Квартал

Фея выходит в задверье тихо, придерживая дверь, как вор или тайный убийца. Дом дышит за его спиной — большой и тёплый, но не принадлежащий ему. Во всяком случае, принадлежащий в меньшей степени, чем остальным. Он знает, что они — вместе. Они — квартиранты. Они могут жить в разных комнатах и на разных этажах, но при этом останутся собратьями по крови и духу. Он не с ними, к счастью или к сожалению. Увы, ему не довелось стать стайным зверем, хотя он и жаждет этого до боли остро, особенно в такие моменты. Нет такой стаи, которая смогла бы принять его, нет Дома, в котором он мог бы найти подлинный приют. Не потому ли он выбрал стезю Ловчего? Ни семьи, ни друзей — только окостенелые десна, хромая нога, да тёмные очки в зарослях спутанных волос. Броди, где хочешь, иди куда хочешь — только не останавливайся ни на миг. Иначе идти как прежде уже не сможешь. Фея вздыхает. Квартал дремлет вокруг, пьяный от голосов и шагов, переполненный сумерками, как болотная бочажина — тёмной глухой водой. Он чувствует себя крохотным прелым листом в этой воде — горьким и жухлым, разбухшим от влаги и ни на что более не годным. Это не плохо и не хорошо — это всего лишь правда, отделаться от которой крайне сложно, да и не особенно нужно. Поскрипывая ботинками и тростью, Фея идёт бродить по пряным узким улицам. Много ли остаётся? Здания дышат вокруг него жадно и въедливо, словно голодные звери, скрытые темнотой клеток. Именно здания — без души, без жизни, без тепла, которыми квартальные наполняют слово «Дом». Фея посмеивается тихонько — рассуждать на такие темы пристало старожилам Квартала, его маститым мудрецам, курящим кальяны в Пустыни или ворошащим манускрипты костлявыми пальцами в полутемных мансардах. В сущности, какое ему дело до всех этих тонкостей, до оттенков и граней, скрытых за тем или иным словом, размазанных всюду прозрачными намеками? Он всего лишь гость в этом странном месте — приползший сюда напуганной личинкой, едва не сдохший на пороге и — во всяком случае, хочется в это верить — превратившийся в хищного опасного насекомого зверя с острыми жвалами и суставчатыми конечностями, ловкими, когда никто не видит. Он живёт охотой, как жили в древние слепые времена, охотой и местью — этого вполне довольно для достойного бытия, если уметь экономить. Однако даже у самых черствых нелюдей случаются моменты меланхолии и раздрая, которые не отгонишь ни сном, ни холодным душем, ни нудной бредятиной в мягкой обложке — а Фея, ей чёрту, хоть и покрылся крепким хитином и разогнал все мысли по умным полкам, вовсе не черств, о нет! И оттого он колченого торопится по снегу и гололедице в жёлтые нечищенные сумерки Высокого Квартала. Торопится в Кабак — чтобы не быть услышанным и понятым, от греха подальше. *** С — Склеп, Сон, Спокойствие, Самозабвенность, Самостоятельность, Свобода, Самомнение… Длинный ряд слов, рождающийся из на первый взгляд непримечательной буквы. Этими словами Спокойник обозначает себя и свое окружение, как нужную страницу книги обозначают закладкой. Комната дремлет в белёсом свете. Молочный чахлый плафон под потолком медленно тускнеет, словно кто-то выкачивает из лампы внутри него электричество при помощи насоса или ещё какого-то хитрого прибора. Бледные стены со всех сторон, ровные и гладкие — словно в храме или, что вероятнее, в склепе. Пахнет лекарствами, дезинфекцией, кровью и зубной крошкой, побелкой, бытовыми отходами, едкими средствами для мытья посуды — одним словом, всем тем, чем в Квартале пахнуть не может и не должно. Спокойник вдыхает этот запах привычно, полной грудью, как иные вдыхают запах грозы, соснового живого леса, вечерних полей или прочие запахи, на первый взгляд куда более приятные. Он спит и не спит одновременно, словно сомнамбула или призрак давно ушедших времен, молчаливый и дикий. Он щурится, всматриваясь в очертания своей комнаты — единственной в Квартире, где нет ни окон, ни вентиляционных шахт, ни даже порядочной печи. Склеп — как ни старайся, по-другому не назовёшь. Только вот этот склеп — ничто, по сравнению с тюрьмой, ждущей его по другую сторону. Веки медленно смежаются — сквозь тонкую кожу брезжит свет. Острый, стерильный, проникающий всюду, как неумолимая игла шприца в руках санитара. Спокойник засыпает — и просыпается. Голове, почти налысо обритой, ужасно холодно. В отличие от его комнаты, здесь отлично работает вентиляция и нет ни намёка на затхлость и могильную закупоренность. Запах больницы становится сильнее — как же иначе? Спокойник садится в кровати, обводит палату мутным взором больного человека. На соседних койках — безвольные кули плоти, некоторые для верности стянуты смирительными рубашками. Время от времени кто-то из них принимается бормотать что-то нечленораздельное, потом снова замолкает. Окна скрыты плотными клеенчатыми занавесками, похожими на чьи-то огромные кожистые крылья. В углу тихо трещит телевизор. Сколько ни вглядывайся в экран — всегда одни помехи. Белый шум, будто бы состоящий из одной ужасно неприятной змеящейся, крошащейся, расплывающейся буквы. Б — Больница, Безумие, Боль, Бессилие, Безмыслие, Безвкусие, Блёклость, Безопасность… Безысходность. Опустошенное, мёртвое место, заполненное доверху лишь такими же мёртвыми словами. Спокойник знает, что сюда прячут всех, слишком громко или умно говорящих, слишком внимательных и мечтательных, но недостаточно ловких, чтобы вовремя сбежать через чёрный ход. Он, очевидно, из их числа… Или, всё-таки, не совсем. Ведь у него есть его сны, становящиеся явью: стоит только закрыть глаза, и он окажется в тёмной комнате без окон, всё такой же белой и пахнущей больницей, но при этом куда более свободной. О, да, свободной! Чёрт побери, они забрали у него всё — сначала голоса и место в парламенте, потом — подполье и бомбы и, наконец, забрали даже одежду и волосы. Но разве могут забрать у него сны и мысли? Нет, этого им не сделать никогда — никогда, черт побери! Они могут объявить его безумцем, превратить в безобидного калеку, принужденного говорить и делать то, что следует. Но стоит ему закрыть глаза, всё это исчезнет — и останется только чужой крохотный мир. Мир, ждущий от него новых деяний, овеянных славой и кровью, как и положено. Он слишком долго не возвращался туда, почти успел забыть, каково это, но теперь всё определённо изменится. Он снова почувствует вкус свободы и, что не менее важно, вкус политики. Стоит ему только закрыть глаза… Спокойник почти возвращается обратно — в затхлое безмолвие своего потайного склепа, ждущего его по другую сторону сомкнутых век, как вдруг что-то неприятно тычется ему в губы. Он лениво приоткрывает один глаз. Над ним нависает санитар. Лицо скрыто за белой медицинской маской. В руке — стаканчик с таблетками, тоже какими-то белыми и стерильными, гладкими, как кафель в ванной, об который легко разбить голову, свою или чужую. — Пора принимать лекарства, — беззлобно сообщает санитар. Спокойник приподнимается на локтях, невозмутимо проглатывает содержимое стаканчика, потом запивает неприятно безвкусной водой. Демонстрирует пустой рот с желтоватыми зубами в обрамлении подрастающей щетины. — Всё не вспомнил, как тебя зовут? — всё так же беззлобно интересуется санитар. — Не вспомнил, — всё так же невозмутимо врёт Спокойник, в глубине черепа которого, скрытая ото всех, зреет очередная буква — слегка запылившаяся, но ужасно знакомая, окрашивающая всё вокруг алым. Он прячет её глубже в недрах своего подсознания — так, чтобы наверняка уберечь от излишнего внимания санитара и губительного яда таблеток. Эта буква — его старое-новое имя, его ключ ко всему необходимому, его знамя, его гимн, по-спартански лаконичный, но от этого не менее выразительный, кипящий и несущийся вперёд, как горная дикая лавина. Р — Революция, РаздРажение, РефоРма, Радикализация, Разгон, Рвение, РупоР, Рокот, Рёв, РазРыв, Реванш, Р… Р… Р… *** Они сидят в чердачной темени, окруженные кирпичными зарослями печных труб, покрытых потрескавшейся штукатуркой. У дальней скошенной стены темнеет массивный металлический короб. Из него торчит рычаг — длинный, с резным навершием, из-за сколов потерявшим первоначальную форму, так что разобрать замысел его создателя уже не представляется возможным. Провода, скрытые за рубчатой изоляционной шкурой, уходят вверх, сквозь крышу — к маяку. Яков лениво откидывается в кресле-качалке, пол поскрипывает. Из одного темного угла в другой проскальзывает серебристая крыса. Сонная лампа моргает под потолком, её свет отражается в каемках запыленной посуды, забытой здесь черт знает когда. — Мы слишком давно не поднимались сюда, — задумчиво тянет Граф. — Не было повода, — Яков пожимает плечами. На полу темнеют свежие следы, оставленные в пыли Теми-что-в-форме. — Раньше повод находился довольно часто. Иначе мы бы не стали держать здесь сервиз. — Ты намекаешь, что мы уж слишком переменились? — умиляется Хозяин Квартиры. — Или времена переменились, — неуверенно предлагает Граф, — Это как посмотреть. — Времена? — Яков придвигается к столу. Волосы у него слегка отросшие, тёмные с проседью, на лице залегли усталые морщины возле рта и глаз, на лбу и переносице, как у актёра, который слишком ярко и слишком долго изображал эмоции на сцене. Граф — один из тех немногих, в чьей компании он почти не меняется, приобретая истинный облик, полузабытый и смутный. Порой ему кажется, что этого облика уже и нет вовсе — только фикция, кривая поделка из чужих черт, слов и мыслей. Но примириться с таким положением вещей слишком страшно — даже для старого оборотня. Слишком страшно считать, что настоящего тебя не существует и, возможно, не существовало никогда. — Времена? — повторяет он, — Разве времена здесь меняются, друг мой? Не от них ли мы укрылись? Спрятались, как беглые каторжники, как звери в предрассветной лесной дымке, обложились амулетами и ветхими книгами, сказками и песнями, чтобы отсрочить свое небытие и сохранить… Хотя бы попытаться сохранить то, что у нас было, и обрести то, чего, напротив, не было никогда… — Яков замолкает, теряя мысль, несколько мгновений смотрит в пустоту чердачного темного угла, потом вдруг продолжает снова невпопад, — Время — оно для тех, кто спешит, знаешь ли. Но мы то уже никуда не спешим, верно? Граф смотрит на него внимательно, ничего не говоря. Его горбоносый профиль отбрасывает зловещую тень на подернутую пылью столешницу, и кажется, что эта тень вот-вот оторвется от поверхности и унесётся куда-то далеко, вверх по печным трубам, гулять в пьяных снежных сумерках. Яков улыбается ему — почти отечески. — Не времена меняются, — задумчиво заканчивает он, — Меняемся только мы, хотя нам этого ужасно не хочется. Меняешься даже ты — пусть и медленнее прочих. Видно, твоя чаша была уж слишком глубока. Граф моргает, глаза его тревожно взблескивают, словно водная рябь под луной. — Я слишком долго живу на этой земле, чтобы замечать такие вещи, — помедлив, наконец произносит он, — Я чересчур привык к самому себе — да и к вам, пожалуй. — И всё же, десять зим назад ты едва ли стал бы скрывать от меня, что обратил одного из квартирантов, — усмехается Хозяин. — Ты снова об этом… — Полно тебе. Я не обвиняю, лишь обращаю твоё внимание. Даже вечный ребёнок однажды становится подростком — а потом и взрослым. Ты не думал о том, что будет с тобой — и со всеми нами, когда ты вдруг повзрослеешь? Или когда тебя заставят повзрослеть другие? Граф бледнеет — настолько, насколько это возможно. Рука его прочерчивает неровную линию по столешнице, и на шелковой тёмной рубашке остаётся грязный след. — Тебя что-то не устраивает, Барон? Скажи честно? — Упаси Усатый, — посмеивается Яков, — Я более чем доволен всем, что меня окружает. Только, прошу, не называй меня так — хотя бы ты. Я немного устал от этих… игр. — Игр, значит? — Граф улыбается тонко, кончики его зубов на мгновение становятся острыми, словно обточенные станком. — Каждому свои игры, — Яков пожимает плечами, — Моя заключается в том, чтобы играть в чужие. Но иногда хочется оставить при себе хоть что-то собственное. Граф встаёт — неожиданно медленно, словно всю его привычную лёгкость кто-то украл, делает несколько шагов по чердаку, ступая вдоль старых следов. Волосы его багряными волнами обрамляют голову, словно странный шлем. На первой ступеньке лестницы он оборачивается, рассеянно перебирая пальцами перила, будто бы хочет что-то сказать — но так и уходит. Яков остаётся сидеть в одиночестве, облитый тусклым светом лампы. Через некоторое время в ближайшем углу слышится едва уловимый шелест, тени в нем сгущаются, образуя подобие глубокой шахты. Великий Зрячий возникает из темноты неторопливо, с достоинством, словно король какого-то подземного народа. Он накидывает на плечи Хозяина Квартиры плед, стараясь держаться подальше от светлого пятна, и ставит перед ним стакан чая в узорном подстаканнике. — Не простудись, — негромко просит он, — Пожалей хотя бы Фею. Новоприбывшие не заслужили проблем, которые мы создаём в пору болезни. — И то правда, — соглашается Яков. Отпивает чай, закусывает услужливо предложенной золотистой пилюлей. Так он сидит ещё какое-то время, уже в другой компании. Молча — Зрячему достаточно мыслей, копошащихся внутри черепа. Чердак дремлет вокруг них — усталый и старый, переполненный пылью, ветхой памятью и словами, потерявшимися в потемках во время долгих бесед. Лампа на шнуре моргает и гаснет. Становится совсем темно. *** Узкие окна дышат снегом и холодом, словно лазейки в какой-то другой, чужой и опасный мир. В келье, если разобраться, тоже не слишком жарко — худосочная батарея плохо справляется со своими обязанностями. Соединенная с остальной отопительной системой лишь тонкими трубами, она только лишний раз напоминает Кокаину о том, как он фантастически далёк от Криводомья и его обитателей. Да, он сам себя обрек на вечное отшельничество, колдовское одиночество в высокой башне, как и положено истинному интеллигенту, аристократу духа и прочая, прочая — но, ради всех белых и красных духов, как же ему порой действительно нужен Дом. Но Дома у него не будет — это уж точно — пока он не выполнит, что должен. Йотун поручил ему нелегкое дело — такое выпадает на человеческую долю раз в сотню, а то и в тысячу лет. Оттого и не подступиться к нему, как ни старайся. Некому дать совет, не к кому пойти с тревожной мыслью. Все сам, все в одиночку — так и совсем с ума сойти недолго. Перед глазами — два почти одинаковых клинка на дощатом столе. Который же из них настоящий? Он скрипит зубами и сцепляет пальцы в замок, раскачиваясь в кресле, словно кобра, послушная флейте гипнотизера. Тонкая свеча на краю аналоя отбрасывает блики на бледные резкие черты его лица. Он похож на покойника на собственных похоронах, что, в целом, не так уж далеко от истины. Взгляд прищуренных глаз скользит вдоль книжных полок. Корешки книг почти не видны, но Кокаин знает их расположение наизусть. «Хроники Раттенвиля» — без авторства. «О Короле Чумы. Домыслы и свидетельства» — тоже без авторства. «Храм в пустыне Анохарад. Удивительное путешествие и необычайные ужасы» — бульварное чтиво, написанное по мотивам путевых заметок, найденных в далёкой пустыне. Список их Кокаин до сих пор не смог раздобыть. Вещь неплохая, но из ужасов в ней разве что непомерно тяжёлый слог. Он перескакивает на пару полок ниже. Здесь собрана литература, рождённая и изданная в Квартале. Переписанная от руки, напечатанная на машинке или — не дай боже — на станке, редко выпущенная в количестве более двух десятков экземпляров, она почти никому неизвестна вовне, да и посвящена по большей части насущной и духовной жизни квартальных, до которой чужакам дела нет. Тем не менее, человеку знающему прочтение её способно обеспечить ни с чем не сравнимый опыт — порой ностальгический, порой — весьма горький и будоражащий злобу на самом донце души. Кокаин втягивает носом прохладный воздух. Крайняя на полке — брошюра «О филистерском феномене» за авторством Мёртвого Анархиста. Чуть ли не единственная из книг подобного рода в Кухне, что весьма интересно, если задуматься. С чего бы всемогущему людоеду и Хозяину Высокого Квартала задаваться вопросами о причинах и последствиях потери квартальности? Пёс его знает, право слово. Чуть левее дремлет «О разрушении Домов… " за авторством того же М. А. Уж кому как не выходцу из Сократовой Пустыни писать о таком? Он то уж точно прочувствовал и липкий страх, и стыд, и горе, наваливающиеся поочерёдно, когда твоё детище, твоё жилище рушат с упорством ледника, сметающего на своём пути холмы и леса. Эта брошюра издана всего-то в трех экземплярах. Один — у автора, второй — черт знает где, и третий — здесь, в келье. Квартальные не любят говорить и помнить о том, что им неприятно, и упрекать их в этом затруднительно. В конце концов, большинство из них — всего лишь люди, со всеми свойственными им слабостями, пороками и добродетелями. Кокаин усмехается — в середине этой брошюры есть особенно ценный кусок, написанный им самим, как очевидцем, и подписанный иронически — «Его светлость». Кто же знал, что эта подпись — чуть ли не единственное из всего текста, что окажется на устах у всех и превратится в насмешку? Уничтожить чужую мечту, разобрать чуть ли не по кирпичику — и обсмеять за неё, освистать, как паршивого актёра… Как же это всё-таки по человечески! Нельзя ненавидеть никого за человечность — но ради всех богов, старых и новых, живых и мёртвых, ради Зверей и прочих, как же он их ненавидит. Животной голодной ненавистью, пропитывающей его от мысков туфель до корней волос. Он ведь имел право мечтать — так почему же это право у него отняли? Разве ему было нужно так много? Разве не заслужил он свой угол в обществе интересных ему персон? Впрочем, и персоны то хороши — все порасбежались, только запахло жареным! Ну да это ничего… Когда закончится Передел — по настоящему, без паршивого двоевластия и прочей сутолочи, уж точно найдётся много тех, кому будет нужен новый Дом. И тогда Его светлость станет тем, кем всегда мечтал быть. Тем, кем делало его старое имя. Станет Хозяином. Уж в этой мелочи при новом Порядке хромой ему едва ли откажет. Кокаин рывком поднимается с кресла — так резко, что едва не ударяется лбом в ряд книг на полке. Что-то падает на пол, но внимания на это он не обращает. Ненависть порождает тревогу и страх, так уж заведено. Это препятствует трезвости рассудка, вгоняет в паранойю — но куда же без неё, когда кругом одни враги, когда не на кого положиться, негде спросить совета? Он хрипло вздыхает и вдруг кричит, скрывая голос, как раненый зверь, скрывающийся от охотников в болотах, как белая птица в тростнике, как ветер, проносящийся по руинам старого замка. Голос его недолго гуляет в заставленной мебелью келье, остаётся в ней тихим призраком, одним из многих, многих других. От него становится легче, и Кокаин опускается на пол. Почти вслепую нашаривает упавшую с полки брошюру. «О разрушении Домов. Исследование М. А. на основе рассказов и слухов» — читает он на обложке. Злосчастная макулатура. Он хочет уже поставить ее обратно на полку, как вдруг мысль, похожая на тонкий холодный кинжал, проскальзывает сквозь его разум. Что если ему помогут в Пустыни? Ведь не зря Сократ слывет едва ли не мудрейшим из живущих в Квартале… Разве не помогают отверженные отверженным? Разве не должно быть так по законам справедливости — если таковые, конечно, ещё имеются? Разве… В глазах снова темнеет, но Кокаин находит в себе силы встать. Натягивает безликий плащ, опускает ноги в высокие сапоги. Револьвер привычной тяжестью ложится в карман. Он спускается по лестнице, стуча каблуками и перескакивая через ступеньки. Пробегает через замусоренный двор и скрывается в сумерках, словно сумасшедший, вырвавшийся из лечебницы, где был заточен. Соловей, сидящий в башенке над воротами, задумчиво свистит ему в след — заливисто и звонко, как и положено птицам его породы. *** Коза сидит, свесив ноги между перил. Дощатый пол открытого балкона, расчищенный от снега, кажется ледяным, но уходить обратно не хочется. Ей всё ещё кажется, что Йотун заметил её и Лепры подслушивание — только не подаёт виду. Усугубить трусость и бесполезность непослушанием и шпионажем — это уже сверх всякой меры. За такое, поди, её кишки могут пустить на подтяжки — если уж рассуждать по справедливости. Справедливость пахнет железным кровавым запахом — приятного мало. Но другого поворота событий предсказать Коза не может. В сущности, предсказания — вообще не её конёк, так чего же удивляться их скудости? Она затягивается, выдыхает дым в зимнее безмолвие двора. В дальнем его конце темнеет приземистый хлев, от которого в разные стороны расходятся пристройки, словно странные щупальца. Коза прикрывает глаза, на чёрных экранах закрытых век снова и снова вспыхивает видение — странное, сотканное из бреда и яви, но не состоящее полностью ни из того, ни из другого. Ей чудится долгий путь по коридорам Кухни — в тесноте и духоте, среди коробок и ящиков. Из темноты её зовут на разные голоса, знакомые и незнакомые. На одном из поворотов она явственно слышит над ухом шепотливый голос Мальборо, но слов разобрать не может — только табачное дыхание. Её зовут всё дальше — и вот в самом сердце кромешных потемок она вдруг видит распахивающийся жёлтым светом прямоугольник двери. Кто-то подталкивает её сзади — ну же, вперёд! И Коза послушно переступает порог. Комната обволакивает её, словно густой пряный кисель, пахнущая металлом и маслом, лакированным деревом и воском. Вдоль дальней стены темнеет ряд приоткрытых футляров. Приглядевшись, Коза понимает: в них трости, самые разные, деревянные и стальные, с украшениями и без. Трости Йотуна. И комната — тоже Йотуна. Повинуясь чужой мягкой силе она проходит к столу, стоящему в центре. Каблуки при ходьбе увязают в паркете, как в болотной трясине, и кухонщица невольно опирается на столешницу, боясь провалиться под пол с головой. Перед ней на раскатанных суконных полотнах лежат два кинжала. Один — граненый, словно старый кровельный гвоздь, потемневший от времени и начинающий ржаветь. Другой — с длинной рукоятью и серебристой широкой гардой, похожий больше на обломок меча, подобранный на поле безвестной битвы и отполированный заботливой рукой. Козе отчего-то оба кажутся знакомыми, словно она уже прежде держала их в руках, только не может вспомнить когда. Пальцы сами тянутся к клинкам, но вдруг отдергиваются. Из-за спины кто-то спрашивает, — Какой же из них настоящий? — голос чужой, с хрипотцой, но тёплый, не похожий на голос Йотуна. Обладатель его вдруг разражается хохотом — Коза оборачивается, надеясь увидеть его лицо… И открывает глаза, упираясь взглядом в чьи-то рыжие блестящие сапоги. — Чего это ты тут сидишь? — спрашивает её пришелец сверху вниз. Она поднимает голову и узнает Ягу. Тот слегка улыбается ей. Из-за правого кривоватого клыка, выпирающего из общего ряда зубов, улыбка становится немного гоблинской. — Сижу. Думаю, — со значением отвечает Коза. Её тянет рассказать о своих странных прогулках во сне и в полудреме, но Яга, как и все взрослые кухонщики, вызывает у неё боязливое недоверие. — Холодно здесь, — качает он головой, — Хочешь потом лихорадкой отогреваться, как твой дружок? Можно ведь и околеть, если перестараться, знаешь ли… — Не околею, — бурчит Коза и щелчком отправляет сигарету в полет, — И не такое бывало. — Ну-ну, — Яга корчит гримасу и протягивает ей руку, — Пойдём-ка лучше. Штырю нынче гостинцы привезли из Закатного города — глядишь и тебе что-нибудь перепадет. Коза усмехается, сплевывает сквозь перила, — С чего бы вдруг такая щедрость? Яга пожимает плечами, — Мы ж не звери, не всё нам воротники резать, да бутылки бить, — глаза у него на мгновение делаются будто бы виноватые, — А ты теперь — с нами в одной лодке. Пойдём, не дури! Коза вздыхает с хрипотцой, понимая, что Яга определённо прав, и сидение на балконе уже не прошло для неё бесследно, но медлит. Слишком уж долго она привыкала не верить чужой беспричинной ласке, не идти на сладкий запах, чтобы не угодить потом в холодный капкан. Чем она заслужила благосклонность других домочадцев? Тем, что опозорилась и не смогла выполнить приказ Хозяина? Или, может Яга так извиняется за то, что ей пришлось расхлебывать заваренную им кашу? А был ли он так добр к Мальборо? Вопросы, словно кусачие насекомые, щекочут её кожу и ползут из-за воротника куртки на холод. Внезапный порыв ветра, шатающий балкон, сносит их, заставляя Козу лишний раз поежиться. Коза снова вздыхает и, подтянув начинающие затекать ноги, встаёт в полный рост без помощи Яги. — Ну, веди, коли позвал, — криво усмехается она. И он ведёт, позвякивая тесаком на поясе и постукивая костяными амулетами, привешенными к голенищу левого сапога. И случаются настоящие гостинцы — действительно из Закатного города, пахнущие морем и железной дорогой, перцем и порохом, и оттого удивительно ценные, словно каждый отлит из золота. Козе достаётся всего-то зажигалка с перламутровыми плашками на рукояти — но и это уже неплохо. С затаенным злорадством она всё ждёт, когда же над ней посмеются как-нибудь жестоко и зло за её доверчивость и вредную бесполезность… Но кухонщики лишь косятся на неё время от времени, да перебрасываются шутками, смысл которых могут уловить только они, да другие старожилы Квартала. Уже после ужина, засыпая на гремящей пружинами кровати, Коза продолжает сжимать в ладони подаренную зажигалку, время от времени щелкая откидной крышкой и озаряя темноту комнаты искристым огнём. *** Кружево занавесок и тихие лампы. Завитки на ткани, на дереве мебели, на обоях, на головах, склоненных над рабочими столами. Трудолюбивые руки, протягивающие нити через стукотливое чрево ткацкого станка. Тонкие пальцы, играющие вязальными спицами. Затуманенные от старания глаза и навостренные уши. Работают тихо и прилежно, боясь упустить хоть слово. Отец Пыльник — человек старых правил, во всяком случае, в вопросе образования. Всякий, желающий обучиться колдовству, должен, по его мнению, избегать записей, и воспринимать сказанное на слух, чтобы быстрее доходить до сути. Практика эта кажется весьма спорной, однако население Сизого слишком почтительно, чтобы оспаривать решения Хозяина. Потому и сидят, прилежно прислушиваясь и заняв руки полезной работой. Сшитое и связанное, сплетенное и расписанное соберут, упакуют и продадут за звонкую монету в Квартале, а может и где подальше, чтобы наполнить кладовую припасами, а руки — новой полезной работой. Пыльник бродит среди столов и нараспев, прикрыв глаза, декламирует, — А кто желает говорить с мертвецами без опаски, тот должен прежде всего присыпать в левый карман заговоренного белого перца и произнести… Губы Горжетки шевелятся, повторяя за ним каждое слово. С её любовью к смерти без таких познаний никак нельзя обойтись — лишь бы представился случай для практики. Пыльник делает небольшую паузу, обводит взглядом класс. Мотыльки шелестят в складках его балахона, переползают по коже и волосам, словно он растение или элемент интерьера, совершенно лишённый жизни. Паук, сидящий по соседству с Горжеткой, спрятав под пяльцами листок, пытается незаметно записать химическим карандашом высказанную Пыльником колдовскую формулу. Ему, обладателю массивных очков, совершенно точно известно, что половину из сказанного Отцом можно найти в общей библиотеке. Однако сложность заключается в том, что другая половина — куда более важная — несомненно хранится в особой потайной книге. Такая книга есть у каждого солидного колдуна, и Пыльник, конечно же, не исключение. Паук заканчивает свои поспешные записи и уже успевает вернуться к вышивке, как вдруг листок с его стола оказывается подхвачен невесть откуда взявшимся ветром. Спустя несколько мгновений он уже в руках Хозяина Сизого. Тот внимательно изучает каракули Паука и прячет листок в карман, выразительно покачав головой. Горжетка знает со слов Горностая, что другие колдуны, бывает, подвешивают своих учеников вниз головой или превращают в увечных крыс в наказание за такие проступки. Пыльник ничего такого никогда не делал, однако ослушаться его все равно как-то боязно. Шелестящая мотыльковыми крыльями фигура проходит совсем рядом. Горжетка склоняет голову над своей вышивкой — получается вполне приличная вязь из чёрных колючих цветов. Губы всё шепчут, повторяя чужие слова, но мысли витают где-то далеко, скользят по темным улицам и переулкам на окраины Квартала, где пахнет полынью и болотной водой. Её влечёт туда, в трущобную темень, к горячим окнам и живым стенам, к двери с облупившейся краской, в которую так и тянет постучать снова… Чёрные лепестки под бледными пальцами будто бы набухают и обретают объем, становясь почти настоящими. Такой бы букет — да на пристойные похороны… Горжетка довольно улыбается: уж на её то похоронах точно будут именно такие цветы! Пыль тихо шелестит по углам. Переползают с места на место сонные мотыльки. Кропотливо работают руки над лакированными столами. По пустым коридорам из конца в конец, никем не замеченный, проходит призрак в рубашке с крахмальным воротником и скрывается за портьерами.