Квартал

Степь спит, убаюканная треском костров и перезвоном тонких серебристых струн, натянутых над лакированным деревом. Густой туман поднимается над зыбкими травами, уронившими свои головы на сырую талую землю. Луна лениво льёт белый бледный свет на облака, на холодные холмы и равнины, будто бы заново покрывая их снегом — но теперь уже совсем тонким и серебристо-прозрачным. Ветер стелется по земле, изредка завывая, когда на пути его попадаются старые кости или хитроумно расставленные степняками трубы, отпугивающие злых духов и лихое колдовство. От всего этого хочется с головой утонуть в теплом дремотном киселе, но Пьеро отчаянно сопротивляется этому желанию. Слишком многое вертится в голове, и не меньше хочется как следует повертеть в руках: Маленькая непонятная фигурка, выточенная из камня, подаренная Клычем — вожаком степняков. Костяные бусы с причудливыми узорами, похожими не то на буквы, не то на растения, не то на птиц с тонкими клювами, переданные ещё кем-то из кочевья. Снятая тайком со Степного Боярина подвеска из черного лисьего меха и острого зуба в стальной оправе с хищным красным камнем. Странные деревянные палочки и крючки с угловатой резьбой, которыми почему-то едят степняки, словно им невдомек про обычные вилки и ножи, как и торгующим пряностями колдунам с окраины Квартала. Тонкие полоски сушеного мяса, перекрученные и тёмные, похожие на старинных идолов или на обломки ржавых мечей, выкопанные из старого кургана. Сложенная вдвое фотокарточка, видно, выпавшая из кармана Франта, когда он уходил. Наконец, маленький револьвер — не тот, из которого Пьеро пытался стрелять, а более тонкий и гладкий, даже без мушки, и с латунной рукоятью. На все протесты квартиранта — то, что ему подсунули, было похоже больше на игрушку, чем на оружие — Франт разумно возражал, что такого инструмента ему будет вполне достаточно. Пьеро повозмущался для порядка и смирился. К тому же, Франт обещал научить его стрелять, а это могло компенсировать самые разнообразные лишения. Со всеми этими предметами он возится так, словно не было ничего из того, что произошло в Квартале и за его пределами: ни Передела, ни мертвеца на сцене, ни голодных и страшных Бояр, ни Зверя… По правде говоря, ему очень хочется спрятать свой страх во всякой ерунде, присыпать кучкой амулетов и избавиться от него хотя бы на время. Несмотря на спокойный треск костров, на тепло шатра и мягкость ковров, на которых он сидит, его одолевает холодное и колкое чувство нависшей беды. Оно прячется в вое ветра и блеске сабель кочевников, в дорожной грязи и ранах Франта, в топоте копыт и белозубой улыбке Безымянного — всюду, куда ни посмотришь. И всё же за своим соседом и компаньоном он наблюдает с особым тщанием, словно именно в нем прячутся источники всех страхов, угроз и тревог, словно ему ведомо всё — так, как Канюку или Великому Зрячему, или даже больше. Безымянный перебрасывает с ладони на ладонь подарок Графа — тонкий буроватый клык в хороводе блестящих бус. Уж ему то точно свободно и спокойно, что в Степи, что в Квартале — знай себе улыбается да молчит. Теперь уже и амулет не ранит его тонкие пальцы, словно стал совсем послушным, как домашний зверь или привычный к рукам нож. Они одни в шатре: Франт и Кожаный вышли поговорить с Клычем, а степняки к ним не заходят. Жаровня, наполненная углями, источает тепло и какой-то едва заметный пряный дурман. Складки плотной ткани стен с потрепанным узором подрагивают от ветра, словно чьи-то огромные крылья, скрывшие двух квартирантов от всего мира. Тихо горит керосиновая лампа. Пьеро отчего-то вдруг вспоминаются дождливые сумерки Квартиры — как они сидели точно так же вдвоём, листая старые журналы и брошюры, как слушали расшитую органными нотами песню, искаженную старым магнитофоном, и как спустились в подвал. Если есть где-то ад, то именно так он, должно быть, и пахнет… И Пьеро вдруг спрашивает — почти так же «вдруг», как и Безымянный тогда: — Что спрятано в Подвале? Безымянный улыбается бледной тонкогубой улыбкой. Глаза его будто бы всё время меняют цвет в отблесках огня, а по лицу едва заметно проскальзывает кем-то наложенная печать старости — почти такая же, как у Певчего. — Что спрятано в Подвале? — снова спрашивает Пьеро и добавляет, — И откуда ты… всё знаешь? — Там — Дверь, — нараспев отвечает Безымянный и пальцы его вдруг сжимают ожерелье с клыком так крепко, что тот, кажется, прокалывает его ладонь, — Там — Престол, на который восходят и на котором возносят Жертву. У этого много названий… — Кто же их дал? — Если бы я мог знать, — немного грустно и уже менее напевно отвечает Безымянный, — Но в Квартире не слишком много книг об этом… Во всяком случае, на этажах. Пьеро хмурится, кусает губы. Шатер пахнет имбирём и долгой дорогой, где-то возле его верхушки есть несколько прорех и сквозь них луна светит точнехонько на Безымянного. Он весь кажется каким-то очень острым и твёрдым, словно высечен из мрамора. Совсем не похожий на того Безымянного, который плакал под одеялом и чуть не был унесён в мешке Жадника. Кажется, теперь злосчастному людоеду и в голову бы не пришло позариться на такую добычу. Как можно так измениться за одну квартальную осень? Пьеро вдруг спохватывается. Простая ли была осень? Разве не было заговоров и интриг, пистолетов в рукаве и хитрых кинжалов? Разве сам он ещё совсем недавно умел ходить по шпалам Переграни и спускать курок револьвера — пусть и незаряженного — без раздумий и лишнего фантазёрства? Безымянный, словно прочитав его мысли, весь рассыпается в колком звонком смехе. — Я теперь и сам не знаю, каким я был сначала. Вы так старались слепить из меня что-то своё, что даже не заметили, как за вас это сделал кто-то другой, — глаза его смотрят серьёзно и внимательно, — Я не знаю, кто, — опережая новые вопросы, отвечает он, — Мне вообще не так уж много известно — только то, до чего могу дотянуться и почувствовать. Чувствую, что вы меня боитесь, например. Что скоро умрёт много людей — но не могу сказать, кто и когда именно. Он замолкает, продолжая перебирать бусины. От слов его становится неприятно и неуютно, словно по затылку вдруг проводят ледяной рукой. Угли в жаровне подергиваются пеплом. Оба квартиранта ничего больше не говорят — не то не решаются, не то не могут подобрать подходящих фраз. Изредка Пьеро посматривает на Безымянного, словно пытается найти в нём какую-то новую деталь, за которую можно было бы зацепиться. В том, что он говорит, хватает правды. Пожалуй, что Граф, что сам Пьеро — все они и правда старались не просто передать Безымянному свои знания, но и «вылепить» его под себя, как покорного ученика. Вот только кто же в конечном счёте преуспел в этом предприятии? Йотун? Смешная догадка, даже немного детская. Его ведь и не было рядом — неужто по сумеркам прихрамывал тайком в Квартиру, чтобы понауськивать Безымянного? А что если… Пьеро вдруг вздрагивает, мысленно спохватываясь — мыслимое ли дело? — и всё же произносит тихо-тихо, одними губами, — Зверь. Сквозь шатер проносится порыв ветра — неизвестно откуда взявшийся посреди затишья. Безымянный поднимает на собеседника глаза — отчего-то ужасно большие и похожие на морозное степное утро. — Давай не будем об этом, — почти просит он. Пьеро судорожно кивает. Груз собственного предположения давит на него как ярмо — тяжёлое, жёсткое, натирающее кожу. Что с ним делать, он не знает и от этого только хуже. Рассказать Франту? Наверняка, он и сам догадался, просто не хотел заговаривать об этом, не обдумав всё хорошенько. Как могут быть связаны подросток и безликий ужасный Зверь? Да и кому нужна их связь? В голове снова всплывает имя, пахнущее мясницким ледником. Теперь мысль о Йотуне уже не кажется такой наивной. «Йотун… хочет принести Безымянного в жертву, верно?» Будто бы снова в воздухе звучат его же, Пьеро, слова — неосторожно и торопливо брошенные в Бражную. Только теперь в полной мере становится понятен их смысл. Пазл, кажущийся теперь ужасно простым, складывается сам собой: Йотун хочет принести Безымянного в жертву Зверю. Сделать это нужно в Колизее, спрятанном под Квартирой — для того то хромой и плел свои сети… Да и плетёт до сих пор, пожалуй. Только вот зачем ему ритуал — не бывает ведь зла ради зла? Чтобы наверняка заполучить власть над Кварталом? Но ведь он и без помощи Зверя, верно, мог бы это сделать, если бы не хитрец Миккель… Пьеро смотрит на Безымянного — тот сидит, уткнувшись взглядом в книгу, кажется, взятую из дорожной сумки. Оправа тонких очков блестит в сумерках. Хочется помучать его вопросами как следует — чтобы самому понять, что, как и зачем должно случиться. Но нельзя совсем уж забывать о приличиях. И Пьеро заставляет себя отложить расспросы до поры до времени. Всё ж таки, будет ещё возможность поговорить, пока они под защитой Земли Костров. Глядишь, и Франт что-то подскажет… Чтобы хоть немного отвлечься, он принимается рассматривать черно-белую фотографию, осторожно разогнув её и поднеся поближе к лампе. На снимке — несколько людей, стоящих вместе. Пьеро почти сразу узнает Франта и Кожаного — они выглядят чуть моложе. На Кожаном тот же плащ, что и всегда, он стоит с краю, и фигура его едва влезает в кадр. Франт — в светлом костюме, цвет которого не разберёшь. Дальше начинаются загадки. По левую руку от Франта стоит крепкий светловолосый бородач в потрепанной куртке с эполетами. На поясе его блестят револьверы, а на сапогах с загнутыми носами — длинные шпоры. Замыкает ряд кто-то высокий, в широкополой шляпе, скрывающей лицо. Волосы его собраны в хвост, но часть прядей свешивается на грудь, словно узкие потоки смолы. Ни у кого в Квартале Пьеро не видел таких длинных и таких чёрных волос — и всё же человек этот кажется ему смутно знакомым. Рука длинноволосого опирается на рукоять меча, прячущегося под плащом. Наконец, на переднем плане на земле расположилась девчонка. Кроме как по чертам лица, это и не определишь — волосы её, словно в пику меченосцу, ужасно короткие, видно, только-только отросли после того, как их хозяйку обрили налысо. Девчонка ужасно тощая и в глазах её прячется что-то затравленно хищное. Она смотрит в объектив с недоверием человека, привыкшего от всего ждать угрозы, и Пьеро даже становится её жалко. Он снова проходится взглядом по фотографии, всматриваясь в лица позирующих, и пытаясь угадать и их характеры тоже. Но с ними это не получается проделать так легко — словно они нарочно прячут себя от фотографа и его жадного объектива. Должно быть, для Ловчих это в порядке вещей. В том, что двое незнакомцев принадлежат к этой профессии Пьеро почти не сомневается. Дремота, отступившая было в сторону из-за тревожного разговора, возвращается с новой силой. Сопротивляться ей Пьеро уже не может, хотя ему и хочется дождаться Франта, который что-то уж слишком задерживается. Ветер мягко гладит стены шатра. Угли изредка вспыхивают, словно шкура колдовской ящерицы из лавки с диковинками. Квартирант так и засыпает с фотографией в руках и головой повернутой в сторону входа в шатер. Пьеро снится странный сон. В нем он кажется себе совсем взрослым и даже немного старым. На нем чёрный непромокаемый тренч и заношенная до серости рыжая рубашка. Ноги его месят грязь, попадающуюся в провалах мостовой. Глаза болят и слезятся от усталости. Он идёт по безлюдной улице — дома на ней серы и заброшенны, в окнах не достаёт стёкол. Под подошвами ботинок изредка хрустят лампочки и стеклянные игрушки. Изредка от дома к дому перебегают маленькие серые тени — мороки, отбившиеся от хозяев. В мёртвых комнатах гуляет ветер, завывающий как голоса приведений, и Пьеро зябко кутается в свой плащ, пряча усталое тело от его цепких пальцев. Впереди слышится чеканный стук подкованных ботинок. Ровный, ужасающе чёткий. Хочется развернуться и бежать без оглядки, но отчего он не делает этого, а продолжает идти дальше, как шёл, похрустывая битым стеклом. Что-то жжется на груди под рубашкой. Он всё идёт, а стук ботинок всё звучит, но никак не приближается — так продолжается до тех пор, пока откуда-то сбоку вдруг не раздаётся тихий хриплый голос, кажется, принадлежащий Франту. Он звучит всё громче, так что под конец Пьеро даже удаётся разобрать единственное слово: Проснись! Он открывает глаза. Сквозь прорехи в шатер падает тусклый утренний свет. Жаровня уже потухла, и в шатре ужасно холодно. Пьеро поднимает голову — прямо на него смотрит бледное лицо, фальшиво оживленное румянами. Хищный взгляд шарит по нему так, словно уже отрезает от тела кровавые ломти. От незнакомца пахнет ладаном и сырым мясом. Он улыбается, обнажая острые треугольные зубы, — Ты спи, спи. Рано ещё вставать. Пьеро порывается вскочить, вырваться из густого сонного плена… Но его заталкивает обратно мягкая упорная сила, противиться которой нет никакой возможности. — Спи, спи, — приговаривает нарумяненный, — Тише едешь — дальше будешь. *** Мягко падает пыль, проскальзывая между складками кружевных занавесок. Темно и тихо. Метла шваркает и шелестит, охаживая паркет. Нитки, обрезки, крошки и прочая сутолочь — всё в совок, из совка — в ведро, из ведра — в чёрный голодный зев мусоропровода. Где-то в ближних комнатах терпеливо работают станки, ещё дальше разучивают что-то певчее под аккомпанемент старого рояля. На кухне, судя по запаху, готовят обед. Сизый полнится шепотом и мелким хозяйственным делом — весь в высшей степени порядочный и благополучный, как положено почтенному пансиону или иному образовательно-воспитательному учреждению. Пыльник бродит по коридорам с цветастой мягкой щёткой, осматривается и принюхивается: всё ли спокойно в спальнях и кладовых, чист ли паркет, исправны ли печи и дымоходы, целы ли окна и заперты ли задвижки? Шуршат его шаги по лестницам и гладким полам, расползаются по стенам серые мотыльки, прячась под обоями и темными лакированными панелями. Горжетка уныло взмахивает метлой. Мусор собирается крайне неохотно, как, в принципе, ему и положено. «Поразмысли немного, пока убираешься» — напутствовал ее Отец прежде чем оставить наедине с уборкой. Прознав об их лихоночных проделках, ругаться он не стал, особенно взяв в расчёт, что все трое неудачливых паломников сами же поплатились за прогулку в Трущобы жестокой простудой. Однако, оставить дело совсем уж без внимания он тоже не мог — а потому каждому досталась посильная работа «для размышления». В сущности, размышлять тут особенно не над чем — и ежу понятно, что крайне небезопасно в Лихую разгуливать где попало ради выполнения сомнительных ритуалов. Однако, без этого сумасбродства, без ходьбы по грани, жизнь становится какой-то совсем уж скучной, слишком далёкой от риска и всяческих опасностей. Неужто и сам Пыльник всю жизнь просидел в склепе за белыми занавесками? Едва ли… Горжетка перебирает в памяти детали своего путешествия: побег от Те-что-в-форме с каким-то шуршащими бумажками; длинную хищную лапу, невесть откуда взявшуюся в уличной темноте; горбатый обледеневший мост и, конечно же, сказочно-жуткий Дом Сырого Мяса, в котором, кажется, никто, кроме Караморы, не увидел ничего конкретного. На все расспросы тонкопалый отвечал только, что если слишком много разглагольствовать о таких вещах, то можно прогадать свое желание — а тогда и весь поход был зря. Его потормошили, насколько хватило сил — да и оставили. Хочет молчать — пусть молчит, ему виднее. Взмахивает метла из стороны в сторону, сгоняя бесконечный сор в кучку. Горжетка кривит губы — работа не тяжёлая, но на редкость муторная. Вот уж действительно начнёшь размышлять — правда, о чём угодно, кроме своего поведения. В голову нагло лезут квартальные слухи, торопливо собранные в горсть после болезни. Паук, сверкая испуганными глазами, восьмикратно размноженными линзами, рассказал, что криводомец Соловей всерьёз схлестнулся с цыганами и даже, говорят, кого-то из них застрелил. Фаянсовая и Шушера напели, что Барка беспробудно пьёт в Высоком Квартале и наводит ужас на все тамошние кабаки и харчевни. Наконец, вездесущий Мыш — самый ловкий шпион и затейник Сизого — под большим (то есть, почти всем известным) секретом поведал, что в Квартире объявился какой-то новый жилец, которого никто раньше будто бы не видел. Всё это весьма интересно и крайне занимательно, хочется как следует обсудить это с другими домочадцами… Но теперь, как назло, для этого совершенно нет времени. Какого черта вообще нужно прибираться в какой-то паршивой кладовой? Вот уж беглым квартирантам, за которыми охотится Муниципалитет, точно не приходится заниматься такой ерундой. Горжетка вдруг понимает, что уже какое-то время вовсе не метёт пол, а просто стоит, как заевший автоматон — вроде того, что красуется в балагане Скипидара — и только бездумно теребит меховую накидку, наброшенную поверх платья. Ещё она понимает, что за ней наблюдают, и резко оборачивается — без угрозы или страха, среди сизодомовцев это не принято, но с некоторой претензией к неизвестному наблюдателю. Таковым оказывается Горностай. Осунувшийся за время болезни, рубиноглазый, с губами, вымазанными загадочно-алым, он ещё больше чем в Лихую похож на обитателя склепов и расхитителя гробов. Горжетка вопросительно кивает ему, — Чего вылупился? Горностай пожимает плечами, — Смотрю, дело у тебя плохо идёт, — он протирает губы платком и протискивается в кладовую. В руках его — банка варенья. Пыльник отчего-то решил наварить его прозапас, но не учёл того факта, что обитатели Сизого, за неимением лучшего лакомства, будут в ночную пору истреблять этот «запас» с энтузиазмом саранчи. Горжетка хмурится, разводит руками — и без лишних слов понятно, что дело её действительно идёт плохо, однако в открытую просить помощи она не решается. Всё таки умолять о спасении — удел заведомо слабых личностей, которым, поди, и умереть то как следует не под силу. — Ладно уж, — хмыкает Горностай, передавая ей банку, — Подержи-ка. Он бормочет что-то быстро и тихо, прикрывая рот, словно собирая слова в ладонь — и вдруг взмахивает рукой над полом, как фокусник. Мгновение ничего происходит, потом мусор на полу начинает приходить в движение, стягиваясь со всех углов, вместе с пылью, и скатываясь в подобие шелестящей грязной змеи. Змея шипит, вызывая у Горжетки смесь испуга, отвращения и восхищения — и отправляется за дверь медленным ползучим движением. При дальнейшем наблюдении выясняется, что она оказалась способна вполне уверенно добраться до мусоропровода — разве что, приходится открыть ей навстречу тяжёлую крышку. Горностай улыбается, довольно выставляя острый клык. Горжетка тоже натягивает было на лицо улыбку — но тут же прячет её, словно боясь спугнуть парящий вокруг своей персоны меланхолический ареол. Она косится подозрительно на нежданного избавителя, — Что за хитрый заговор такой? Не расскажешь ли? Избавитель хитро щурится, потом, напустив на себя театральный пафос и встав в декламационную позу, сообщает, — Однажды мудрый колдун придумал заклинание… И никому о нем не сказал, — наблюдая за прогрессирующим унынием собеседницы, он добавляет, — Поскольку времена были тревожные, да и собеседники не слишком надёжные. — Так уж и не надёжные, — хмыкает Горжетка, — Сам то — образец порядочности. — Конечно — образец, — соглашается Горностай, и, сбавляя градус сценического шарма, сообщает, — Ты спроси у Караморы, он тебя и научит. — Скажешь тоже… Научит… — Всенепременно, — утвердительно подытоживает сизодомовец, решительно просачиваясь в коридор и воровато озираясь, исполненный опасений столкнуться нос к носу с вездесущим Пыльником. Горжетка выходит следом. Вместе они спускаются на первый этаж Дома, злостно манкируя посещением мероприятий, связанных с ткачеством, пением, мёртвыми языками и художественным мастерством. Заскользнув в столовую — обычно пустую в это время — уже собираются повторно разграбить шкаф с вареньем, как настоящие степные разбойники из «Азраиловых сказок», как вдруг, замирают, словно зачарованные хитрым заклятием: на общем темно-лакированном столе, свесив ноги, сидит человек. Средних лет, одетый явно не по-зимнему и не по-сизодомовски: в постиранный наспех старый халат и накинутую поверх него багряную мантию — вроде тех, какие положено носить кесарям и островным королькам в тех же сказках. Волосы у него седые и не слишком чистые, лицо находится в страстном романе с щетиной, а цвет кожи отличается некоторой болезненностью. — Вы… Кто такой? — интересуется Горжетка. В ладонь из мягкой беспалой перчатки просачивается серебристый хвост бритвы. От незнакомца веет тревогой и лекарствами — амбре, не предвещающее ничего хорошего. Он смотрит на неё долгим немигающим взглядом, потом, поправив очки, переводит его на Горностая и подносит палец к губам, — Будем считать, что я кратковременный гость вашего Дома. Не стоит звать Хозяина, уверен, ему ни к чему лишние тревоги. — А мне кажется, что всё же стоит, — уклончиво отвечает Горностай, — У нас не принято сидеть на столах и разгуливать по столовой без спроса. — Вот как, — седой виновато сползает со стола, смахивая с него невидимые пылинки, будто бы оставленные своим присутствием, — Каюсь, каюсь. Но вы, все же, не тревожьте Отца Пыльника — он ведь ещё Хозяин здесь? — Хозяин, верно, — переглядываются сизодомовцы. — А Босх, что же, ещё помогает ему? Горностай непонимающе пожимает плечами, — Босх? Его давно уже нет. Но есть другие… — Других не надо, — качает головой незнакомец, и повторяет, — Вот как… — Теперь это звучит уже совсем иначе. Так, как если бы он заносил заметку в невидимый блокнот. Задумчиво скребет небритый подбородок и вдруг интересуется, — А вы, случаем, не знаете — не замышляет ли господин Пыльник какого-нибудь лихого дела? Горжетка и Горностай снова переглядываются, как-то машинально придвигаясь поближе друг другу, и нескладно отвечают, — Нет. Ничего такого мы не знаем. Сопротивляться вопросам седого гостя отчего-то оказывается очень сложно, словно какая-то сила заставляет слова сами лезть на язык. Чертовщина да и только. Пылинки с потолка начинают падать подозрительно густо. Опрашивающий, как видно, тоже замечает это и, сделав определённые выводы, резюмирует, — Спасибо, что уделили время… детки. Не болейте, — он взмахивает рукой — примерно так, как это положено делать президентам, движущимся в неизвестность на чёрном лимузине. Проходит наискось к окну и, раздвинув кружева и распахнув створки, перемахивает через подоконник на улицу. — Вот тебе и детки, — многозначительно тянет Горжетка, — Как только он умудрился войти так, что Отец ничего не заметил? Горностай только разводит руками и сам вдруг садится на краешек стола, хмуря лоб. — Хоть убей — не припомню его лица. А он откуда-то знает такие вещи, о которых не говорят так давно, что и подумать страшно, — он запускает пальцы себе в волосы — почти такие же белые, как у гостя, только окрашенные клочками в чёрный. Горжетка хмурится, — О чём же, например? — Да хоть бы о Босхе… Он ведь умер, когда меня здесь ещё и в помине не было… Как ни старается, сама Горжетка не может вспомнить даже полноценного образа того, кто стоит за названным именем — только пыльный перетянутый лентой портрет на лестнице, да изредка попадающиеся карточки — вроде тех, что пишут забывчивые люди — маркированные готической буквой «Б». — Может — он и есть тот новый жилец Квартиры, о котором все говорят? — спрашивает она. — Может статься и так, — загадочно закатывает глаза Горностай и отправляет в рот ложку варенья, — Только с чего бы ему шляться по чужим Домам да пугать невинные души, как мертвецу неприкаянному.? В конце улицы, оставляя на снегу неровную цепочку следов, завернувшись в мантию, которая вне стен Сизого оказывается сорванным с древка знаменем, невозмутимо вышагивает «неприкаянный мертвец» — Спокойник. Кажется, что на холод ему совершенно наплевать — вероятно, так оно и есть на самом деле. Руки он прячет в карманы халата. Высокие ботфорты неряшливо хлопают по голым ногам. Обветренные губы его его ритмично двигаются, пришпиливая слова на ноты старого мотива — почти такого же багряного, как и знамя, служащее ему одеждой. Allons enfant de la patrie, Le jour de gloire est arrivé! Contre nous de la tyrannie, L'étendard sanglant est levé, L'étendard sanglant est levé!