидающе улыбнувшийся золотыми зубами, обнаживший свои колдовские глаза — голубой и зелёный. Старый журавль и молодой хитрый лис. Кокаин невольно отмечает, что они по-своему красивы. Будет даже немного жалко, если они оба умрут… Но до этого, может быть, и не дойдёт. В тишине повисает вполне конкретное ощущение — договор, что бы он ни представлял собой, заключён. Стерх подытоживает это коротким вердиктом, — Да будет так. Улыбка Миккеля становится шире, и он повторяет, — Да будет так. В этот же момент в глазах его проступает какая-то странная грусть — заметить её сложно, но Кокаину это всё же удаётся. Как видно, его опасения не напрасны. Дорога назад проходит куда быстрее. Миккель молчалив и подозрительно спокоен — так что это даже начинает изрядно напрягать. Уже перед самым заездом в потайное подземелье он буднично напоминает Кокаину, что об их поездке и, тем более, о разговоре со Стерхом не должен знать никто. И Кокаин понимающе соглашается. Тело его похоже на собранную пружину, на которую всё давят и давят, не давая распрямиться. Усталый, прибитый мигренью и, кажется, простудой, он возвращается в свою келью. С непростительным шумом садится на пол и некоторое время массирует виски и плечи, расстегнув рубашку. Потом, опомнившись, натирает проколотую руку спиртом, переодевается в мягкий тёплый халат, приятно обволакивающий измученное тело, и усаживается в кресло — почти такое же, как у Стерха, но, пожалуй, более удобное. В башне царит благословенная тишина. Пружина внутри Кокаина напрягается необычайно сильно. Он отыскивает среди бумаг на столе маленький чёрный телефон с диском цвета слоновой кости. Тонкими пальцами набирает одному ему известный номер. Подносит трубку к уху. Где-то на другом конце Квартала точно такой же чёрный телефон начинает звонить, тревожно и сипло. Его владелец подходит к аппарату, снимает трубку. Его рука мозолиста и жилиста, и трубка кажется слишком маленькой в её объятиях. Кокаин коротко произносит, — Миккель и Стерх замыслили красное лихое дело. Звонок обрывается. Пружина распрямляется с беззвучным усилием. Где-то под взорами молчаливых большеглазых ликов старая птица заходится предчувственным кровавым кашлем.