Квартал

Веки Пьеро поднимаются, и он щурится, успевая заметить, как мир вокруг обретает краски и форму. В глаза ему смотрят тысячи тысяч звёзд — их сияние похоже на свет лампы, бьющий сквозь абажур, исколотый иглой. Вокруг растекается безбрежное рыжее море, едва заметно движущееся, стоит только отвести взгляд. Он снова в Переграни — правда, на сей раз прекрасно помнит, откуда попал сюда, пусть и не помнит, как именно. Под ногами вместо топкого ковра — тёмные клавиши шпал, пахнущие мазутом. Терем Малюты, кровавый и страшный, похожий на сон в Лихую ночь, остался где-то далеко, став маленьким и неважным, словно уродливый кукольный домик. Все тревоги и бегучие пугливые мысли растворяются, словно унесенные призрачным ветром. Пьеро дышит полной грудью, расправив плечи и запрокинув голову — прямо над ним, словно накленные на небосвод, светятся три луны — красная, зелёная и чёрная. Он словно припоминает свое колобродство, делая шаг вперёд, затем ещё и ещё — вслепую, точно зная, что под ногой окажется надёжное дерево. Перегрань кажется ему ужасно знакомой, словно он прожил здесь по меньшей мере треть своей жизни. Впрочем, разве не должно быть так с местами, где время идёт иначе, чем в привычном мире? Надо будет спросить об этом у Франта, когда всё закончится… Спросить. Пьеро вздрагивает. За этим ведь он и пришёл сюда — спросить совета. И выжившему из ума Пороху понятно, что так просто в тереме не найти верной дороги, да и против Бояр голыми руками сражаться не слишком сподручно. Где же искать помощи, кроме как здесь? Он идёт вперёд, постепенно ускоряясь. Подковки ботинок стучат по шпалам, чиркают по ржавым костылям и болтам. Больше в пустыне не раздаётся ни звука — а ведь сейчас именно тот момент, когда стоило бы снова зазвучать хрустальной шепчущей музыке, рождающейся между звездами и песком. Шаг переходит в бег — Пьеро несётся к горизонту, где маячит бескрайнее плато. Глаза щурятся, пытаясь нашарить вокруг хоть слабый отсвет пассажей и трелей, взвивавшихся ввысь, словно стены и ступени неведомых дворцов. Ничего. Неужели только раз суждено было ему повстречать мудреца Певчего? Всё равно что схватить бесполезную надежду за подол плаща, распадающийся в руках, как гнилая кора… Плато становится всё ближе — как вдруг, всё летит кувырком, небо оказывается где-то позади, далеко за затылком, а ладони обжигает спасительное дерево. Пьеро замирает — он едва не провалился в песчаную бездну, подстерегающую его совсем рядом. Покидать Перегрань с пустой головой сейчас точно не входит в его планы. Осторожно приподнимаясь на руках, он осматривается по сторонам, удостовериваясь — не проглатывает ли его зыбкий зев пустыни? Но нет — он всё ещё на железной дороге, целый и относительно невредимый. Вот только что-то странное творится совсем рядом с рельсами. Песок бурлит и клубится, словно смола в котле. Неужто на сей раз Певчий явится отсюда? Рыжее смоляное месиво клокочет и дымится, взблёскивая тонкими стеклянными искрами, проседая в глубокий колодец, зияющий холодной бездной. Пьеро покрывается мурашками, но оторвать взгляд не может. Бездна манит, притягивает каким-то странным колючим соблазном… Но отчего-то от неё не пахнет ничем хорошим. К привычному мазуту вдруг примешивается что-то едкое и больное, словно передержанная на огне колдовская трава. На остекленевшие края колодца вдруг ложится рука — тонкая и гладкая, с тяжёлыми перстнями и холеными острыми ногтями. Квартирант испуганно отодвигается к противоположному рельсу. Что бы ни выбиралось из колодца, вряд ли оно похоже на Певчего. Значит ждать от него добра тоже не стоит. Нужно бежать, но он всё смотрит и смотрит… Из бездны является вторая рука — кто-то с ужасным не то вздохом, не то стоном, подтягивается и выбирается на песок. Обугленный череп с клочками волос и мяса, безглазый и безликий, венчает бледное, совсем человеческое, тело. На потемневших челюстях осталась только пара скрошившихся треугольных зубов, и обитатель колодца отчаянно щелкает ими, словно пытается ухватить что-то невидимое. Что-то, что не успел схватить раньше. — Мёртвому — могила, кровопийце — точёный гроб, — глухо бормочет Пьеро, но тут же спохватывается. Разве бывают в Переграни могилы? Разве имеют здесь силу заговоры, придуманные в обычном мире? Впрочем, если здесь водятся мертвецы, значит должно быть и гробам, и всему, что для них полагается… Изуродованный Летник тянет на голос длинные руки, распахивает рот с изжаренным языком — но, едва нависнув над рельсом, отдергивается, словно ужаленный. Снова пытается, и снова остаётся по ту сторону невидимой границы. Пьеро неуверенно поднимается на ноги, теперь уже глядя на него сверху вниз. Боярин подергивает головой, пытаясь уловить его движения на слух. Квартирант осторожно отходит на несколько шпал вперёд. — Он не сможет навредить тебе, — раздаётся негромкий голос за спиной, — Если ты сам не позволишь этого. Певчий неспешно возникает по правую руку от квартиранта, изящно балансируя на рельсе. Наряд его теперь совсем иной, однако цвета его всё ещё колдовски ярки. — Я теперь могу приказывать нежити, как заправский погостник? — усмехается Пьеро. — Нет. Здесь нет нежити — только след, который ты оставляешь за собой. Он может быть разным — это зависит только от тебя. Квартирант щурится, оборачиваясь на собеседника, некоторое время обдумывает услышанное — и наконец спрашивает, — Разве один мертвый упырь — весь мой след? Неужели во мне нет ничего стоящего, кроме того, что я убил его? — Обычно бывает иначе, — тягуче отвечает Певчий, — Пока ты не пересечешь границу Плато, Перегрань не знает тебя — она не хранит твои мысли, не знает твоих страхов и радостей. Но, видно, ты сам слишком крепко вцепился в этот… образ, вот и принёс его с собой раньше времени, — он слегка улыбается, наклоняясь к Пьеро, внимательно и звеняще-печально, — Ты отнял жизнь — и сам с собой за это расплачиваешься. Это часть пути, по которому идёт каждый. Просто ты можешь увидеть и испытать больше, чем другие — значит заплатишь большую цену. — Справедливо, — немногословно констатирует квартирант. Отчего-то ему вдруг делается ужасно спокойно — так, как, должно быть, бывает спокойно кому-то вечному и мудрому, вроде того же Певчего. Он оборачивается — безликий Летник ползёт за ними, как странное уродливое насекомое, не оставляя на песке следов. — Ты подумал со времен нашей прошлой встречи? — снова звучит голос над ухом. Пьеро вздыхает. — По правде говоря, у меня было не слишком много времени, — неловко сознается он, — Так уж вышло. — Здесь время не будет подгонять тебя. — Но я, всё же, спешу, — вздергивается Пьеро, — Мне очень нужно обратно, в явь. — Но ведь не с пустой головой? — Верно. Мне нужно знать и уметь то, что могут… настоящие колоброды. Чтобы помочь тем, кто остался там. — Я знаю, — кивает Певчий, — Но разве я не говорил, что до тех пор, пока ты не научишься смотреть на себя — не сможешь как следует научиться и иному? — Говорил, — соглашается Пьеро, — Только вот мне совсем не до этого, хоть убей. Да и вряд ли во мне есть сейчас что-то, что стоит разглядывать. — В каждом такого хватает… Или хватало до той поры, пока он не ослеп окончательно. — Как только я сделаю, что должен — непременно этим займусь. Нельзя ли как-то обойтись без этого? — умильно склоняет голову квартирант. Певчий устало горбится. Глаза его блестят неуловимым цветом, как странные звезды, сорванные с неведомого неба. Каблуки его сапог неспешно постукивают по рельсу, словно выбивая ритм неведомой мелодии, которая вот-вот должна зазвучать. Но мелодии всё нет и нет, вместо неё — только пустая тишина, голодная и необъятная, как колодец среди стекла. Наконец, Певчий поднимает голову — медные волосы его на мгновение озаряет вспышка проседи. — Я помогу тебе, — глухо говорит он, — И ты сможешь сделать то, что хочешь. Но для этого тебе придётся пройти по ту сторону Плато — так далеко, как сможешь. Тогда ты увидишь, что должен — и поймёшь, что должен, если повезёт. — А если не повезёт? — неуверенно интересуется Пьеро. Певчий лишь выразительно щелкает пальцами. Впрочем, и без разговоров ясно, что ничем хорошим это не грозит. Плато появляется перед ними внезапно — как и прежде. Однако теперь от него веет чем-то жутким и незнакомым, как это бывает с темным подвалом или глухой тропой среди незнакомых тёмных домов. — Дальше ты пойдёшь один. Ступай только прямо и не сбивайся с пути во что бы то ни стало, — напутствие звучит почти ободряюще. Всего то идти вперёд верной дорогой… Разве так сложно не сойти с железной дороги без единого поезда? Пьеро хмыкает и хочет спросить что-то напоследок… Но Плато вдруг всасывает его, словно болотная вода, скрытая под саваном ряски. Рыжее звёздное безмолвие остаётся позади. Все пространство вокруг оказывается ограничено склонами ущелья — ужасно глубокого, как, наверное, и положено ущелью, существующему в Переграни. Колоброд шмыгает носом, словно заново приноравливаясь переступать по шпалам. В небе, выстроившись в ряд, зияют три луны. Дерево под ногами, рельсы по сторонам — и тихое шевеление в камне. Словно за тонкой стенкой из песчаника клубится и дышит какая-то неведомая жизнь. Он идёт вперёд, не слишком быстро и не слишком медленно. Шевеление в камне звучит всё четче, оно похоже на стрекот и щелканье, как если бы где-то там, в скалистой темноте, прятался кто-то членистоногий и многокрылый, закованный в хитин и ужасно древний. Склоны сужаются постепенно, но неуклонно. В них появляются трещины и глубокие складки, уводящие в ночную глушь. Неба становится всё меньше: скала почти смыкается над головой, превращаясь в неестественно высокий потолок. Наконец, камень доходит до границы, установленной рельсами, и останавливается, окончательно превращая ущелье в узкий коридор, ведущий черт знает куда. В стенах маячат круглые чёрные норы, похожие на глазницы неведомого чудовища. В них всё так же что-то шевелится — теперь уже совсем близко. Стрекот становится похож на слова странного языка — колючего и едкого, как и все старые колдовские наречия — и на музыку, которую никогда не играл и не будет играть. Он звучит отовсюду, оплетая идущего плотным коконом. Колоброду становится зябко и зыбко, несмотря на ровный и прямой путь. Говорящих глазниц всё больше, дорога — всё темнее, а небо — всё меньше и дальше. Три луны теперь стали величиной с ноготь мизинца, словно ущелье ведёт в глубокие подземелья. Хочется повернуть назад и бежать без оглядки — но нельзя. Нужно идти вперёд, пусть уже и не вспомнишь — зачем. Стена возникает впереди внезапно, словно мираж. В ней нет ни намёка на проход — только тёмный гладкий камень. В самом низу — там, где дорога упирается в скалу, зреет густая тьма. Колоброд склоняется над ней, постепенно понимая, что это не просто тьма, но нора — глубокая и чёрная, должно быть, ужасно извилистая, и оттого особенно жуткая. Из неё не звучит стрекота — только выжидающая тишина. Колоброд замирает в недоумении. Неужели ему придётся лезть туда? Словно в ответ ему, тьма приходит в движение — в глубине норы что-то лязгает и шуршит, шипит и хрустит, — Тебе ещё рано быть здесь, юноша, — раздаётся скрипучий голос, — Но меня попросили дать тебе попытку. Правда, только одну — не обессудь. Из темноты появляется нечто странное, похожее не то на поднос, не то на щит, сделанное, кажется, из тусклого металла. Колоброд невольно отшатывается, готовый к неизвестным угрозам. Но ничего особенного не происходит. Голос продолжает скрипеть, — Я одолжил кое у кого эту вещицу — старое-престарое зеркало. Тебе стоит в него посмотреться — иначе ты едва ли сможешь пройти дальше. От зеркала веет силой, чужой и древней, какая не встречалась колоброду прежде нигде и никогда… Во всяком случае, так ему кажется сейчас. Он вздыхает глубоко и долго, чтобы наверняка успокоиться, и зачем-то шепчет, — Я готов. — Ну-ну, — усмехается невидимый обитатель норы. Чёрная луна вдруг становится жидкой, будто густой настой из горячего чана, и стекает прямо вниз, скользя по скалам. Гуталиновая река обволакивает всё, сливаясь в единый поток в центре зеркала. Что же тут можно разглядеть? Кругом только гладкая темень, безмолвная, неподвижная, и оттого кажущаяся бесконечной. — Где я? — тихо спрашивает колоброд. Ответом ему служит лишь ветер, вдруг возникающий где-то впереди, и столь же стремительно исчезающий. Он приносит с собой запах машинного масла и далёкий гул, который дробится и раскалывается, превращаясь в тысячи тысяч голосов — кричащих, шепчущих, воющих… Кажется, среди них есть и не только человеческие. Только все они твердят одно — Смотри! Смотри! Смотри! И он смотрит прямо в черную бездну, из которой пахнет маслом, и много чем ещё. Все это старые запахи, чертовски знакомые, и оттого особенно неприятные. Он знает происхождение каждого из них. Знает, что плавленым пластиком пахнет плохая проводка на кухне. Знает, что щербатая стойкая вонь бывает от квашеной капусты и странных сигарет, которые курят тайком, не выходя за порог. Знает, что горелым пахнет потому, что сковороду опять оставили на плите, напрочь забыв о её существовании. — Это всё… Не то, — бормочет он, — Теперь всё другое. Теперь… — А где это — теперь? — вдруг интересуется прежний скрипучий голос, — В вашем пошлом дрянном квартальчике? Что же в нем другого? Место может и переменилось — а ты каким был, таким и остался! — Замолчи… — хрипит колоброд. — Кто это со мной говорит? — не унимается голос, — Я что-то и имени твоего не припомню… Что за мелкая букашка среди моей саранчи? — Я… Пьеро. Пьеро, черт побери… — Ишь ты, чего выдумал… Много книжек читал, да ни одной как следует не закончил. Знал бы иначе, что Пьеро из тебя никудышный — в лучшем случае, тянешь на Педролино… Что-то твёрдое и колючее упирается в затылок и нагибает головой вниз. Колоброд противится, но неведомый обитатель черноты сейчас намного сильнее. — Смотри же, бесова кукла! Смотри! Ноги подкашиваются, отказываясь держать его, тело ударяется о шпалы, оборачивающиеся вдруг чем-то совсем другим… Липкий линолеум. Сквозь мутную пелену на глазах видна грязная кухня, кажущаяся огромной, словно он теперь он не выше карлика. Пестрой замаранной глыбой нависает холодильник, сплошь покрытый магнитами, щерятся гвоздями колченогие стулья. Кто-то заходится на разные голоса, — Чего шатаешься без дела, паршивец мелкий? Может, ремня тебе? Лучше бы шёл на улицу, да нес деньги… Хочется сжаться, спрятаться, забиться в самый дальний угол — и он становится всё меньше и меньше. Размером с кошку, с мышь, с таракана… Линолеум засасывает его в клейкое нутро, как трясина, проглатывает с головой — и выплевывает, теперь уже в совсем другое место. Кажется, это лестница Квартиры. На третьем этаже опасно бурлит что-то колдовское, со второго слышится встревоженный голос Франта… Случилось что-то в высшей степени важное, нужно спешить, помочь, успеть — но никак нельзя: поди-ка, одолей ступеньки, если стал не больше наперстка! И вырасти бы теперь, снова вырасти — да только никак не выходит… Колоброд оскальзывается на кафеле и падает, расшибая локти и колени, проваливается в щель между плитками — снова во мрак. — Не могу. Не могу! — кричит он из последних сил. — Так катись отсюда вон, — злорадствует скрипучая темнота, и вдруг рассыпается на миллион чёрных насекомых спин, хруских и стукотливых, как один отлаженный механизм. Пустота между шпал разверзается жадной бездной, проглатывая незадачливого путника. Он приходит в себя на холодном полу, не похожем ни на песок, ни на линолеум, ни мягкие ковры. С трудом поднимается — так, словно только что научился ходить. С не меньшим трудом вспоминает, кто он, и что здесь делает. — Я — Пьеро, — как мантру повторяет он, вставая в полный рост, опираясь на стену. Вокруг — холодный подвал, поделенный на части решетками и скупо обмазанный тусклым свечным светом. В руках у него — тяжёлая связка ключей, откуда-то спереди, из дальнего угла подвала, пахнет ужасно знакомо — порохом, кофе, кожей старого плаща… Всего не перебрать. Главное, что от этих запахов не хочется бежать, скорее наоборот. Остатками утомлённого сознания Пьеро понимает — у него получилось то, что должно было. Удалось ли ему сделать всё правильно, сейчас не так уж и важно. Главное — результат. Пальцы сами находят нужный ключ и хоронят его в замочной скважине. Быстрым шагом он не глядя идёт мимо пустых камер — точно туда, куда следует. *** … А Степь всё струится, пьяная от линялого снега и ветра, от холмов и болот, прячущихся среди зарослей тростника. Гуляет серебристая ночь от края до края, тревожная и живая, говорливая и певучая — умей только слушать. Бренчат костяные бусы, воют тонкие голоса — это пляшут злыдни у высоких валунов вдали. Чеканят ритм гулкие колеса по рельсам — через равнину спешит поезд, разрезая прожектором ночное смятение. Трещат потайные костры, хороводятся духи под холмами, бурлят омуты с илистой водой — то водяные буянят да пьют мшистое бражное варево… Всякий знает, что нынче оттепель, да что в тереме Малюты нынче пир — стало быть, не тревожить ему Степь, не жечь деревни, не грабить клады. Оттого и великое веселье всюду — да только всякое веселье в Степи, хочешь не хочешь, обернётся лихим да хищным делом. Боязно идти в такую пору в одиночку. Глядь — а за тобой из шершавой травы блестят жёлтые хмельные глаза, да улыбка звериная. Побежишь — растревожишь суматошное да бойкое разнородье, схоронившееся в траве — а там уж шуму да погони с гиканьем и свистом не миновать. Неслышно ступают потрепанные сапоги по травяным кочкам — только время от времени похрустывают сухие ломкие стебли. Плащ колеблется, словно крылья у неумелой летучей мыши. Крепкий клинок в руке — всё равно, что оберег. Больно уж много в Степи тех, кто боится железа — да и прочего острого дела. Огрей их еловой лапой — они и покатятся восвояси, точно обруч по мостовой, знай только бормочи под нос мелкие присказки от бесов да прочей шушеры, что норовит зацепиться за ноги, да за рукава, как репьи. Так и идёт Вогель — точно в горизонт, как ведёт её колдовское тепло в руках. Из вспоротой раны рассвета в закатный бессильный струп, идёт, как обещала: в самое, что ни на есть пекло. Страшно. А как же иначе? Только что же с того — неужто повернуть вспять? Не для того она вернулась с того света, чтобы трусить, поджав хвост. Неслышно ступают потрепанные сапоги, колышется неловкими крыльями плащ — простая одежда, которую не жалко испачкать кровью. Своей ли, чужой — это уж как выйдет. Вогель помнит свой первый визит в это странное место — похожий на время, взятое взаймы из потайной копилки, что каждый носит за пазухой, даже догадываясь об этом. Тогда её волосы ещё только начинали отрастать, и приходилось носить шапку, чтобы не заработать вдобавок к кашлю ещё и насморк с температурой. Шапка делала её смешной — это было не слишком приятно, но она терпела, потому, что понимала: так нужно. В тот раз Франт пытался научить её стрелять — это оказалось предприятием, заведомо обреченным на провал. Пистолет в руках дрожал и больно лягался в ладонь, от выстрелов звенело в ушах, а пули категорически отказывались ложиться в цель. Тогда она твёрдо решила, что всю жизнь будет обходиться исключительно оружием, не требующим возни с патронами и прочей малоприятной ерунды. Катласс отзывается на эти воспоминания приятной тяжестью в руке. Свет редких звёзд поблескивает в плоской стальной глади. Уж он-то точно не подведёт — знай только не теряй хватку. Вогель улыбается — клинок улыбается в ответ. Золотистое зловещее зарево впереди всё ближе. Там в пьяном угаре тревожно кутит терем Малюты. Там ждёт невыплаченный долг. Там ждёт жизнь, которую она так долго боялась прожить. Шаг за шагом, темным кустарником, холодным ручьём, глухим оврагом. Губы бормочут заговор Господину Чертополоху, глаза смотрят над ломкой кромкой сухой полыни. Уже пахнет псарней и печным дымом, колдовским дурманом и, конечно же, кровью. Вогель подбирается совсем близко к островерхому частоколу — и вдруг замирает. Ну груди будто бы разгорается маленький пожар, совсем не похожий на тепло, к которому она успела привыкнуть за время дороги. Руки торопливо нашаривают под одеждой два амулета — бронзовую кошачью голову и переплетенные гвозди. Подарки Франта и Охотника — значит, оба они где-то рядом. Хорошего в этом мало, как ни крути. Сможет ли она выстоять против недавнего компаньона, в случае чего? Едва ли… Остаётся лишь уповать на то, что Франта она найдёт раньше… Только вот много ли будет толку, если он, скажем, ранен, или, чего доброго, опоен каким-то хитрым дурманом? Вогель закусывает губу. Чем больше об этом думать — тем дольше ждать. А ждать теперь уже поздно. Частокол здесь не слишком высок — но так просто через него не перелезть. Была бы верёвка… Вогель с тоской вспоминает рюкзак, оставшийся, как видно, где-то на улицах Падальска. Не для того же она вернулась с того света, чтобы теперь остаться не у дел из-за паршивого забора? Крадется вдоль брёвен, как пугливая крыса, чутко прислушиваясь к каждому лишнему шороху, готовая резать и колоть без промедления. Но всё тихо — даже слишком. Кутеж, если и продолжается, то где-то глубоко в тереме, так что снаружи ничего не слыхать и не видать. Наконец — ворота. Прямо на дороге у приоткрытых створок стоит мотоцикл — тот самый, на котором они с МакКлейном путешествовали всё это время. В грязи вперемешку с инеем темнеет свежая кровь. Вогель осторожно приближается к воротам, заглядывает в щель — полутемный двор освещен одним только сонным фонарём. Почти ничего не видать — но то тут, то там блестят золоченые рукояти сабель, белеют мёртвые лица и цепкие руки. Ловчая проскальзывает между створок, инстинктивно сжимаясь, чтобы отпрыгнуть от заготовленного кем-то удара… Но ничего такого не происходит. На дворе, распластанные, лежат с десяток Бояр, словно сырая трава, срезанная косой. У одних голова лежит поврозь с телом, другим не достаёт ног, третьим вспороли брюхо и грудь от края до края. Прямо на крыльце терема ничком лежит последний, пригвожденный собственной саблей к грязным ступеням. Вогель ступает тихо-тихо, обходя дважды мёртвых по широкой дуге. Мало приятного в том, чтобы подцепить мелкую нежить, снующую подле них. Ступени предательски скрипят под сапогами — впрочем, услышать её здесь уже некому. Двери гулко отворяются в темноту — за порогом нет ни единого огня, будто неведомый сквозняк с особым тщанием задул каждый фонарь, каждую свечу и лучину. Ловчая поеживается, но всё же входит во мрак. Шаг. Ещё шаг. Мокрый от грязи половик чавкает под ногами. Откуда-то веет холодом — таким сильным, что его не в силах развеять ни тепло из Дома Сырого Мяса, ни амулеты. Вогель оглядывается по сторонам, выжидая, когда глаза привыкнут к темноте, но ничего не видать, как ни старайся. Стены то ли далеко, то ли их и нет вовсе… После недавних странствий она уже не удивилась бы и этому. Она вдруг замирает, повинуясь недоброму предчувствию, отпрыгивает в сторону, выставив катласс — и даже чувствует, как клинок впивается в чью-то плоть, но слишком поздно. В затылок ей упирается холодный ствол ружья, а к горлу вдруг прижимается лезвие меча — ужасно длинного и, судя по всему, неприятно острого. Вогель вздрагивает, прикидывая, как бы лучше вывернуться, но над ухом вдруг раздаётся знакомый голос. — Далеко ли ты собралась, птичка? Я бы не стал рассчитывать на повторное везение на твоём месте, — Охотник задумчиво цокает языком, — Ты, конечно, весьма подвижна для мертвеца, но этого едва ли достаточно, чтобы выйти сухой из воды. Мой меч бьёт. — Я знаю, — устало обрывает его Вогель, облизывая пересохшие губы, — Было бы недурно, если бы он бил вовремя. Где-то за спиной щёлкает зажигалка, озаряя часть пространства неверным светом. Краем глаза Ловчая замечает Охотника, нависшего над ней. Пропустив претензию мимо ушей, он продолжает, — Будет крайне разумно с твоей стороны составить нам компанию по дороге к нашей общей цели. Ты ведь не будешь против? — мрачно интересуется он. Вогель готовится ответить что-то язвительное, как и положено в таких случаях, но рот ей вдруг перетягивают какой-то тряпкой, ужасно пропахшей табаком. — Она не будет против, — резюмирует МакКлейн где-то за ее спиной, с щелчком снимая ружье со взвода.