Квартал

Тянет жирным сальным духом, превращающим голову в бурлящий суп, на поверхность которого изредка что-то всплывает. Неприятное, вязкое, тёмное… Воспоминания. Post mortem — почти такое же мёртвое, как город впереди. Она помнит слишком холодный паркет и слишком горячие руки. Слишком скользкие под быстрыми ногами ступеньки и слишком голодный зев ночной улицы, проглотивший ее за порогом подъезда. У неё осталась тогда только крохотная сабля, успевшая потемнеть от прикосновений дрожащих пальцев. Она была хороша в маленькой жёлтой комнате… до поры до времени. Лучше бы ей было остаться там — вместе с мухами и долгом, пропитавшим стены, потолок и слишком холодный паркет. Там, где всё было непоправимо испорчено. Мир за пределами комнаты велик — ослепительно велик. Из окон он выглядел полным сияния и свободы. Когда она впервые по-настоящему ступила за порог, он оказался испорчен хуже комнаты, и куда более черен и жесток. Лишь спустя время она увидела, что на деле этот мир всего лишь серый, и в нём поровну белил и угля, которые ровно размазаны тонким пошлым слоем всюду, к чему ни прикоснись. Этот налет водился и в классах, куда она не вернулась, и в кирпичных норах, где она пережидала дождь, и на прилавках, с которых она воровала еду. Она впитала эту липкую серость и поняла, что с ней даже можно жить. Во всяком случае, это куда проще, чем метаться между белым и чёрным. Ещё она поняла, что долг, вместе с вездесущими мухами, не остался в комнате — наоборот, он последовал за ней и стал только больше, жирнее и удушливее. Выросло всё вокруг — только она сама так и осталась маленькой. С саблей не больше мизинца, кашлем и зелёными напуганными глазами. Вогель вздыхает, поправляет остроконечную шляпу — её широкие поля хорошо прячут лицо. Это полезно в Падальске. Кожаные мотоциклетные очки закрывают глаза — чего доброго, чей-то голодный взгляд сворует твою голову, не успеешь и опомниться. Мясное жирное зловоние стелется над Степью, будто бы образуя пленочную зыбкую дымку. Подозрительно заботливый МакКлейн подыскивает для своей пассажирки респиратор, похожий немного на железный короткий клюв. Чуть погодя, он и сам надевает почти такой же, разве что немного поновее. Охотник пренебрегает подобными излишествами — видно, совсем притерпелся к местному воздуху. Вогель впервые видит его в пути. Неужели, решил сделать исключение только ради того, чтобы сопроводить их через город? Вот уж не верится… Ей невольно вспоминается выкуренная во время бури трубка. Зачем было приучать её в такой манере к духу Падальска, если в запасе были респираторы? Уж не для одной ли охотничьей забавы? Ловчий ведёт старый чоппер — почти такой же, как у МакКлейна, только куда более потрепанный и без коляски. Кофры на нём явно видали лучшие времена, а на корпусе хватает следов, о происхождении которых можно только догадываться. Некоторые довольно явно свидетельствуют, что по мотоциклу, бывало, стреляли. Моторы утробно урчат, и этот звук вплетается во влажный воздух Степи, быстро теряясь где-то за пределами дороги. Словно бы в ответ ему, где-то далеко раздаются едва слышное визгливое ржание и волчий унылый вой. Вогель мимоходом скользит взглядом по туманному мареву, тщетно пытаясь обнаружить в море сырых мёртвых стеблей источник этих звуков. Бесполезно. Слишком уж далеко. — Видно, Бояре снова на охоте, — хрипло предполагает МакКлейн, заметив её взгляд, — Почуяли добычу… Только бы не нашу. Охотник косится на него бледным глазом, от которого отчётливо веет злобой, и дальнейшие соображения Ловчего остаются невысказанными. Вогель молчит, словно челюсти её склеены хитроумным раствором. Всё её лицо — по-рабочему загорелое, но бледное от зимы и напряжения, кажется похожим на маску. Только бы не выдать… Она чувствует, как на груди под курткой, свитером и рубашкой вдруг вспыхивает маленький уголёк. Почти не обжигающий, но распространяющий по телу смутную тревогу. Вогель знает, что это: маленькая кошачья голова на цепочке. Последний раз она горела так в Бражную, и от этого становится слегка не по себе. Что-то наверняка случилось там, за туманной гладью. Там, где гонят свою добычу Степные Бояре. Рука в крепкой перчатке впивается в рукоять катласса. Её гложет долг. Огромный, невосполнимый, он стирает желание или нежелание делать те или иные вещи, оставляя лишь необходимость. Долг — это вечная неизбежность, холодная сталь и равнодушные чаши весов. И всё же сейчас она чувствует тепло, словно кошачья голова превращается в огромный очаг — тот, у которого она впервые в жизни согрелась. Вогель прячет его под одеждой, как может, и от этого вся её фигура будто бы покрывается твёрдой коркой. Они, должно быть, уже совсем близко к Падальску — всё теряется в тумане, однако о том, что город рядом, можно судить и по запаху. Вареный клей, жёлтая бумага и чахлые кости, дым и каленое железо, жженое мясо и, конечно же, сало. Желтое и белое, сочащееся жиром и чем-то ещё странным и липким, не имеющее ничего общего с обычным салом, которое мажут на хлеб и едят с бобами, кроме названия — оно вдруг встаёт перед глазами, заполняя рассудок вожделением, достойным голодающего. От этой картины передергивает, но ещё хуже, пожалуй, от того, что Вогель и правда начинает хотеться отщипнуть хоть кусочек от сочных и пряных, гладких и блестящих ломтей, вываленных из консервной банки… Она слишком хорошо знает, что будет, если отведать это лакомство, как и всякий Ловчий. Не вернёшься назад, не покинешь город, станешь мертвецом среди мертвецов — сальным уродливым призраком без воли и мысли. Из тумана выплывает стена дома. Окна вспухли на ней жёлтыми волдырями. Чадящие свечи на подоконниках, мутные стёкла — всё так, как и рассказывают бывалые. Бесконечный дом, тянущийся кольцом вокруг города, на манер крепости. Облупившаяся штукатурка обнажает кирпичные язвы, водосточные трубы вздулись как взрезанные вены, из которых течёт мутное паркое варево. Ловчие въезжают в единственный проход, похожий больше на подворотню, чем на главные ворота в город. Тёплое нутро дома обжимает их со всех сторон — он оказывается вдруг необычайно толстым, и подворотня становится похожа на тоннель, проложенный под землёй. Вогель от этого тепла хочется бежать куда подальше, и, кажется, МакКлейн разделяет её неприязнь. Лишь Охотник остаётся безразличным к медленно вступающим в силу прелестям Падальска. Только поправляет длинный хвост волос и прячет его под плащ, видно боится испачкать. Наконец — выезд из тоннеля. Путь ненадолго преграждают тонкие костлявые фигуры с пиками. Бельма на их глазах гнойно блестят. — Кто такие? Куда идёте-шляетесь? — интересуются Бельмоглазые. — Дело есть, — чеканно отвечает Охотник и слегка высвобождает из ножен клинок гросс-мессера. Бельмоглазые понимающе кивают раздутыми головами и поспешно отодвигают с дороги опутанные ржавой колючей проволокой жерди. Вогель следит за их ломанными болезненными движениями со странным упорством. Ей стоит больших усилий отвести взгляд в сторону от дороги. Картина на обочине кажется поначалу более обыденной: котел над разведенным в каменном круге костром. В чугунных стенках клокочет густая бурая жижа. На мгновение на поверхности показываются вываренные человеческие челюсти и котелок будто бы улыбается Вогель. Так, как и положено улыбаться Падальску — ампутированной бледной улыбкой. Едут дальше, медленно погружаясь в уличный водоворот. Колёса иногда прокручиваются на блестящей мостовой — трудно не догадаться, чем она натерта. Город похож на бесконечную стопку старых газет, слипшихся от влаги, в которую все подсовывают и подсовывают новые вырезки. Кровавые заголовки на жёлтой бумаге становятся обыденными, в изгибах их крикливых букв заводятся плесень и грибы, между разлагающихся влажных листов плодится жизнь, многоногая и тонколапая, богатая питательным белком и ужасно упорная. Эта жизнь прикармливает бесов и мороков, а уж они постараются, чтобы стопка всегда была полнехонька, даже если в какой-то момент листы в ней начнут делать из человеческой кожи. Должно быть, так и вырос Падальск: слой за слоем, мысль за мыслью, мертвец за мертвецом, а всё вместе — сальное желтушно-серое месиво, порождающее и пожирающее чудовищ. Вогель знобит — не спасают ни амулеты, ни плащ, ни шляпа. Ей неумолимо жутко здесь. Разве не видела она прежде чудовищ? Разве не бывала в передрягах? И видела, и бывала… Однако этот город — что-то совсем другое. Слишком самостоятельное и голодное… Мотоциклы медленно движутся по тёмным канавам улиц, похожие на угрей, пытающихся слиться с водой. Охотник едет впереди — длинные руки в перчатках на руле, волосы блестят, стекая за ворот как кипящая смола. Выезжают на большую улицу. Между домами в вышине на проводах висит фонарь — точь в точь, повесившаяся под потолком лампа… Улица кишит обитателями Падальска. В Квартале их называют гостями — здесь то они вполне полноправные хозяева, и всё же расстаются перед Охотником, давая Ловчим дорогу. Они стараются держаться с краю, но нелюди всё равно окружают их со всех сторон — словно нарочно. Одни из них плетутся еле-еле, другие — спешат, цокая по мостовой каблуками. Каблуками ли? Или это отбивают шаг подкованные копыта? Высокие и низкие, изможденно-худые и толстые, как пивные бочки. Кожа одних бугриста и темна, лица других будто бы старательно накрахмалены и высушены. Вогель невольно впивается взглядом в одного — высокого, затянутого в мешковину и гремящего жестью. Вместо головы — будто бы куль теста с тремя влажными мясными дырьями, поглощающими воздух. Он вдруг наклоняется к Ловчей и, обдавая мусорным духом, хлюпающе спрашивает: — Уж не ветошь ли ты переулочная, дитятко? Уж не упала ли ты с крыши, не зашиблась ли? Вогель отшатывается, невольно прижимаясь к МакКлейну, тот ободряюще хмыкает, — Это Консервный Господь. Не бойся его — не украдёт. Легко сказать — не бойся! Однако, Консервный и правда остаётся стоять, где стоял, не пытаясь догнать мотоцикл. От его огромной фигуры веет скорбным помоечным унынием, и Вогель старается больше не смотреть на идущих по мостовой. Изредка косится на Охотника, прокладывающего путь в толпе, но всё больше скользит взглядом по зданиям вдоль улицы. Сонные мухи ползут по воздуху, от головы к голове. Удушливые жирные чёрные мухи… Опухшие от окон, больших и маленьких, стены клонятся в сторону мостовой и порой кажется, что вот-вот упадут. Двери темнеют гнилым деревом, по которому — Вогель даже лишний раз промаргивается для верности — бегают дверные ручки и замочные скважины. Стенают съёжившиеся у подвальных ходов нищие, тянут трясущиеся ржавые плошки, вымаливая пятак. Со стен и подоконников капает и сочится что-то солёное и липкое, словно дома потеют от страха. Вдруг среди кирпичных стен мелькает провал подворотни. Взгляд Вогель просачивается через неё во двор — и её будто бы утягивает туда целиком, как от колдовского табака. Туда, в колодец желтушных стен, в монотонный хоровод теней, в центре которого — одинокий ангел с вырванными из плеч крыльями. Тени бродят вокруг него, как пламя вокруг конфорки, расходясь от его ног во все стороны. Ангел качается, будто пьяный, лица его не видать, а вместо одежды — какая-то ветошь, сквозь которую проглядывает тощее грязное тело. Страшные раны на плечах зияют, как два кровавых глаза — и Вогель понимает, что в них то уж точно нельзя смотреть. Тени смыкают свой круг, облепляя ангела со всех сторон, затягивая его в кокон — и вдруг пропадают вместе с ним, издав тихий щелчок. Слегка ошарашенная, Вогель приходит в себя в коляске мотоцикла. Незаметно ощупывает края сиденья и рукоять катласса, удостовериваясь, что наверняка оказалась в своём месте. МакКлейн негромко интересуется, — Всё в порядке? Светлый ежик его волос, кажется, начинает лосниться от жира. Вогель кивает. — Это хорошо, — задумчиво сообщает Ловчий, — Ты лучше не смотри куда попало и будь начеку. Вот уж спасибо — надоумил. Тем не менее, Вогель пытается скомканно изобразить словесную благодарность. Пробует закрыть глаза — но и за шторами век ей видится страшный город мертвецов. Нестройное варево бредущих черт знает куда чудовищ. Искореженные фигуры с длинными руками. Должно быть эти руки очень уж цепкие, с сильными костлявыми пальцами. Влажные, липкие, горячие… Вогель чувствует их прикосновения под рубашкой — на плечах и спине, на груди и животе, на бёдрах. Кажется, что они оставляют всюду сальный клеймящий след, смертельно портящий любую поверхность. Доски паркета впиваются в лопатки. Липкие пальцы смыкаются на горле. Ужасно душно, словно всё горло забито хрустким мушиным ворохом. Мухи множатся, заполняют рот и нос — и Вогель разражается мучительным чахоточным кашлем. Сначала сухим, потом — кровавым. Ловчей кажется, что ещё немного — и она сплюнет на мостовую кусок своих лёгких. Да и хорошо бы — лишь бы больше не чувствовать в горле страшный чёрный ком, а на теле — сальные следы. Приступ откатывается медленно, как волна грязной реки, бьющая в каменную набережную. Вогель поднимает голову — и тут же вздрагивает. На неё устремлены десятки, нет, сотни взглядов. Жёлтые и белые, красные и чёрные, а то и вовсе пустые — глаза смотрят на неё. Те, кто не может смотреть, втягивают воздух ноздрями, с шарнирным хрустом склоняясь к мотоциклу. На корпусе коляски и перчатке Вогель отчётливо виднеется кровавый густой след. — Сладкая кровь, молодая кровь, порченная-подгнившая, недужная, — тянут вразнобой хищные голоса. Вываливаются из железных ртов длинные языки, тянутся к добыче когтистые пальцы в беспалых перчатках. На груди Вогель вспыхивают амулеты — сразу оба. Её вдруг вжимает в сиденье — МакКлейн спешно прибавляет газу. Охотник издаёт гортанный крик, похожий на орлиный — и чудовища вздрагивают, отшатываясь к стенам домов. Ловчий несётся впереди через их толпу — и кажется, будто встречных отбрасывает с его пути неведомая сила. Он оборачивается на мгновение — глаза его сияют бездонной морозной пустотой. МакКлейн старается поспеть за ним, но всё никак не может сблизиться. Со всех сторон лезут длинные руки и лапы, шевелятся суставчатые пальцы и шепчут мясные голоса. Хозяева Падальска вырастают из стен и дверей, щерятся голодно и зло. Один из них цепляется было за коляску, но тут же остаётся позади, лишившись в полёте половины лица. Вогель перехватывает катласс поудобнее, готовясь снова наносить удары. Вслед за Охотником они сворачивают в узкую улицу, идущую куда-то вниз. МакКлейн чертыхается, попутно бормоча мелкие ловчие заговоры. Руль недобро дрожит в его руках — и вдруг выворачивается как-то совсем уж косо, так что мотоцикл скользит на сальной мостовой боком и входит в крутой поворот, сшибая фонарные столбы. Вогель выбрасывает из коляски. Ловчий поспешно выпрыгивает из седла следом, прежде чем мотоцикл переворачивается колесами вверх. Тело медленно осознает боль от ударов — к счастью, это происходит позже, чем Вогель успевает подняться. Нужно бежать дальше — быстрее, вперёд и вперёд, вслед за Охотником. Но бежать некуда. Из прорех в мостовой, из щелей и окон, из уличного марева лезут и лезут хищные бесы и жадная нежить. Амулеты жгут кожу, пытаясь унять боль от удара о камни. Вогель подозревает, что у неё сломаны как минимум два ребра, но раздумывать об этом некогда. Впереди, за стеной жадных тел, она видит Охотника. Кажется, он остановился. Смотрит. Даже на таком расстоянии в его фигуре читается мучительное раздумие. Неужели — бросит? Вогель кричит почти так же гортанно, как он, очерчивая вокруг себя клинком смертельный круг. Пусть бросает — главное, что сама себя она уж точно не предаст. Взмах за вхмахом, она рассекает рой плоти, тянущейся к ней. — Я живая, живая и не сдохну, — рявкает она в пространство, — Вам меня не сожрать! Рукоять сливается с ладонью в единое пульсирующее целое. Ловчая рубит и колет, широкое острое лезвие вспарывает животы и с хрустом рассекает суставы. Испорченное тело — сладкая пища? Так попробуйте заполучить! За спиной она слышит выстрелы, хруст и утробный рев. Оборачивается мельком — МакКлейн пробивается к ней, орудуя ножом и револьвером. Будет кому прикрыть спину. Они сходятся вместе — распределять роли некогда и незачем. Шляпа Вогель где-то исчезла, смятая и затоптанная. Куртка МакКлейна сменила расцветку с хаки на бурый пятнистый камуфляж. Кажется, что нежити только пребывает, она заполняет улицу сплошным потоком. Отовсюду лязгают кривые ножи и чугунные когти, шамкают рты и извиваются языки. Что же медлит Охотник? Всё таки уехал? Оставил, как рудимент, бесполезный и даже опасный? В сущности, было бы довольно разумно с его стороны — избавиться от обузы вроде Вогель. А МакКлейн, в конце концов, всего лишь пёс, которого заменит любой стрелок подходящей комплекции. Ловчая оскальзывается на мостовой и едва не падает. Раз уж она обуза, значит назло крючконосому гаду должна выжить. Славно будет посмотреть в его ошалелые бледные глаза. Кажется, она даже говорит это вслух — но какая, в принципе, разница? МакКлейн что-то хрипит за спиной, но слов не разобрать. Где-то совсем рядом вдруг кто-то взрыкивает с оглушительной силой — и над толпой взметается сноп искр. Звучат сдавленные всхлипы и хрипы, в уличном месиве что-то хрустит — так громко, словно раскалываются разом тысячи тысяч орехов. Или словно кто-то крошит ногами черепа. Бесовская толпа замирает, откатываясь прочь. МакКлейн едва слышно бормочет, — Безгубый Зверь… Фабричный Хозяин… Вот и наша погибель. Сохрани Чертополох… Искры вспыхивают в вышине где-то совсем близко, и Вогель невольно вздрагивает. Всякий знает, что в Падальске нет места страшнее Фабрики, а тут уж и лешему понятно, что её Хозяин — последний, кого захочешь увидеть вблизи. Кого попало, всё ж таки, не называют Зверем. Позади Ловчей МакКлейн, кажется, падает на колени. До неё доносятся смутные речи: В чаду бетонном день за днём Где кровь и пот текут ручьем… Она поспешно наклоняется к нему, пользуясь затишьем в схватке, пытается помочь подняться, кричит чуть ли не в самые уши, — Вставай, дурачина! — и лишь как следует намучавшись, замечает, что волосы его, и без того светлые, стали седыми. Шея Ловчего одеревенела, словно не повернуть голову туда, где хрустят черепа и полыхают искры, для него важнее всех благ в жизни. Из-под рёбер его справа, кажется, торчит что-то похожее на гвоздь. Он продолжает бормотать, и голоса со всех сторон вторят ему: Безгубый зверь по кирпичам Шагает вечно тут и там. Стучит когтистым кулаком — И гул ревёт под потолком, И счета нет его зубам И растолченным черепам. Уши закладывает от рыка, прокатывающегося по улице. Оставляя Ловчего, Вогель разворачивается, перехватывая катласс — и только подняв глаза повыше понимает, насколько смешно она выглядит. Смешно до ужаса. Перед ней высится Безгубый — огромный, одетый в необъятный кафтан из дубленой кожи с обгорелым мехом. Волосатые лапищи, высунувшиеся из засученных рукавов, сжимают громадную острую кочергу, раскаленную докрасна. Над чёрным от сажи воротом — железные зубы, клацающие как механический заведенный автомат. А выше — ни лица, ни головы, только искры, плотным снопом вздымающиеся ввысь. Безгубый поднимает кочергу к голове, ждёт, пока она раскалится сильнее, и громовым голосом спрашивает, — Что же ты не за станком, падаль переулочная? Уж не ты ли своровала мою голову? Вогель сплевывает на мостовую и с всё тем же криком вдруг бросается вперёд — неожиданно даже для самой себя. Ноги её пружинисто отрываются от земли, рука скользит в хищном замахе. Уже в полете она чувствует, что правый бог и бедро, кажется, порядком изрезаны… Но чувство это оказывается бесполезным и так и улетучивается, уносясь в пустоту. Ловчую сметает горячим взмахом кочерги. Металл крошит кости и рвёт мясо, прижигая свежие раны. Удар о стену, потом о мостовую — как сломанная кукла. Маленькая кукла с маленькой саблей. Обожженная, искореженная, вся в крови и копоти, пахнущая смертью и горелым мясом. Глаза Вогель медленно закатываются, нет сил ни поднять, ни держать голову — и все же, извернувшись, она до последнего смотрит вперёд — на исполинскую фигуру, мечущую искры. Она успевает услышать, как кто-то и громко и чётко, будто бы в самое ухо ей сообщает: Мой клинок бьёт без промаха любого Зверя, как бы могуч он ни был. Веки дёргаются. Вогель отчего-то кажется, что Безгубый складывается пополам, как будто он тоже — сломанная кукла, пустая внутри. Кажется, словно его нарезают на куски чем-то длинным и острым, и в этом распадающемся беспорядке страшно сверкают холодные бездонные глаза. Вогель прищуривается, пытаясь поймать их взгляд — пока ещё жива, пока дышит назло… И проваливается в темноту.