Квартал

Сон. Тревожный, колкий и зябкий. Прерывистый, как неумелый шов на рваной ране. Пальцы комкают простынь, сдирая её с матраса. Перед глазами всё плывёт и плавится, веки тяжелы и всё время норовят закрыться, но это не приносит облегчения — только усугубляет агонию уродливыми корявыми образами. У них тонкие щупальца и кривые костистые тела, они всё ползут и ползут из стороны в сторону в темноте, и у всех — выпуклые холодные глаза, блестящие, как лёд в мясницкой морозилке. Фея ворочается на кровати, кашляет и пьёт пилюли, позаимствованные у Якова, несколько раз отползает в ванную в конце коридора, возжигает благовония и читает ужасно скучный роман в письмах. Всё это знатно усыпляет, но никак не даёт заснуть окончательно. Изрядно намучавшись, Ловчий ложится, раскинув руки и вытянув пальцы, как птичьи перья в усталом крыле. Утонув затылком в подушке, пялится вверх. Там категорически нет ничего интересного — только потолок и старая лампа без абажура. Сырость ещё не успела добраться до этой комнаты, а значит всё ещё не совсем потеряно. На потолке Фее видится всякое: будто бы то тёмное пятно в углу — это море, а вбитый зачем-то рядом гвоздь — это Закатный Город с его маяками и приземистыми бастионами. Провод, прочертивший через потолок неровную линию, превращается в железную дорогу с курсирующим по ней взад-вперёд поездом… Кажется, где-то вдали даже слышен его гудок. Фея закрывает глаза. Проводит рукой по простыне — вместо ткани мозолистая ладонь проскальзывает в гущу росистой высокой травы. Воздух становится пряным и свежим, а сам он вдруг начинает казаться себе ужасно маленьким, словно забытая на шоссе шахматная фигурка. Ловчий осматривается, не поднимая век. Не вставая с кровати, делает несколько шагов — кажется, он наконец-то спит, и прерывать это состояние, каким бы оно ни было, ему совершенно не хочется. Кругом шумит высокая трава — темно-серая в ночном неверном свете. Она доходит Фее до подбородка, а временами накрывает с головой, как холодное изменчивое одеяло. Ему вдруг становится немного не по себе — он один в каком-то совершенно незнакомом месте. Это не Перегрань и не один из миров, куда можно попасть, ненароком задремав. Больше всего окружающая местность походит на Степь — только вот в ней сейчас должна быть зима. Странно. Фея принюхивается. Шарит руками в глубине травяных сумерек и, нащупав подходящий стебель, уверенно дёргает на себя. Так и есть — полынь. Значит, вокруг всё же Степь. Может быть, слегка бракованная — как знать. Пожав плечами, делает несколько прихрамывающих шагов вперёд — куда же ещё идти? Шаг за шагом, сквозь шелестящее серое поле, куда-то вглубь сна и вглубь неправильного посмертия. Становится зябко и влажно — от бракованности Степи роса на траве не становится менее мокрой. Теперь Фее даже немного жаль своей постели, оставшейся где-то за пределами текущей действительности — всё-таки, в ней было тепло и относительно сухо. Пытается немного проснуться, но совершенно ничего не получается. Плетется дальше, словно тонконогая болотная птица по кочкам. Поди-ка — походи по полю, которое никто никогда не выкашивал. Того и гляди, переломаешь ноги в потёмках. Вдруг, впереди становятся слышны голоса. Негромкие, но уверенные, местами даже смешливые. Ловчий настораживается. Говорят не на наречии Степи, не обсуждают, судя по всему, ни лихих дел, ни точеных ножей, ни человеческого мяса. Между стеблей виднеются отблески огня. Должно быть, там хотя бы тепло… Так чем чёрт не шутит? Пробирается сквозь траву напрямик. Голоса притихают, словно испуганные шумом — и, чуть погодя, начинают звучать даже увереннее. Фея вваливается на просторную поляну, вытоптанную среди стеблей. В самом центре её горит костёр, над ним на треноге стоит котелок. Вокруг костра сидят люди. Поначалу Фее кажется, что их не более дюжины, но через несколько мгновений он уже не может разглядеть дальние их ряды — так вдруг становится много этих неизвестных ночных сидельцев. Взгляд его пристально скользит по лицам и фигурам. Все они болтают и смеются, как и положено обычным людям у костра. Некоторые кажутся смутно знакомыми. В общей гуще мелькает улыбчивая голова с зелёным ёжиком волос, похожим на сукно карточного стола, рядом с ней — ковбойская шляпа и уголек сигареты. Чуть подальше — узкие глаза, подведенные чёрным, и угловатое лицо в круглых тёмных очках, с короткой седоватой бородой. Где-то совсем вдалеке — кажется, так же нерешительно стоящая, как и сам Фея, виднеется фигурка в высокой ведьмовской шляпе. В сумерках она вроде бы кажется прозрачной. Даже по меркам сна, в этом сборище что-то определённо не так. Что-то, лежащее на поверхности, но скрытое от понимания в складках сновидческой сутолочи. Ловчий осматривается ещё раз, пытаясь заглянуть в стоящий на треноге котёл… И вдруг всё встаёт на свои места. Сохрани Рогатый — они ведь все, как есть, мёртвые. Кто-то из ближних рядов встаёт в полный рост. Костёр озаряет его лицо — смуглое, словно вырезанное из смолистого дерева, обрамленное темными кудрями. С некоторым трудом Фея узнает в нем Искандера — по золотой серьге и горящим глазам. Как ни крути, почти любые черты забываются с годами. Бывший квартирант улыбается широко и звонко, — Погрейся у нашего костра, путник. Ловчий качает головой, — Мне к нему ещё рано. — Так чего же пришёл? — удивляется Искандер. — С-степь привела, — пожимает плечами Фея и осторожно отступает назад в траву. Как бы Граф и прочие ни чтили своих покойников, близкое знакомство с ними не сулит ничего хорошего. — Погрейся у нашего костра, путник! — вдруг повторяют все сидящие хором и впиваются в Фею внимательными глазами, напоенными блеском огня. Он торопливо пятится, оступается, и падает на спину, проваливаясь в море стеблей. Последнее, что он видит прежде, чем трава смыкается над ним — лицо Искандера. Склонив голову набок, он громко шепчет, — Сегодня! Фея открывает глаза. Он лежит на полу на спине, и лопатки его больно впиваются в паркет. Не самое лучшее пробуждение, но и не худшее, пожалуй. С грехом пополам поднимается, склеивает себя по кусочкам перед зеркалом, чтобы не пугать домочадцев чересчур. В зеркале обитает бледный горбящийся урод с бездонными дырами вместо глаз и поджатой, как у цапли, ногой. Невеселое зрелище — того и гляди, можно стать своим у покойников ещё заживо. Фея прокрадывается в ванную, стараясь не попадать под те места, где с потолка сочится смутная жижа, перемешанная со штукатуркой. Ванной на втором этаже он больше не рискует пользоваться — лишние разговоры со Спокойником ему определённо ни к чему. Странный всё-таки тип, да и безумец из него не самый приятный. Подобные ухищрения не оставляют выбора, кроме как отдаться на милость душевых четвёртого этажа, потолок в которых уже некоторое время истекает талой водой и ещё чем-то не слишком респектабельным. Пока струи из лейки смывают с широких натертых плеч остатки ночи, Фея пытается прикинуть, к чему бы приурочить сказанное напоследок Искандером. Вариантов набирается не так уж много, и он решает придерживаться наиболее приятного для души. В конце концов, масштабные развлечения случаются в тяжёлой ловчей жизни не каждый день. Прихорошившись и облачившись в наименее потертую одежду, Фея выбирается на лестницу. Возможно, ему предстоит провести некоторое время в засаде, а значит излишний эпатаж ему совершенно ни к чему. Хромая нога прячется в крепкую джинсовую штанину до лучших времен; на ремне находит приют почти дюжина зубастых амулетов; пальто позвякивает полезными в работе инструментами — одним словом, образцовый Ловец, всем на зависть. Разве что волосы до ужаса пахнут полынью, но это можно и потерпеть. В приподнятом настроении спускается на первый этаж и нос к носу сталкивается с Графом. Столкновение весьма опасное: носом Пьющего кровь нынче, кажется, можно резать листовое железо, как, впрочем, и остальными чертами лица — не менее заострившимися. Граф примеряет богато декорированное зерцало с золочеными завитками, изображающими не то драконьи хвосты, не то — чересчур хищные клыки. Он смотрит на Фею торжественно-зловеще и вместо приветствия доверительно сообщает, — Сегодня! Фея мудро кивает в ответ и что-то одобрительно бурчит в адрес доспеха на нём. Нужно же хоть иногда поддерживать дружескую атмосферу в коллективе… На этом встречи не заканчиваются: уже за порогом Ловчему попадается Яков. Закутанный в шубу, он задумчиво рассматривает снизу вверх край квартирной крыши, зябко поеживаясь и переступая ногами на снегу. — Чинить надо, — глубокомысленно изрекает он, заметив Фею, — Листы совсем отошли. Только вот молоток куда-то запропастился… — Как запропас-стилс-ся — так и найдётс-ся, — с глухой уверенностью убеждает его Ловчий. Хозяин Квартиры смотрит на него недоверчиво, скользит взглядом куда-то вниз, под полу плаща и спрашивает, — Может, свой одолжишь на время? Фея возмущённо цыкает, — Не одолжу, не проси даже. — А жаль, — невозмутимо сокрушается Яков, — Всякому инструменту нужна работа. Ловчий оставляет это утверждение без комментария, лишь сообщает напоследок, загадочно взмахнув рукой, — Сегодня! — и исчезает в переулках, настолько быстро, насколько это возможно для хромого в сугробах. Мягко тыкается клюка в свежий снег. Ботинки тонут в белом месиве, не доставая до мостовой. Фея переходит с иноходи на неторопливый шаг. Вдыхает морозный воздух долго и тщательно, полуприкрыв глаза — до тех пор, пока не начинает чувствовать стойкий запах мазута, перебивающий даже полынь, угнездившуюся в волосах. Перегрань пульсирует совсем рядом, на краях подошв, под подушечками пальцев, и Фея балансирует на кромке между ней и Кварталом, как заядлый канатоходец. Сквозь узкие бойницы век он долго нашаривает дорогу, сверяясь с ориентрами, прорастающими на невидимых рельсах и шпалах. Отыскивать через Перегрань места ещё не случившихся событий — дело утомительное, но стоящее усилий. В конце концов, там, куда он идёт, будет на что посмотреть. Хромому от хромого далеко не уйти. А пока можно и поразвлечься… *** Плывут мимо ленивые зимние переулки. Снег возле канав ржавый от грязи и пестрит мелким сором, вроде окурков. На штукатурке буреют кирпичные рваные раны — кажется, ещё немного и потечет из них густая кисло-соленая сукровица. Коза морщится и прикусывает потрескавшуюся губу — под одёжной шкурой на мгновение колко вспыхивают блёклые отголоски боли, на боку и бедре. Сладкие цыганские подарки. Утро не задалось с самого начала — сначала болезненное пробуждение посреди кошмарного бреда; потом — заледеневшая труба, из-за которой пришлось рыскать по этажам Кухни в поисках другой ванной; ещё потом — мрачный завтрак в компании фальшиво-весёлого Яги и Йотуна, и, наконец, навязанная прогулка на улицу торговцев колдовством. Коза не имела ни малейшего желания покидать Дом, но против хозяйского слова идти нельзя. Особенно, если твой Хозяин — сам Йотун. И вот, она плетётся за ним — взъерошенная, в замызганных от недавней слякоти казаках и поношенной куртке. Отросшие и потерявшие цвет волосы устало топорщатся в разные стороны, как у порядком измученной зубной щётки. Где-то далеко позади в Кухне страдает Лепра, зачем-то выползший за порог в Лихую и схвативший воспаление лёгких. От Грема и остальной компании с того же времени нет вестей, а их последнее обиталище пустует, словно всю ватагу вымели оттуда метлой. Козу покрывает с ног до головы скользкое ощущение одиночества — не с кем даже как следует пошептаться по душам. Она недобро смотрит на суконную спину Йотуна — и хромой, как будто почуяв её взгляд, оборачивается. Коза торопливо прячет глаза за цветными стёклами и делает вид, что миролюбиво осматривает окрестности. Многие в Квартале носят очки, чтобы уберечься от недоброго колдовства и всяческих духовных краж, однако Йотун не из их числа. Его взгляд сам стоит хорошего заклятия — и чувствовать его на себе не хочет никто, что и говорить про Козу? Сворачивают в проулок, взбираются по заледенелым ступенькам вдоль мостовой. Йотун подтягивает себя вверх по перилам, не выпуская из руки трость с серебристым набалдашником в форме черепа. Ботфорты его поскрипывают, выдавая потайные ножны за голенищами. О них знают все в Квартале — не только кухонщики. Но нельзя сказать наверняка, когда конкретно Хозяин выхватит один из спрятанных в них клинков, и, тем более — куда направится его лезвие. Квартальные косятся на странную пару и молча уступают дорогу. Йотун красноречиво постукивает тростью по льду и камням мостовой. Суконный сюртук его блестит начищенными пуговицами, напоминая парадный мундир, как если бы он был важным чиновником, сошедшим с пожелтевших страниц старого романа. Проходят по пошло-цветастым улицам Филистерского Квартала. Здесь отчего-то царит необычайное оживление. Кутят и пьют дешевое вино из бумажных стаканов, блестят тонкими цепочками и рваной сеткой колготок. Кто-то из местных, с завешенным волосами лицом, пытается затащить Козу в пьяный бессмысленный танец, зарождающийся в динамиках магнитофона. Кухонщица машет у него перед лицом бритвой — так, что даже срезает несколько торчащих прядей, и филистер исчезает, скрывшись в толпе. Йотун снова смотрит на неё. — Порядочность облика — важное дело, — говорит он многозначительно и, кажется, с одобрением, — Не роняй лицо нашего Дома и впредь. Коза послушно кивает и даже улыбается. Похвала Хозяина стоит дорого. Да и Мальборо этот жест, пожалуй, тоже одобрил бы… В толпе что-то кричат и разбрасывают блестящие конфетти. Где-то совсем рядом проносится бывший товарищ по ватаге — Крыс. Размалеванный серым и красным, в клетчатой рваной рубахе, он почти похож на себя прежнего… И всё же чего-то в нем не хватает. Чего-то очень важного. Впереди поодаль виднеется смутно-знакомая фигура в толстом брезентовом плаще. Неужели… Грем? Фигура оборачивается, вскидывает руку в приветственном жесте — и снова возвращается к своим собутыльникам. Одутловатое лицо с плешивой бородкой, хитрые узкие глаза — совершенно точно, это Грем собственной персоной. Только вот кажется, что это вовсе не он, а кто-то другой, натянувший его шкуру на пустую надутую воздухом личину. Коза никогда его особенно не любила, и всё же старый, настоящий Грем был ей хоть немного родным человеком и товарищем. Теперь от всего этого не осталось и следа. Она всматривается в его нынешнюю компанию — Глен и Гленда, сиамские близнецы в розовой шубе, одной на двоих. Грем, Глен и Гленда. Даже звучит неплохо. Но как-то по-филистерски пусто и потому неприятно. Хочется подойти, потрепать его по плечу и как-нибудь вытянуть на поверхность настоящего, не пустого… Но нельзя. Страшно отойти в сторону без хозяйской воли. Коза закутывается поплотнее в куртку и старается не смотреть по сторонам, до тех пор пока они не покидают Филистерский Квартал. Йотун наверняка замечает её тревогу, но виду не подаёт и как ни в чем не бывало раскланивается с Теми-что-в-форме, сидящими в полупустом кафе за столиком. На столике жутко и очень знакомо шуршат какие-то бумаги. На них Коза тоже старается не смотреть. Наконец — улица Торговцев Колдовством. Здесь почти так же ярко и людно, как среди филистеров, но куда спокойнее. Здесь Коза чувствует себя Дома — даже больше, чем в жёлтом свете ламп Кухни. Йотуну такие мелкие обстоятельства безразличны. Безразлично ему и то, что тут вовсе не его владения — он держится так, словно кто-то неведомо древний и могущественный лично короновал его и увенчал монументальной справкой: «Хозяин Квартала». Его провожают внимательными взглядами, как редкого и опасного гостя. Старик Мавр, белозубо боязливо улыбаясь, даже вывешивает на двери своей лавки целую пригоршню оберегов. Все это похоже на хороший спектакль — и Хозяин Кухни со своей спутницей вполне театрально следует в направлении лавки Мороки. Прежде чем за ними закрывается дверь, Коза, кажется, слышит, как по улице прокатывается вздох облегчения. У Мороки тихо и пыльно. Пахнет пряными степными травами и старыми забытыми словами, записанными на ветхом пергаменте. Коза была здесь прежде лишь однажды — сунула нос под шумок вслед за Мальборо, да сразу и убралась обратно на воздух, до того не по себе ей стало в этом склепе. Лавка похожа на сумрачный лабиринт. Массивная угловатая мебель тускло поблескивает резными узорами на стенках и створках. У дальней стены, приоткрыв дверцы, темнеет шкаф из морёного дуба. Он похож на дремлющее чудовище, и кажется, что пасть его ведёт туда, откуда он родом — на илистое вязкое дно глухой реки, проложившей себе путь где-то в лесной мшистой тишине. Йотун и Морока обсуждают что-то вполголоса. Слов не разберёшь вовсе, будто они говорят на каком-то тайном наречии. Признаться, Коза и не стремится особенно к этому пониманию. Как знать — может быть, Мальборо погиб от того, что слишком часто ходил в эту лавку и слишком много знал? Кухонщица боязливо прижимается к стеллажу возле двери — точно под вяло горящей свечной — и тут же отшатывается от нежданного прикосновения чьей-то холодной цепкой руки. Оборачивается. Опасность оборачивается штукой: на полке притаилась высушенная и зачем-то обсыпанная черными горошинами перца костлявая рука на подставке. Смеяться от её вида почему-то не хочется. По углам и пыльному морю на полу шорохливой бегучей поступью проскальзывает россыпь мороков. Покидают лавку Мороки тихо и быстро. Коза успевает только заметить, как Йотун что-то прячет за пазухой — кажется, промасленный продолговатый свёрток. За порогом Хозяин становится куда осторожнее. Принюхивается, втягивая носом снежный воздух, пристально оглядывается по сторонам, прежде чем свернуть с улицы во дворы. Видно, от хозяйки пыльного склепа он получил что-то уж очень ценное. Коза опасливо зажимает бритву в рукаве, хотя ей, как будто бы, вовсе и нет никакого дела до йотуновых дел… Стучит зловещая трость, скрипят сапоги. Хоть и хром Хозяин Кухни — едва поспеешь за ним, если спешит. Высокая фигура с угловатыми плечами — будто по линейке вычерченными — всё маячит впереди, изредка останавливаясь, чтобы подождать незадачливую кухонщицу. Та, запыхавшись, торопится следом. Чуткий людоедов нос снова и снова втягивает воздух, выпуклые глаза впиваются остро наточенным взглядом в углы крыш и подворотни, двери домов и тёмные окна, в подвальные лазы и балконы — ищут-высматривают неведомую засаду. В тёмном дворе-колодце, заваленном заснеженными поленницами, Йотун вдруг замирает, как вкопанный. Дожидается Козу и вдруг нагибается, присогнув здоровую ногу, заглядывая ей внимательно в лицо. Непривычно видеть Хозяина вровень с собой — кухонщица вздрагивает и почти инстинктивно пытается отодвинуться. Йотун кивает, — Боишься — это правильно. А раз боишься — слушай и делай внимательно, что скажу. Он достаёт из сюртучного нутра свёрток и протягивает Козе, — Спрячь понадёжнее и никому не показывай. Она послушно убирает свёрток в глубокий внутренний карман. Под бумагой отчётливо угадываются острые углы… Футляр или ножны? Йотун вздыхает. Его выпуклые глаза на мгновение закрываются — и снова обдают мясницким холодом. — Если я скажу бежать — ты побежишь в Кухню, — чеканит людоед, — Позовёшь на помощь — но прежде отдашь свёрток Пиноккио или Грабле. Запомнила, дочка? Жилистая рука в перчатке треплет её по голове, приглаживая волосы. Коза судорожно кивает — отказать она никак не может, но от таких инструкций ей, мягко говоря, не по себе. Понятно, что между Домами случаются стычки, но виданное ли дело — нападать на Хозяина? Разве что Йотуну наверняка известно о лихом деле, которое против него кто-то затеял… Да только разве не стоило ему взять с собой кого посильнее для таких случаев? Хоть того же Пиноккио или задиру Ягу? Черт его разберёт. Идут дальше — ныряют в глубокий переулок. По сторонам ржавеют галереи с тонкими перилами, поднимающиеся над мостовой вдоль стен. К решёткам подвальных оконцев привалились нищие. В рванине и лохмотьях — не поймёшь, что на них надето и когда это было стирано последний раз. Протягивают жадные руки. Йотун бросает им горсть медяков и проходит дальше. Коза — следом. Доходят до самого переулочного низа — дальше снова подъем. Здесь нищих ещё больше. Греются у жирной отопительной трубы, обнажившейся среди кирпичной кладки. Вдруг, один из них отделяется от прочих и движется наперерез кухонщикам. Пялится на Козу — лицо у него красное и усталое, а глаза светлые, почти белые — словно кто-то вынул из них весь цвет и до краёв накачал небесной чистотой. Встретившись взглядом с Йотуном, глаза эти резко становятся красноватыми — а в руке нищего появляется широкий короткий тесак. — Подай медячок, подай полушечку? — издевательски тонко заводит красноглазый, и слова его подхватывают другие нищие — кажется, вообще все, что собрались в переулке. Нестройными кучками они начинают приближаться к кухонщикам, раскачиваясь, как в трансе. — Подай хоть серебрянник, окаянный! — вскрикивает кто-то позади, за спиной Козы. Отбивают дробь по мостовой деревянные тяжёлые башмаки — совсем близко. Она оборачивается, понимая, что уже слишком поздно — но метят не в неё, а в Йотуна. Хозяин Кухни поворачивается медленно, как шарнирная кукла, перехватывая и вскидывая трость. Не успеет — вздрагивает Коза, отшатываясь в сторону от вспарывающего воздух нищенского ножа. Клинок едва успевает задеть сукно сюртука — и уже звенит, отброшенный в сторону. Его владелец корчится на мостовой, согнувшись пополам. Тот, что стоял спереди как-то неловко дёргает головой и с захлёбывающимся криком зажимает рукой рот. Из свороченной на сторону челюсти на снег брызгает колкая россыпь выбитых кровавых зубов — точь в точь рябиновые ягоды. Коза цепенеет, замирая на месте. Бритва в рукаве — глупая бесполезная игрушка. Йотун снова взмахивает тростью — словно длинной и ужасно тяжёлой волшебной палочкой — и ещё двое нищих отползают прочь, хрипя и капая бордовым киселём. Хозяин оборачивается к кухонщице и приказывает — ровно и внятно, словно ничего особенного не происходит, — Беги! На лице его — тёмные осколки крови, прочертившие косые линии через щеки и брови, как узоры боевого раскраса. Не послушаться этого лица нельзя — и Коза бежит, быстро и испуганно, как лесной резвый зверь. Перед глазами у неё — развороченная по снегу гроздь рябины. За спиной — круговерть раздробленных хрящей и сломанных суставов. Отчего-то на мгновение в этом месиве проступают пьяные цыганские рожи и золотые с кровью кудри, втоптанные в грязь. Коза вскакивает по железным ступенькам на галерею — так, глядишь, будет быстрее и надёжнее. Только бы успеть… Только бы не ослушаться… Йотун вовсе не похож на Сципионку, и хорошим человеком его не назовёшь… Да только что же сама Коза за человек, если оставит без помощи домочадца? Фея сидит, угнездившись на карнизе, как странная новомодная горгулья. Руки в тёплых беспалых перчатках горят, сжимая клюку — взобраться на крышу бывает не так то легко, особенно если на неё не ведёт ни одна лестница… Но хорошее зрелище стоит многих усилий. Он видит всё с самого начала, притаившийся на холодном железе, позапрятав свои глаза всюду, куда смог дотянуться нехитрым насекомым колдовством. Он хотел бы быть там, внизу, целиком — но для его заветной дуэли время ещё не пришло, а нападать толпой на одного он считает гнусным делом, которое может позволить себе только слабосильная падаль. Холодный воздух наполняется солёными и кислыми железными запахами. Нищие — стерховы прикормыши — отползают в разные стороны. Их всего не более двух дюжин — маловато, чтобы зарезать Хозяина. Это понятно, пожалуй, всем, кроме них. Будь Фея чуть более сентиментален — верно, пожалел бы их увечные тела, наполненные болью. Но подобные извращения ему чужды, а значит остаётся лишь любоваться чёткой работой верного врага. Пусть людоед и хром, в драке он становится восхитительно неузнаваем и ловок, сродни матерому цирковому трюкачу. Страшно подумать, чего ему стоит эта ловкость — да и ни к чему сейчас забивать голову такими вещами. Ловчий с наслаждением наблюдает как, расправившись с первой пятёркой, Йотун отирает лоб и коротко бьёт сапогом тянущуюся по камням к ножу ладонь. Как он зигзагом скользит почти параллельно мостовой, припадая на левую больную ногу, и наносит хищные широкие удары. Под каблуками хрустят выбитые зубы — злостная трата ценного ресурса, но в данном случае можно простить многое, очень многое. Очередной взмах трости по спрятанным в балахонистом тряпье ногам — и дребезжащий вскрик: хромых в Квартале стало больше. Череп-набалдашник становится алым от крови — Йотун разделался уже с целой десяткой. Нищим наконец удаётся окружить его — маленькая иллюзия победы. Откуда-то в руках у некоторых из них берутся острые обрезки труб, и Фея начинает задумываться о том, что людоед, быть может, не уйдёт так легко сегодня… Но от упаднических мыслей не остаётся и следа, когда из трости с маслянистым шелестом высказывает клинок. Йотун орудует им одной рукой, зажав в другой пустую половину трости и отбивая удары. Серебристая заточенная молния проносится вдоль кольца нищих — кто-то зазевавшийся лишается нескольких пальцев на руке. Йотун выходит из замаха и, развернувшись, колет и режет уже с другой стороны. Движения его становятся медленнее и осторожнее — лишь спустя несколько мгновений Фея наконец замечает всаженный в его бок короткий нож. Досадная неприятность — и в то же время неплохой результат для голубиного богомолья. Число окружающих Йотуна нападающих стремительно сокращается — их осталось не больше полудюжины. Хромой неторопливо отступает в направлении галереи и Фея осторожно встаёт, отходя от края крыши и готовясь покинуть свой наблюдательный пункт. Где-то внизу раздаётся влажный чавкающий звук, и кто-то грузно падает на мостовую, вопя от ужаса и боли. Ловчий вздрагивает — по животу будто проводят раскаленной кочергой, он сгибается пополам, хватая воздух ртом, словно пытаясь холодом заглушить резкую жгучую боль. На сегодня хватит. Определённо хватит. Он увидел даже больше, чем хотел — а значит, пора заняться полезным делом. Поспешно хромая, Фея удаляется прочь, перебираясь на соседнюю крышу — и так далее. Как бы ни был хорош Йотун, судьба его малолетней спутницы может оказаться не менее интересной… Что если она понеслась бегом не Домой а с каким-то особым хитрым получением? Стоит проверить. Ловчий принюхивается, натягивает на кончики пальцев Перегрань, пытаясь взять нужный след… Где-то внизу и позади Йотун вытирает платком запачканный клинок, убирает его обратно в ножны. Устало опирается на трость и осматривается, несколько мгновений наблюдая, как нищие отползают подальше и пытаются собрать воедино распоротое брюхо своего товарища. Они стараются не смотреть в выпуклые глаза Хромого, и он улыбается, пока они не видят — страшной и печальной улыбкой. Потом поднимается в полный рост — и уходит вверх по галерее, как зловещий молчаливый призрак Высокого Квартала. Сумерки быстро съедают его высокую фигуру. *** Торопливо гремит железо под каблуками. Щербатая стена справа мелькает, время от времени обрастая окнами и дверьми. Нужно спешить — быстрее, чем бегут ноги, намного быстрее. Сбитые в кровь пятки горят огнём, а Коза всё бежит и бежит. Кухня должна быть уже совсем рядом… Но знакомых мест всё не видать, а дома вдоль улицы кажутся совсем уж чужими. Была ли она хоть раз в этой части Высокого? Поди вспомни… Кирпичные стены почти смыкаются над головой, становится совсем уж темно. Кругом ни одного фонаря, ни одной лампы в окне. Коза вздрагивает — неужели пропустила нужный поворот и забрела куда-то не туда? Куда же например? Уж не к бескудьим ли гнездам? Много таких домов в Высоком, некоторые сразу и не распознаешь. Кухонщица осматривается по сторонам, лихорадочно дыша. Так и есть — стекла всюду, куда ни глянь, глухие и тёмные, от кирпичей тянет сырой известковой затхлостью. Что же натворила… Мало того, что оставила Хозяина без помощи, так ещё с его вещью сгинет в обиталище нежити. Поворачивается на каблуках и стремглав несётся обратно — пока не заметили и не почуяли. Дома дремлют, безмолвные и тихие, и у Козы даже появляется надежда покинуть злополучное место без лишних приключений… Как вдруг, кто-то цепко хватает её за плечи и тянет, тянет назад, в приоткрывшуюся со скрипом дверь. — Иди-и-и сюда-а-а! — скрежещет хриплый щербатый голос, с трудом произносящий слова. Коза старается вывернуться, чиркает бритвой, пытаясь порезать чужие холодные руки — но всё без толку. — Мертвому — могила, кровопийце — точеный гроб, — задыхаясь, выкрикивает она. В темноте за спиной раздаётся болезненный смех, похожий больше на карканье. — По-оздно-о-о уже-е! — издевается нежить и последним рывком втаскивает отчаянно упирающуюся добычу в гнездо. Железная дверь с грохотом захлопывается за Козой. Судя по ощущениям, её бросают на влажный холодный пол, как мешок с неприхотливой провизией, и будто бы на время забывают о её существовании. Что-то больно упирается в ребра. Во мраке со всех сторон раздаются зловещие потрескивания и шорохи. Неспешно движутся челюсти, скрежеща зубами. Из конца в конец помещения прокатывается скрипучий многообещающий хруст, в котором угадываются неясные слова бескудьего языка. Говорить по-человечески людоедам, по-видимому, уже лень. Из огня да в полымя… — Если только Йотун узнает, — вскрикивает угрожающе Коза, поднимаясь на ноги и шаря бритвой в темноте вокруг себя, — Из ваших голов он понаделает суповых мисок, а на мясе откормит свиней! В ответ ей снова раздаётся смех, расползающийся повсюду бегучим эхом. Кажется, что весь дом сверху донизу хрипит, кашляет и трещит на разные голоса, словно одержимый злыми духами. С некоторым трудом кухонщица обнаруживает в кармане зажигалку — комната озаряется слабыми отблесками огня и тут же снова погружается во мрак. Известковые сонные коконы. Подернутые пленкой хищные глаза. Тощие тела, топорщащиеся рёбрами, готовыми прорвать кожу. Тонкие руки с длинными пальцами. Когти — как кривые ножи. Но самое страшное — зубы. Они вспухают на челюстях, неровные и острые, крупные, блестят от слюны и жадно двигаются, готовые к работе. Такими зубами, должно быть, можно перекусить шею одним махом… Коза снова щёлкает зажигалкой, надеясь, что огонь хоть ненадолго отпугнет тварей, и пытается нашарить взглядом выход. В изменчивом свете смутно становятся видны путь на второй этаж и шахта неработающего лифта. Никакого намёка на дверь. Бескуды щерятся клыками, потирая шершавые руки. Есть добычу они кажется, не намерены. На мгновение кухонщице чудится в их уродливых плосконосых лицах подобие нерешительности и… Страха? С чего бы им бояться её? Разве что всё-таки вспомнили, кто такой Йотун? Или в свёртке под её курткой есть что-то такое, что способно напугать даже бескуда? Ответ не успевает пробраться ей в голову. Где-то наверху раздаются ужасный грохот и громкая ругань. А потом рядом с Козой ни с того ни с сего появляется кто-то сгорбленный, пахнущий пролитым пивом, застарелым потом и едкой усталостью. Откуда и как взялся — не поймёшь. Он оборачивается на неё — свет зажигалки отражается в круглых бездонных очках, как в колодезных ямах. Жабьи губы растягиваются и шипят, — Кажетс-ся протерял где-то клюку… За губами нет зубов, лишь окостенелые десны. Последнее, что Коза успевает заметить, прежде чем зажигалка обжигает ей пальцы — тускло сверкнувший в руке пришельца молоток с длинным острым гвоздодером. Она отодвигается подальше. Фею она видела всего несколько раз, но этих впечатлений вкупе с чужими россказнями хватает с лихвой. Неужели удача не могла послать ей кого-то более… презентабельного? Впрочем, на спасителей жаловаться не принято. Где-то в темноте раздаётся очень отчётливый треск и нечеловеческий хриплый вой. — С-славная потеха для с-старого проказника, — приговаривает Ловчий. Молоток со свистом проносится где-то совсем рядом с головой кухонщицы, и она прижимается к полу. Несколько хрустких ударов звучат один за другим. Хриплый голос из дальнего угла завывает, — Пожале-ей, паску-уда-а! — Уж я вам пожалею, — многообещающе сообщает Фея. Судя по звукам, он продолжает активно орудовать молотком, неведомым образом ориентируясь в темноте. — Мы-ы отпу-у-устим девчо-о-онк-у-у, — упрашивает парламентер, кажется, отползающий подальше. Коза пытается следовать его примеру. Она снова вскидывает руку с зажигалкой и — о чудо! — среди кирпичной кладки обнаруживается дверь. Смутно различимая горбатая фигура Феи нагибается в потемках, шаря по полу, и снова встаёт в полный рост, уже опираясь на клюку. — Давно бы так, — удовлетворённо констатирует он, — По рукам, черти. Коза осторожно приоткрывает дверь и гасит зажигалку. В узкой полоске уличного тусклого света она видит искореженную вмятинами бескудью голову, которой изрядно не достаёт зубов. Поднимает глаза выше — и встречается взглядом с Ловчим, неторопливо движущимся к выходу. Почему-то Коза чувствует, что ему очень интересен свёрток у неё на груди — свёрток, о существовании которого он никак не может знать. Хочется бежать, но нужно соблюсти хоть какие-то приличия. Фея — враг её Дома, и при том наверняка один из самых опасных. Но в то же время — он спас её от вполне вероятной мучительной смерти, а это накладывает определённый отпечаток на их нынешнее взаимодействие. Ловчий покидает гнездо. Дверь за ним торопливо захлопывается. Они остаются один на один — потрепанный жизнью мужчина и девочка, весьма упорно стремящаяся к состоянию такой же потрепанности. Фея кивает ей. Закуривает. Коза тихо уточняет, — Буду твоим должником, пока не отработаю каждый удар. Он наклоняет голову, кажется, удивлённо. Подумав, спрашивает, — Ус-слуга за ус-слугу? — и, не дождавшись ответа добавляет, — Что ты прячешь? Из-за этого тебя сразу не с-съели? — Обычный амулет… От Мороки, — уверенно отвечает кухонщица. В голове ее вдруг всплывает страшная мысль: она наверняка опоздала… Не привела подмогу — и теперь в лучшем случае получит от Йотуна нагоняй а в худшем… — Не ври мне. Коза пожимает плечами, — Как бы я ни была благодарна, изменять своему Хозяину — верх подлости. Фея кивает, соглашаясь, и разводит разочарованно руками, — Раз так — с-сочтёмс-ся как-нибудь иначе. А теперь беги. Вся пропахла с-спешкой, как с-степной экс-спрес-с-с… Козу будто бы сдувает ветром в мгновение ока. Пусть себе торопится — черт с ней. Может было бы, конечно, сцапать её и самому посмотреть на столь ценный для мелкой сошки груз… Но это, пожалуй, было бы уж слишком непорядочно. В сущности, плодотворных догадок хватает и так, а грубое нарушение правил — редкое блюдо, к готовке которого нужно приступать с умом и без лишней суеты. Фея так и остается стоять возле бескудьего гнезда, задумчиво изничтожая фильтр сигареты. В кармане его влажно дремлют вырванные с корнем бескудьи зубы и их осколки: в сущности, не самая плохая замена йотуновым… До поры до времени, во всяком случае. Увиденного сегодня ему хватит надолго — а там, глядишь, судьба покинет ему новые радости. Главное уметь правильно ждать.