Квартал

Горючего почти хватает, чтобы доехать до того, что можно назвать перроном. Песчаная насыпь, поддерживаемая кирпичными бортами с ржавым ограждением, приросшая к потемневшим от времени рельсам, словно причудливая опухоль. На краю насыпи шатко торчит доска объявлений с остатками стекла. Пьеро сам до конца не уверен, как именно он довёл сюда громоздкий мотоцикл МакКлейна — место водителя ему досталось лишь потому, что его опыт в этой области был, всё-таки, несколько больше, чем у Вогель или Безымянного. Тело гудит после долгой и тряской езды, словно нашпигованное тупой болью. Саднит скула, рассеченная где-то в суматохе терема Малюты. Лицо, онемевшее от утреннего холода, постепенно обретает чувствительность. Он слезает с сиденья медленно, переставляя ноги как калека, оглядывается на пассажиров. Безымянный цел, хотя и слегка забрызган грязью и кровью — кажется, всё же чужой. В расстегнутом вороте куртки виднеется графский амулет. Квартирант ужасно бледен, но во взгляде его поблескивают искорки — какие-то нехорошие, чужие. После нежданного преображения Франта от такого мурашки идут по коже, и Пьеро даже уточняет осторожно, в порядке ли он. — В порядке, — застенчиво отвечает Безымянный, неловко переступая на поросшей травой дороге и растирая поясницу. Пьеро кивает. Помогает Вогель выбраться из коляски мотоцикла, недоверчиво осматривая её с ног до головы. Он успел узнать только её имя — хорошее, летучее, как будто бы не предвещающее ничего дурного. Она отдала им нож и сражалась вместе с ними. Наконец, она как будто бы знакома Франту — или, во всяком случае, той его части, которая именуется Господином Порезом. Всё это в сумме свидетельствует в её пользу, однако делает ли это их союзниками? Вдруг и она — всего лишь один из Ловчих, нанятых Йотуном, как съеденный Боярами Данияр? Он хрипло выдыхает, переглядываясь с Безымянным. Тот сжимает тонкие губы и вдруг спрашивает, будто бы ни к кому не обращаясь: — Ты друг нам — или враг? Он выразительно смотрит на Вогель, и за спиной его неожиданно раздаётся явственный щелчок взведенного курка. — Говори, пожалуйста, честно. Ложь я почувствую, — добавляет квартирант, глядя на Ловчую внимательно, не моргая, словно глаза его вдруг превратились в объективы камер. Пьеро вздрагивает. Дело даже не в том, что Безымянный откуда-то достал ствол — в конце концов, мог в общей суматохе стащить у МакКлейна — а в том, как он держит себя: словно за плечами у него не один такой допрос, и не одна дуэль, последовавшая за ним. Вогель чувствует, как холодеет затылок, будто по нему провели мертвецки ледяной рукой. Глядя в глаза мальчишки, она чувствует трепет, который он совершенно точно не может… не должен, во всяком случае, вызывать. Она мучительно медлит мгновение, другое, прокручивая в голове последние кадры короткой встречи с Франтом — и наконец отвечает, — Я вам друг. Вам, и людям, которые вели вас через Степь. Я выполню их просьбу. Безымянный удовлетворённо кивает. Снова раздаётся щелчок — уже примирительный. Он натянуто и немного виновато улыбается, — Извини за недоверие. Но… Сама понимаешь. — Понимаю, — сухо усмехается Вогель. Пьеро косится то на неё, то на Безымянного, но от комментариев воздерживается. Вместе они поднимаются на перрон. Ключ от мотоцикла Пьеро зачем-то прячет в карман. Степь тихо подрагивает под волнами ветра, проносящимися навстречу солнцу. Кажется, что вместе с ветром доносится издалека запах дыма и — Пьеро почти готов поклясться в этом — крови. Её тяжёлое металлическое удушье преследует его ещё с порога терема, но в дороге оно ощущалось куда слабее, чем теперь, в бездействии. Он оборачивается на своих спутников, почти в надежде, что они чувствуют то же самое, но в глубине души понимает, что спрашивать об этом довольно глупо. Перед глазами проплывает зыбкое марево пиршественного зала, в котором кружатся в безумном макабрическом танце Ловчие и Бояре, окрашивая каменный пол все новыми и новыми сполохами багрянца. Франт и Охотник пугают его в этом видении, пожалуй, куда больше клыкастых людоедов. От них веет сверхъестественной угрозой, древней и хищной, способной дотянуться куда угодно и перемолоть в своих челюстях всякого, кто встанет у неё на пути. Пугает и их сходство — кажущееся каким-то неправильным, неестественным. Сколько ни старайся, а образ весёлого и сильного Ловчего, каким привык его видеть Пьеро, с трудом вяжется с Господином Порезом, мечущимся в сумрачном аду, раздающим глубокие раны направо и налево. Господином Порезом, источающим железный удушливый запах, запах крови и жестокой смерти. Кто он такой, и откуда вдруг взялся? Неужели все дело в шраме, спрятанном под золотистым платком? Пьеро доводилось слышать о заговоренных ранах — про такие вещи рассказывали шепотом во время посиделок в Бражную. Их называли и колдовскими отметинами, и бесовым клеймом, от них случались невероятные болезни, слышались голоса и являлись духи, но чтобы такая рана могла враз переменить человека до неузнаваемости… Нет, тут должно быть что-то другое. Пьеро морщится, пытаясь вспомнить, в какой момент в Ловчем начало разгораться то, что вспыхнуло в тереме Малюты. По всему выходило, что в этом виноват дурман, которым его опоили Бояре — видно, выпивший его Франт уснул так крепко, что когда пришло время просыпаться, вместо него явился кто-то другой. Сейчас особенно сильно не хватает рядом Зрячего или Якова. Уж они-то наверняка разбираются в таких вещах. Разбирается, верно, и Франт — только захочет ли он говорить об этом при встрече? Да и будет ли эта встреча? Пытаясь отогнать ворох мыслей, скребущихся в голове, как комок изломанной проволоки, он утыкается в доску объявлений, изящно декорированую рамкой с расколоченным стеклом. Мебельными гвоздями под этой импровизированной защитой приколоты выцветшие, измученные дождём и ветром листки, разобрать на которых ничего нельзя. Прямо на дереве крупными буквами вырезано: «Прибытие:». И чуть пониже: «Отправление:». Франт раньше рассказывал о поезде, ходящем через Степь, неизвестно откуда и неизвестно куда — хотя фотографий и не показывал. По его словам, все они отчего-то получались нечеткими, словно перед объективом в последний момент натягивали тонкую мутную плёнку. Им редко пользовался кто-то из Ловчих или других визитеров Степи — у большинства из них имелся собственный транспорт, да и дело это отчего-то считалось не самым безопасным, пусть никто и не объяснял, почему именно. У поезда не существовало чёткого расписания или обратных рейсов, словно он ходил по огромному кольцу, в котором Степь занимала только часть пути. Подобное отсутствие стабильности было, конечно, крайне трогательным для романтически настроенных натур — но сейчас оказалось весьма не кстати. Успеют ли они скрыться от охоты и стоит ли ждать здесь поезда? Не настигнет ли их арбалетный болт в последний момент из-за слишком долгого промедления? Отчего-то Пьеро не сомневается, что погоня продолжится, в той или иной форме. Пусть даже это будет не Охотник — какая разница? Без Франта и Кожаного, без грузовика и почти без оружия — что они смогут сделать? Хорошо, если их новая спутница хоть сколько-то опытный Ловчий — тогда, быть может, они хотя бы не заплутают в Степи и избегнут мелких или, напротив, слишком очевидных опасностей. Но что если за ними увяжется кто-то вроде Бояр? Он фыркает, оборачивается на компаньонов. Интересуется вкрадчиво, — Кто-то знает, когда придёт поезд? Не быстрее ли нам будет идти по шпалам? Несколько мгновений в воздухе колеблется зыбкое молчание. Вогель хрипло выдыхает, — Можем идти. Но следующая станция вряд ли очень уж близко. А поезд просто так остановок не совершает — это ему ни к чему, — она устраивается на песке поудобнее, прикрывая лицо от лучей солнца, прокалывающих редкие прорехи в облаках, — Добираться к Рогатому пешком — опасно и долго. Всё равно нам придётся сойти, рано или поздно. Но так мы хотя бы покроем часть пути. Пьеро неудовлетворенно хмурится, медленно опускаясь рядом. Спина упирается в ржавую решётку ограды. Мотоциклетные очки, поднятые к волосам, сползают ниже, но снимать их отчего-то не хочется. Над ухом раздаётся негромкий голос Безымянного, — Не прорастай боязнью понапрасну. Степь привела нас сюда — значит так должно быть. Теперь нужно ждать. — А чтобы Бояре перебили степняков? Чтобы чуть не зарезали нас — так тоже было нужно? — Пьеро глядит на него исподлобья, — Тебе бояться нечего — ты им, верно, нужен живым. — Им — да. А вот Йотуну… — качает головой Безымянный. — Откуда ты знаешь, что ему нужна твоя жизнь? Может, вполне достаточно крови или ещё чего-нибудь, раз уж ты ему с чего-то вдруг понадобился. — Ради одной крови не устраивают таких облав, — уточняет Вогель, — Значит нужно хотя бы сердце. Только никто не знает, что именно — кроме самого Хромого. Безымянный кивает благодарно. — Йотун старик, — сухо говорит он, — И колдовство у него старое, хотя и придумал его, верно кто-то другой. Сам он слишком железного ума человек, чтобы маяться чарами и прочим… таким. Помедлив, он добавляет каким-то странным голосом, отчего-то напоминающим о его первом появлении в Квартале, — Я не хочу к нему. Хотя меня и зовут туда… Кажется. Пьеро кивает. Эти разговоры Безымянного вгоняют его в странное состояние — чем дальше, тем больше. Он склоняет голову, опираясь лбом о колени. Брючная ткань пахнет дымом, псиной и полынью — как и весь он, должно быть. Ругаться больше не хочется. Если честно, больше не хочется вообще ничего. Или, всё же, не совсем… Хочется встать под горячие непостоянные струи из лейки душа в тёмной ванной на четвертом этаже Квартиры. Хочется выкрутить лампы в коридоре и забиться в комнату, завесив дверь протянутыми крест на крест бусами-оберегами. Хочется спрятаться в глубину старой кровати и под тяжестью двух одеял, чуть сдвинув наушники, слушать, как нездешний голос, лавируя среди нот, поёт о какой-то леди с усмехающейся душой, и как Дом вокруг бурлит своей чёрной кровью, бегущей по трубам, словно поезд по рельсам — слушать, пока не уснёшь. Сейчас спать нельзя. Он уже и сам не вполне понимает, почему именно — в голове густая горькая каша без смысла и намёка на здравое рассуждение. Вогель сидит молча, почти не глядя по сторонам. Поля шляпы отсекают и прячут большую часть пространства, оставляя только нижний край горизонта, да полоску неба, медленно тонущего в облаках. Губы потрескались и будто покрыты сухой плёнкой — она осторожно скусывает её, почти не замечая этого. Где-то в воздухе зреет невысказанный вопрос. Выполнила ли она свой долг, ради которого вернулась из мёртвых? Или всё-таки предала названого отца и наставника, бросив на произвол судьбы? Молчание давит на неё. Безымянный похоже дремлет, прислонившись к ограде и запрокинув голову. Пьеро, вроде бы, тоже — но он сидит ближе, пусть и уткнулся в собственные колени. Вогель наклоняется к нему, Спрашивает тихо, — Мы ведь не зря оставили их там? Он поднимает голову, смотрит на неё не мигая, немного пустым взглядом. Подумав, спрашивает в ответ, — А ты могла бы сделать больше? — и, не дожидаясь, продолжает, — Я сделал то, что могу и умею — привёз вас сюда. А там… Наверное просто умер бы. Не уверен. Вогель вздыхает. Пальцы машинально поглаживают рукоять катласса. Она медленно цепенеет, всё её тело словно бы отмирает, сохраняя единственный клочок чувствительной кожи — там, где на её груди спит бронзовая кошачья голова на цепочке. Вогель силится поймать хоть малейшую крупицу тепла, исходящую от неё — но всё тщетно. Металл не горячее её тела, и совершенно глух к её надеждам. Темнеет. В воздухе клубится коварная дрёма. Несмотря на сошедший снег, солнце в Степи всё ещё садится рано. Небо медленно багровеет, наливается алым, как на рассвете. Раскаленный шар неторопливо опускается в колючую лесную темноту вдалеке — там же, куда уходят тонкие блестящие линии рельс. Фиолетово-черное марево деревьев поглощает свет, миллиметр за миллиметром — это происходит сверхъестественно быстро, будто кто-то подцепил солнце на леску и теперь старательно тянет его вниз, в мшистую могилу прелой листвы, спящих гнилых пней и тихих шагов под ветвями. Темнота растекается по Степи, накатывая липким прибоем, не спешащим отступать назад. В ней тонут дальние холмы, на которых в последний миг будто бы показывается чье-то торопливое тонколапое копошение. Темнота спускается по их склонам, размывает очертания, прогоняя последние багряные лучи. Над землёй проносится холодный порыв ветра, тревожащий траву и заставляющий доску объявлений на станции печально скрипеть. Он ускользает в серую муть мёртвых стеблей — и они шепчут. Шепчут долго, так что в какой-то момент становится понятно, что их шёпот уже подхвачен кем-то другим. Этих других, похоже, очень много там, в траве. Они перебираются от кочки к кочке, от камня к камню, неуклонно неторопливые. От этого становится жутко и зябко — но сделать с этим уже ничего нельзя. На тело падает усталая тяжесть, шевелиться ужасно трудно, да и почти не хочется. В Степи нельзя спать, пока не найдено жилье и не разведен огонь — но сейчас кажется, что это только пустая болтовня. Солнце засыпает на горизонте, распоротое ломкими ветвями терпеливого леса. Шёпот и копошение в потемках нарастают, чьи-то когти игриво простукивают ритм по баку брошенного на дороге мотоцикла. Через несколько мгновений Степь погружается в темноту, укутанную холодными тучами, словно чёрным прокопченым войлоком. И в тот же миг, словно по щелчку выключателя, на другом конце горизонта вспыхивает крохотный огонёк. От него исходит странное гудение. Поначалу еле слышное, оно нарастает и множится, наполняя колеблющейся жизнью рельсы и шпалы. Свет становится всё ближе — грохочущий шум заглушает шёпот в траве. Густой холодный воздух прорезает гудок — резкий, обрывисто острый, похожий на пламя газовой горелки. Он растворяется в пульсирующем стуке колёс и шуме механизмов, наползающем широкой лавиной. Что-то почти невидимое бросается врассыпную по сторонам от дороги, шлепая по талым лужицам и хоронясь в бочажинах. Поезд, обдавая ночь паркими вздохами и визгливым скрипом тормозов, останавливается возле станции. Вогель и квартиранты, будто зачарованные, смотрят, как дверца вагона напротив них приоткрывается — сначала чуть-чуть, потом полностью. В образовывавшийся проем просачивается кто-то бесплотный и уносится во тьму. Порог откидывается, вниз опускается приступка с металлическими ступеньками. Вогель вдруг вскакивает, сбрасывая оцепенение — в глазах темнеет от резких движений. Она торопливо тормошит Пьеро и Безымянного, что-то кричит им — но голос звучит как шёпот. Они тоже встают — и уже все втроём, отряхиваясь от песка, как неудачливые утопленники, вытащенные с морского дна, идут к приступке. По очереди взбираются в тамбур. Вагон проглатывает их, обдавая теплом ламп в плафонах и обитых тонкими досками стен. После холодной степной дремоты все плывет и плавится, словно в бреду. Вогель кажется, что проводник, встречающий их в узком коридоре — не совсем человек, и вместо головы у него — крокодилья морда с узким носом и двумя выпирающими клыками, которыми он пробивает билеты. Вместо платы он берет у неё сигарету, у Пьеро — кажется, придорожный камень с искринками кварца, а у Безымянного — то ли мятую игральную карту без рисунка, то ли ещё какой-то хлам. Они садятся в середине вагона — сиденья из реек не назовёшь особенно удобными, но это лучше, чем холодный песок. Лишь через какое-то время Вогель замечает, что на другой стороне вагона напротив них сидит серокожий нелюдь со спутанными седыми волосами. Узловатые пальцы сжимают края мешковины, обвисло прикрывающей его тощее тело. Кажется, его зовут Жадником, и им пугают непослушных детей — возможно, вполне заслуженно. От Жадника пахнет топленым жиром и мертвечиной, что красноречиво свидетельствует о его падальском происхождении. Вогель морщится. Пьеро и Безымянный наконец тоже замечают странного соседа. Переглядываются устало — и вдруг начинают смеяться, громко и прерывисто, словно изголодались по смеху до безумия. Жадник нервно прислушивается к их смеху — потом начинает дрожать, вжавшись в сиденье, и ретируется в тамбур жабьей неловкой походкой, придерживая полы своего ветхого рубища. Вогель засыпает, запрокинув голову. Поезд идёт сквозь ночь.