Квартал

Грузовик хрипит и взрыкивает. Помаргивает свет в плафонах под потолком. Степь стремительно погружается в сумерки — лихие, тревожные, пьяные от полыни и дикой погони. В темноте далеко разносится визжащее ржание лошадей, какое-то неестественно пронзительное. Едва услышишь — сразу поймёшь, что так не могут ржать обычные лошади, сколько ни колдуй над их голосом. Дробный глухой стук копыт тревожит землю, влажную от талой воды. Быстрые ноги вспарывают гладь заболоченных равнин, поджарые тела перемахивают через глубокие бочажины, нарушая сон водяных и прочей мелкой нечисти. Пряное безумие страха вспыхивает как степной пожар и охватывает всякого, кто окажется на пути у охотников и их добычи. Перекатывается среди мёртвой травы хищный гогот: Свежее мясо — сочное мясо! Крепко пристанем — скоро сцапаем! Зубами за глотку хвать — будем жрать-убивать! Пьеро сидит, крепко вцепившись в поручень. Под одеждой тревожно расцветает озноб. За окнами мир делится на белое небо и черную землю. Землю, по которой стучат страшные копыта колдовских лошадей, оседланных нежитью. Даже тот, кто никогда не видел Степных Бояр, знает об их злобе и голоде, об их острых зубах и крепких ножах. Где-то вдалеке раздаётся заливистый волчий вой — почти забавный в сравнении с воем Зверя, но всё равно не предвещающий ничего хорошего. — Это Малюта, боярский воевода, — сообщает Безымянный слегка приукрашенным тоном, словно рассказывает сказку, — Ездит на санях, запряженных волками, а за ним по траве черепа-трещотки на цепях волокутся. Он проснулся ещё в начале погони, и теперь тоже сидит на кровати, держась за изголовье. Вид у него почти весёлый, словно ему нипочём и встреча со Зверем, и нынешняя погоня. От этой весёлости Пьеро не по себе, но всё же она куда лучше воскового безразличия, которым от компаньона веяло в последнее время. — Может ты ещё и знаешь, как отвадить их, чтобы не догнали? — едко интересуется он. — А они и не догонят, — пожимает плечами Безымянный, — Теперь наверняка не догонят. — Откуда тебе знать? — Оттуда, — звучит уклончивый ответ. Пьеро поеживается и ничего не отвечает. В голове всё ещё крутятся мысли о подвале, горячих кирпичах, барельефах и видениях, но теперь всем не до этого. Из кабины, хлопнув тяжёлой дверью, выходит Франт. В руках у него карабин с цевьём из лакированного дерева, немного похожий на игрушку — во всяком случае, таким он кажется, пока его держит Ловчий. Стоит оружию оказаться повешенным на крюк, оно словно бы приобретает громоздкость и угрожающий тусклый запах, присущий вещам, связанным со смертью. Пьеро смотрит на него со смесью тревоги и восхищения, шатко балансируя между двумя этими чувствами. Безымянный даже не поворачивает головы — кажется, такие мелочи ему безразличны. Франт опускает с потолка лестницу, ведущую к люку, косится на квартирантов, обращаясь прежде к Безымянному, — Хорошо, что ты проснулся, — потом добавляет уже для обоих, — Смотрите, чтобы вас гильзами не обожгло! — и, подхватив карабин, карабкается вверх, открывая потолочный люк. В первой половине его фразы колышется лёгкий отголосок былого страха, оставшегося от встречи с Зверем. Об этом хочется как следует подумать и впоследствии задать несколько лишних вопросов… Если они уйдут от погони. Ловчий, угнездившись на верхней подножке и прорезиненном краю люка, начинает стрелять. Выстрелы вспарывают воздух громкими резкими хлопками, просачиваясь понемногу в салон. Гильзы гулко ударяются о крышу, часть из них скатывается в люк и, подскакивая на полу, укатывается под койки и ящики. Пьеро не спешит их ловить, хотя в другое время, конечно же, много бы отдал за такое сокровище. Где-то позади в Степи раздаётся несколько вскриков, словно отвечающих на стрельбу, и квартиранты догадываются — попал! Однако, погоня не становится медленнее, кажется даже, что гул копыт и гогот звучат только ближе и громче. В борта грузовика бьют стрелы. Франт перезаряжает карабин с тяжёлым щелчком и продолжает стрельбу, рявкая вниз, — Гони, гром меня разрази — гони или правда сожрут! В голосе его чувствуется непривычная театральность — такой, пожалуй, Пьеро не слышал с тех пор, как они встретились в Бражную с патрулем. А что если теперь всё не разрешится так благополучно.? Конечно, сейчас их четверо, у них есть оружие и надёжный грузовик… Но спасёт ли это от хищной многозубой беды? Кожаный что-то недовольно бурчит из кабины. Грузовик прибавляет ходу. Шум погони становится совсем близок — и Пьеро вдруг видит в окне бледную образину в собольей шапке, щерящую рот, полный зубов и вязкой слюны. Боярин улыбается широко и голодно и ненадолго отдаляется — видно, его коню не так то просто бежать вровень с машиной. Сверху снова раздаётся выстрел — улыбчивый ездок остаётся позади, застряв в стременах безголовым кулём. Почти сразу же за этим Франт как-то странно взрыкивает наверху и, кажется, едва не выпускает оружие из рук. Выстрелы продолжают звучать, но уже реже, а в какой-то момент и вовсе из люка на пол вдруг капает красное, пахнущее железом… Кровь. Вой и ржание в Степи разносятся с новой силой. Ветер приносит пьяные крики: Скоро полакомимся — славная трапеза! Быстрой добыче — долгая смерть! Меткому стрелку — точеные стрелы! Франт неловко спускается по перекладинам, подвешивая карабин обратно на крюк. Из плеча его торчит короткая стрела — точь в точь такая же, как та, что спугнула их на привале. На рукаве плаща темнеет широкая рана. Ловчий бормочет, — Только зализал старое — вот тебе и новехонькие заплатки! Пьеро подскакивает было, чтобы помочь ему, но тот делает знак рукой — сиди, где сидел — и скрывается в кабине. Сквозь незакрытую дверь доносятся напряжённые голоса. — Не пора ли ставить пулемёт? — глухо интересуется Кожаный. — Напугал болото камышами, называется, — устало язвит Франт, — Много мы настреляем с нашими запасами? — Хоть покусаемся напоследок. Франт то ли отвечает что-то вполголоса, то ли бормочет заговор. Слов не разобрать. В груди у Пьеро клубится предчувствие, мрачное до невозможности. Он нашаривает в кармане нож и сам же мысленно смеётся находке — что же удумал, маленькой железкой обороняться от Пьющих Кровь? Да и сможешь ли ударить, если придётся? Хватит ли силы и смелости? Он смотрит на Безымянного с подозрением, — Точно ли не догонят? Тот неопределённо кивает, — Знаю — и баста. А больше и не… В этот момент грузовик, как видно, налетает на незаметную бочажину или ещё что-то не слишком удачно встретившееся на пути. Корпус машины отрывается от земли. На мгновение время как будто бы замирает и Пьеро видит всё вокруг, словно детали на кинопленке: Франта, выходящего из кабины; Безымянного, медленно группирующегося для падения; бледнолицые силуэты в окнах, взмахивающие факелами и чем-то ещё, предназначенным рубить, колоть и хватать. Где-то со стороны зашедшего солнца вдруг раздаётся протяжный звук — словно кто-то трубит в рог. В воздухе начинает было растекаться шелест рыжего песка, но квартирант отметает наваждение мысленным усилием. Сейчас не время прятаться в Переграни. Лампы в салоне моргают и всё приходит в движение. Пьеро отбрасывает в конец салона, на сложенный брезент, которым накрывают обычно баки с водой на крыше. На него из мелких соседних ящиков вываливается что-то гремящее и тяжёлое, больно бьёт по голове и плечам. Грузовик ударяется о землю колёсами и бортом, постепенно снова набирая скорость. Пьеро открывает зажмуренные глаза, шарит руками по полу, отыскивая вылетевший из кармана нож и осматривается. Безымянный лежит ближе к нему в проходе, Франт — у кабины, прижатый ударом к стене. В салоне что-то не так — и не только из-за падения. Пьеро вдруг понимает, что именно: из люка на лестницу ступает длинная нога в высоком сапоге с меховой оторочкой. Потом ног становится две. Степной Боярин. Как только успел забраться на крышу? Потом. Не до раздумий… Половинка кошачьей головы под рубашкой тревожно пульсирует. Пьеро лихорадочно обшаривает пол — в ладонь вдруг ложится что-то тяжёлое. Короткий тупоносый револьвер. Схватить, быстрее… Боярин показывается в салоне весь, целиком. Смотрит сначала на Пьеро, потом на Безымянного, утирает рукавом шубы слюну с губ и бороды. Рог снова трубит, где-то совсем рядом. Людоед морщится и бормочет что-то на степном наречии. — Тебя — на жаркое, его — на деньги, — хрипло сообщает он, — Будет Малюте потеха, степнякам на зло! — Не будет, — злорадно сообщает Пьеро и, вскинув оружие, жмёт на спусковой крючок. Механизм щелкает вхолостую. Боярин злорадно улыбается, — Глупый ребёнок — сладкое мясо! Научись прежде… — он делает шаг вперёд, одним махом переступая через Безымянного. Пьеро в отчаянии снова и снова жмёт на крючок. Раздаётся выстрел. Ещё и ещё один. Людоед падает к его ногам, разинув рот. На спине его чернеют раны, будто выженные каленым железом. В проходе стоит слегка шатающийся Франт, в руке его — дымящийся пистолет. Пьеро испуганно и разочарованно косится на свое оружие: барабан револьвера пуст, как и был. Если бы Ловчий не очнулся… Лучше и не думать об этом. Здесь ведь не отделаешься заговором, как в Квартире. Франт, заметив его состояние, мягко улыбается, — Главное, что всё обошлось. А ты всё равно молодец. Только впредь проверь, из чего соберёшься стрелять, — понизив голос добавляет он. Помогает подняться Безымянному, бегло осматривает его. Пьеро встаёт сам, по возможности стараясь не касаться застреленного Боярина. Даже дважды мертвый он выглядит не слишком миролюбиво. — Что там у вас? — гулко спрашивает Кожаный. — Всё уже в порядке, — отзывается Франт. Все вдруг почти синхронно замолкают, прислушиваясь к тому, что происходит снаружи. Гогот сменяется криками, рычанием и стонами. Снова и снова трубит рог, по Степи разносятся гортанные крики и тревожное ржание. — Неужто — кочевники? — тянет Франт, пряча пистолет в кобуру и направляясь было к лестнице. Его останавливает возглас Кожаного из кабины, — Твоя правда. Мы на Земле Костров. За окнами проплывают яркие, будто бы достающие до неба, огни, уже не похожие на торопливые точки факелов. Воздух наполняется пряным дымом, запахом кожи, жареного мяса и лошадей. Шум схватки стихает где-то за границей пламени. Франт устало опускается на койку, прикрыв глаза, — Слава Чертополоху. Успели. Пьеро ещё не понятно толком, куда именно занесла их Степь, и что теперь будет. Ему всё ещё жутко от волосатого мертвеца в шубе, распластанного на полу, а в ушах его до сих пор стоит хриплый говор — «Глупый ребёнок — сладкое мясо!». Но умом он уже понимает, что эта опасность позади. Хотя бы пока. Он садится рядом с Франтом — его усталое спокойствие действует не хуже давешнего кофе. Ловчий молча сжимает его ладонь в своей, ужасно горячей. Становится тепло, даже немного жарко. Грузовик медленно останавливается. Лампы снова моргают. Безымянный улыбается торжествующей белозубой улыбкой, — Я же говорил — не догонят! *** Подозрительно контрастный душ злорадно льется на голову. Несмотря на то, что ванная на втором этаже Квартиры пережила весьма благоприятный ремонт, водопровод продолжает страдать неизвестными дефектами, что весьма прискорбно. Это, конечно, всяко лучше, чем талая вода на четвёртом, но всё же… Душевая лейка хрипит, струи неравномерно стекают с не слишком чистых волос на тело, скользят по язвам на плечах, оставшимся из-за грубой одежды, по старым шрамам и просто голой коже, становящейся от холода похожей на птичью. Сомнительное состояние — нагота. В нём Фея чувствует себя похожим на жирную личинку древесного жука, с которой зачем-то сняли хитиновый безопасный панцирь. Пока личинка внутри — придётся хорошенько постараться, чтобы её раздавить, равно как и чтобы извлечь её оттуда. Придётся воспользоваться подручными предметами, которые, противореча названию, могут оказаться вовсе не под рукой. Это продлевает жизнь и дарит надежду на выживание. Иногда оправданную, иногда — нет. Разница в большинстве случаев невелика. Так что же он за насекомое, что добровольно снимает с себя панцирь? Вероятно, такое же больное, как Яков. Обветренные губы насвистывают пошлый мотивчик, подцепленный где-то в Высоком. Всякая дрянь чертовски хорошо залезает в голову — это работает не только с музыкой, но и с идеями, и с пакостливыми бесами, колдовством и прочей ерундой. Иногда, если хорошенько покопаться в своей голове, можно обнаружить там поразительно много мусора, словно его туда кто-то настойчиво заталкивал и, более того, даже старательно утаптывал ногами. В этом ужасно хочется кого-то обвинить: в первую очередь, конечно, что-то замышляющий Муниципалитет, затем — алкоголиков Высокого, затем — других Ловчих и, на худой конец, соседей по Квартире. Но Фее уже давно известно, что нет никого успешнее в замусоривании головы, чем её обладатель. И он следит за её чистотой, стараясь, чтобы мусор не переполнял отведенную ему корзину и не залезал на полки, для него не предназначенные, как то: [Хромота] [Уродство] [Зубы] [Шрамы] И так далее, вплоть до очень и очень объёмной полки с пометкой: [Месть] Фея покусывает губы, мысленно проводя по ней рукой. На ней всегда много вещей, но ни одну из них нельзя вычленить из общего ряда и грамотно идентифицировать. Здесь скапливаются вековые отложения пыли, и пальцы оставляют в них глубокие следы. Непорядок. Но не может же быть везде чисто — это для маньяков-педантов. Фея не относит себя их числу, предпочитая считаться просто маньяком. Это куда менее обременительная должность, хотя и не лишенная своих трудностей. Он закрывает краны, отодвигает занавеску и, отряхиваясь, как уличный пёс, выходит из ванны, осторожно переставляя ноги через край: сначала больную, потом — здоровую. Получается довольно ловко, однако сразу же после Фея едва не падает, оскальзываясь на влажном полу от испуга. Из другого конца ванной комнаты сиплым от долгого молчания голосом спрашивают: — Что за полки? Интересная система, мой консультант предлагал что-то подобное… Грязно-седые волосы, сосульками обрамляющие голову. Потемневший от старости халат и запах… Такой, что его едва можно отыскать в Квартале — ужасно больничный, лекарственный, гнусно воняющий шприцами, капельницами и — это уже даже немного приятно — зубной крошкой. Фея, шатко удерживая свое насекомое тело за раковину и край ванной, вцепляется взглядом в стоящего ближе к двери, в профиль к зеркалам, незнакомого ему человека. Почти незнакомого. Если разобраться, он даже видел его несколько раз, последний — в день праздника в Квартире. Упаси Рогатый… Когда же это было… Фея прокашливается, хрипит и вопрошает, — Ты чего это вдруг прос-снулс-ся? Спокойник лениво моргает, — У меня ощущение, что кто-то замыслил что-то вроде, — он мнется, подбирая слова, — Как вы это называете, когда собираются убить политика? — Лихое дело, — сухо отвечает Ловчий, осторожно вставая в полный рост, — Крас-сное или чёрное, в завис-симости от мас-сштаба. Только сейчас он замечает, что, мягко говоря, не одет как положено для светской беседы. Спокойника это, похоже, не смущает, однако, как будто заметив замешательство своего собеседника, он медленно находит на стене и протягивает ему полотенце. — Лихое дело, так лихое дело, — задумчиво-скрипуче соглашается он, — В моё время это называлось радикальной политической акцией. Или терроризмом, — в глазах его мелькает ностальгический усталый блеск. Фея уныло опоясывается полотенцем. Ему крайне не нравится этот разговор, однако, ещё больше ему не нравится, что собеседник слышал его мысли, кажется, неосторожно высказанные вслух. Спокойник, тем временем, невозмутимо продолжает, — Понимаешь ли, я очень… Устал от одиночества. Не мог бы ты отвести меня к… Остальным? Фея почесывает затылок, взвешивая «за» и «против». Обе позиции не слишком тяжеловесны, однако он склоняется в пользу первой. В конце концов, старожилам Квартиры виднее, что делать с её обитателем. — Идём, — соглашается он, накидывая халат, кажется, принадлежащий Франту, — Должно быть, они на кухне. — Вот и славно, — едва заметно улыбается Спокойник, — Идём. Они выбираются на площадку. Фея бегло смотрит в конец коридора этажа, где находится комната Спокойника. Клетка перед ней, обычно открытая, теперь заперта, но из-за самой двери тянет тонкие щупальца белый свет, плотно переплетенный с уже знакомым запахом. Фее туда очень не хочется, и чтобы наверняка спрятаться от этого неприятного места, он закрывает глаза невесть откуда взявшимися чёрными очками. В них всё сразу становится на свои места, и глядя на мир через круглые окна их стёкол, Ловчий чувствует себя куда увереннее наедине с живым мертвецом. Спокойник тоже надевает свои очки — вполне обычные, хотя и слегка позеленевшие от старости. В них он становится похож… Даже наверняка и не скажешь, на кого. Впрочем, в этом человеке определённо становится куда меньше от летаргического затворника и куда больше — от того, кем он был раньше. В меру хромая, добираются до кухни, наталкиваясь на смешанное марево дыма от сигарет, благовоний, печи и, кажется, кальяна Рики-Тики-Тави. Фея хмуро интересуется, — Нечис-сть выкуриваете? Или у вас-с разыгралис-сь с-суицидальные наклоннос-сти? Ему отвечают гробовым молчанием. Все присутствующие с молчаливым интересом обозревают Спокойника, стоящего по левую руку от него. Тот отвечает тем же. Нынешняя кухонная компания весьма разномастна, зато впервые после перерыва содержит в своём составе Графа. Ещё более бледного и худощавого, но, тем не менее, довольно жизнеутверждающе поглощающего какую-то сладкую кашу из миски. Фея морщится. Чего же не жрёт кровавое мясо у всех на глазах — неужели неловко? Горбоносый Канюк сидит с ногами на стуле подле него, мутным глазом косится в миску — кажется, он полностью трезв. Знаменательное событие. Великий Зрячий сосредоточенно жжёт что-то тягуче-плавное в старой кофейной турке, шепотом советуясь с Рики-Тики-Тави и Яковом. Никто из них не спешит прерывать молчание, хотя видно, что у некоторых слова крутятся где-то поблизости от языка. Первым, как ни странно, заговаривает Спокойник, очевидно произведший некую ревизию квартирного общества. — А где же пропадает Искандер? — встревоженно интересуется он, — а Цусима? Не больны ли? На него смотрят пристально, как на опасного безумца. На Фею тоже — но уже в меньшей степени. До Ловчего медленно начинает доходить пафос ситуации — сколько же спал его неожиданный компаньон по водным процедурам? Яков начинает было говорить, но Граф опережает его. В привычной певучей, но какой-то слегка обшарпанной манере, он сообщает, — Их с нами больше нет. Уже больше двадцати зим. Это число звучит в Квартале до ужасного странно. Хочется даже спросить у Графа — уж не болен ли он сам? Мало ли, как действует на бессмертных колдовство Песочника… Пьющий Кровь продолжает, — Их зарезали — ещё Покера и кого-то из Сизого. Ложка сгибается между его пальцами с тихим шелестом, медленно превращаясь в довольно схематичную литеру «V». Спокойник выглядит потрясенным, правда, в довольно разумных пределах. Он всё так же нерасторопно пододвигает к себе стул, поправляет очки. Фея так и остаётся стоять, прислонившись к дверному косяку. Пол холодит ноги, но ему совершенно не до этого. Он не был полноценным союзником Квартиры в ту пору — но и ему не слишком приятно возвращаться в старые времена. Перед глазами плывёт мутное варево, в котором отчётливо проступают контуры кухни и предметов в ней — почти тех же, но в то же время совершенно иных. На всем лежит отпечаток небытия, присущий тому, что лежит за гранью яви. Он видит стол, убранный свечами и терновыми ветками. Покойник лежит головой к окнам, подле его плеч сгрудились медные божки — так велят обычаи Степи. Фея не видит его лица, только длинные тёмные кудри, спадающие на холодную медь идолов. Однако он знает, что это — Искандер; что у него разорван нос, из которого вырвали золотую серьгу; и что живот его взрезан лихой багряной улыбкой раны. У него самого тоже начинает ныть живот, и от этой боли приходится даже сползти на пол. Кто-то сердобольный — кажется, Зрячий, накрывает его пледом. Фея почти не прислушивается к идущему за столом разговору. Кажется, Спокойнику что-то объясняют — вот ведь спящая красавица, ей чёрту… Живот медленно отпускает и Фея вдруг спохватывается — не видел ли кто его шрам? Но нет, полотенце и халат надёжно прячут его под мягким покровом. Успокоенный, он перебирается за стол и всё же пытается вникнуть в беседу. Получается довольно паршиво, пока не упоминают имя Мальборо. Кажется, это делает Яков — нарочито сухо и отрешенно, словно говорит о починке крыши или ловле крыс. Фее понятно, что прячется за этой сухостью — будь он на его месте, едва ли бы стремился к большей эмоциональности. Образ Хозяина Квартиры с несовпадающими усами и разномастной шевелюрой, колющего орехи, до сих пор мелькает где-то на задворках зеркал, и его возвращения никто не желает. Впрочем, даже такого скупого изложения вполне хватает, чтобы Спокойник преиспонился самыми яркими переживаниями. Оно и не мудрено… Чтобы в Бражную убивали человека — мыслимое ли дело? Фею как-то заново пробирает весь ужас произошедшего: даже для него, в сущности, квартального лишь на половину, подобное нарушение Порядка ничем хорошим не пахнет. И ведь никто в Квартале так и не получил предполагаемой кары от Хозяина Трущоб, которая, чисто теоретически, должна постигнуть столь злостного нарушителя… Во всяком случае, об этом ничего неизвестно. Да и как проверишь — прецедентов то прежде не случалось. Ловчий косится на Графа. Тот, разогнув обратно ложку, сосредоточенно доедает кашу. Видно, что и его этот вопрос явно тревожит — возможно, даже сильнее, чем остальных. — Никто из вас ведь действительно его не убивал? — уточняет Спокойник. Рики-Тики-Тави выразительно кашляет в кулак. Канюк как-то испуганно тихонько смеётся. — Нет. Никто не убивал, — суммирует их эмоции Граф и отставляет миску, — Только ведь и кухонщики были на местах. — Всех пересчитали? — не то шутит, не то всерьёз интересуется Спокойник. — Да. Сверились по входным билетам, — язвит Яков, — Каждому повесили бирку и колокольчик. Спокойник вздыхает — его мимика и речь, кажется, не отличаются особым красноречием, — А Ловчие? Все, как по команде, смотрят на единственного Ловчего. Особенно пристально — Рики-Тики-Тави. Как будто Фею лично благословил Чертополох, чтобы блюсти учёт во всей его братии… Он лишь разводит руками, — Я им не пастух. Те, что были в Квартале — не все пришли на Передел, это знаю точно, — в голове вдруг всплывает Вогель. Кожаный замызганный плащ, ведьмина шляпа, опухшие от бессонницы глаза… И так резво вызвалась охотиться на Франта… С чего бы вдруг? Уж не в сговоре ли с Йотуном, как Охотник? Вот только едва ли станет людоед по своей воле нанимать малолетку для такого дела. Соблюсти формальные приличия Слёта — одно. Заварить заранее подобный план — совсем другое. Да если бы и была пташка в кодле Хромого — она ведь даже не колоброд. Как ей пробраться на крышу и сбросить оттуда тело? И то верно… — В Театре ведь куда попало тоже не пройдёшь, — невпопад заканчивает Ловчий оборвавшуюся было фразу, — Едва ли он пустит нездешнего, да ещё и на крышу. — Перед Мальборо ведь открылась дверь в стене… — вспоминает вдруг Рики-Тики-Тави, — А больше не перед кем. Стало быть, есть особое колдовство для такого дела. Помню, он брал у меня змеиный черепок… — он задумчиво мусолит тонкий ус, — Только ведь в нём ничего особенного и не было. Разве что проверить бы… — Прямо сейчас ради этого устроим Передел, — театрально кивает Яков. Голова его начинает седеть, а волосы становятся слегка длиннее. — Я ведь просто предлагаю, — обижается торговец колдовством и присасывается к кальяну, начинающему раздражённо и почти членораздельно бурлить. — И то верно, — соглашается Спокойник, — На безрыбье и рак… — Я видел, — раздаётся с угла стола тихий голос. Фея косится в его направлении и утыкается взглядом в Канюка, старательно пытающегося слиться с мебелью, — Мальборо. В Трущобах. Яков ощутимо краснеет, и Фея поспешно вставляет, — Неважно, что он там делал! Канюк, благодарно кивнув, продолжает, — Он шёл из глубины Тупика… Как будто был… Сами знаете где, — обводит он взглядом присутствующих. Воцаряется тишина, длящаяся несколько мгновений. Потом Спокойник как-то глупо спрашивает, — Что же получается, его благословил Хозяин Трущоб? Благословил ходить по крышам и падать на сцену с ножом в спине? — И в петле, — присовокупляет Великий Зрячий. — Да, и в петле, — соглашается Спокойник, — Было бы недурно и Йотуна так… Уронить. — Уроним, — прохладно обещают в унисон Граф, Яков и Фея. По кухне медленно плывут мысли, благовонные запахи и всякая сутолочь. Они говорят ещё долго. Спокойник курит папиросы Якова, зачем-то долго вертит в руках столовые приборы и громко удивляется самым обычным вещам. С грехом пополам на него и Фею готовят завтрак, однако остальным тоже начинает хотеться есть. Завтрак превращается в обед, и Ловчий начинает даже думать, что этот Спокойник, кажется, вполне неплохой парень. Разве что жар с которым он принимается обсуждать потенциальное падение Йотуна кажется слегка… нездоровым для человека, не видевшего его в глаза уже черт знает сколько времени. Впрочем, подобные вещи можно простить, если особенно не придираться. Так, во всяком случае, рассуждает Фея. В печи трещат поленья, медленно превращаясь в угли. Когда света под её темным сводом не остаётся вовсе, трубу закрывают заслонкой чтобы сберечь тепло — несмотря на систему отопления, Квартира не может похвастаться излишне высокой температурой в зимнюю пору. Снег идёт за окнами — тяжёлый, густой, похожий на космы Спокойника. Он укутывает Квартал в свои обманчиво мягкие объятия плотно и крепко. От него тянет в сон — и многие в Домах засыпают. Спокойно и крепко, как в Сизом, или глухо и беспробудно как в Криводомье. Дольше всего не спят лишь два Дома. Два сборища за длинными широкими столами. Говорят сложные речи своим домочадцам Яков и Йотун. Зловеще сверкают в свете ламп и свечей серьги Яги и Канюка. Гудит ветер в стенах Квартиры и Кухни, завывая и рыча на разные голоса, словно и Искандер, и Сципионка, и черноглазый Хорь, и Покер, и Мальборо, и все другие мертвецы тоже слушают своих живых Хозяев и сидят с остальными, как в прежние времена. В снежной темноте неторопливо зреет и закипает варево грядущих дел. Квартал медленно тонет в сумрачной вязкой снежной тишине. До поры до времени.