Что стало с Эбби

      Рассматривая стену напротив, не слышу, о чём муж говорит с врачом. Лишь боковым зрением замечаю, как он активно жестикулирует руками, пока мужчина в белом халате молча кивает.       Гарри настолько был напуган моим состоянием, что вызвал скорую помощь. Мне вкололи что-то вроде успокоительного и забрали для дополнительного обследования по настоянию мужа. Не знаю, что со мной, но определенно ничего хорошего. Сейчас мне уже легче, но тело ватное и голова совсем не работает. Во рту сухо и мне хочется пить, поэтому гляжу на мужа, стоящего ко мне спиной. Он, словно почувствовав мой взгляд, оборачивается и подрывается ко мне.       — Ты как? — берёт мою руку в свою так бережно, словно я сделана из фарфора. Вижу в его глазах обеспокоенность и невольно вспоминаю день, когда я родила Фибби. Тогда Гарри не отходил от меня, заботился и всячески пытался угодить, даже если мне ничего не было нужно.       — Пить хочу, — сдавлено шепчу, не имея никаких сил.       Супруг понимающе кивает и берёт бутылку с водой, в которую вставляет трубочку и протягивает мне. Утолив жажду, чувствую себя лучше. Мы остаёмся с Гарри одни, потому что доктор уходит, но это длится недолго — скоро приходит другой мужчина в халате, чей взгляд кажется мне отталкивающим. На вид ему лет сорок, невысок, но округл, а ещё у него отвратительная лысина на лбу. Судя по лицу, он пакистанец или же индиец — не могу различить. Окинув меня тёмным взглядом, он вновь вглядывается в записи. Вальяжно присев на стул, закидывает ногу на ногу и натягивает очки на переносицу.       — Здравствуйте, Эбби, меня зовут Ага Абаас, я врач психиатр, — голос у него скрипучий и противный, хочется закрыть уши и накрыться одеялом с головой, чтобы скрыться от всего мира, в том числе от него. Ещё меня передёргивает от осознания, что придётся вести беседу с врачом, что может залезть в голову. — У вас произошёл нервный срыв, мы вкололи вам успокоительное, поэтому вы можете чувствовать сонливость и усталость. Это пройдёт. Скажите, как вы себя чувствуете?       — Нормально.       Он кивает, но я улавливаю в этом жесте, как и во всём его поведении, равнодушие. Кажется, что ему докучает наше общение, да и в целом он просто устал от однообразия.       — Хорошо. Скажите, вы часто испытываете подобные эмоциональные всплески?       — Нет.       Я умалчиваю, что обычно не чувствую ничего.       — Может, у вас плохой сон? Судя по анализам, вы плохо питаетесь, у вас нехватка витаминов.       Хочется съязвить, но молчу, потому что сил нет ни на что. Мне кажется, будто язык становится тяжелым и я не способна издать даже писк.       — Она плохо ест, — произносит за меня Гарри, вновь беря за руку. — Мне кажется, что у неё депрессия.       — Как вы это поняли?       — Когда мы познакомились, всё было иначе, — с паузой отвечает супруг. Я поднимаю взгляд и вижу напряженность в его лице. Обычно такой он, когда крайне серьёзен.       — Мистер Стайлс, такое происходит в жизни каждой пары. Своего рода кризис.       — Это не кризис, доктор… Я уверен, что всё куда сложнее кризиса.       Мужчина что-то молча записывает, что, по всей видимости, вызывает напряжение не только у меня. Это длится несколько секунд — тишина прерывается лишь звуком пишущей ручки, на которую явно нажимают настолько, что она ещё на нескольких листах снизу оставит следы букв. Когда мистер Абаас заканчивает, небрежно расписавшись, то вырывает лист и протягивает его Гарри.       — Это успокоительные, лёгкие, чтобы не отравлять организм, — его голос в конце становится сдавленным, и вскоре мужчина заходится кашлем.       — Они помогут? — спрашивает Гарри, и я улавливаю в его голосе сомнения.       — Мистер Стайлс, я работаю в психиатрии около двадцати лет, и я могу с уверенностью сказать, что у вашей жены просто переутомление и недоедание, — он с важным видом снимает очки и потирает их краем белого халата. — Женщины такие — эмоциональные, держат всё в голове, раздувая из мухи слона. Это накапливается и выливается вот в такие нервные срывы. Можно попить чай с мятой, принять ванную для расслабления, отдыхать. И, Эбби, научитесь радоваться, мыслить позитивно. Вам необходимо научиться искать хорошее, потому что иначе вы загнётесь.       Обычно подобное радует людей — ничего серьёзного, а значит должно стать легче. Но мне не легче. Внутри меня всё кричит о том, что ничего не поможет, и я буду вынуждена с этим смириться. Вынуждена научиться радоваться.

***

      Меня выписали на следующее утро, и Гарри сразу отвёз меня домой, где меня уже ждали различные успокаивающие чаи и таблетки, прописанные врачом. Пока муж сидел с Фибби, что до сих пор со мной не разговаривала, я либо лежала в ванной, либо в комнате. И всё время думала. Во мне поселилась мысль, что я действительно могу просто преувеличивать. Возможно, мне просто лень? Заниматься делами, сидеть с ребёнком, и все мои неправильные мысли — лишь защитная реакция этой самой лени? Что если я просто разучилась радоваться и быть счастливой? Меня это пугало. Пугало, что я не могу контролировать себя и свои мысли, что я так легко сдаюсь и не имею сил бороться. Доктор Абаас ведь лучше знает, что со мной. И я не могу ставить его слова под сомнения, ведь он врач, а значит — знает больше меня.       Что касается Гарри, то он не только взял всю заботу о Фибби на себя, но и стал контролировать моё питание и приём лекарств. Возможно, любая другая обрадовалась такой заботе со стороны мужа, а мне она в тягость — Гарри дотошный и создаётся впечатление, будто я одна из тех самых пациентов из дурки.       Мне не спится. И я, ещё до того, как на часах переваливает за шесть, поднимаюсь, чтобы научиться радоваться. Да, именно так я подталкиваю себя хоть на что-то, что сможет помочь мне выбраться из этой горечи.       Остановившись в гостиной, смотрю в панорамное окно, но встречаюсь лицом к лицу с темнотой. Непроглядной и такой тихой, что мне невольно хочется рухнуть на пол и наслаждаться ею. Я знаю, что в городе горят огни, но я их не вижу, и уже давно.       Кое-как добираюсь до ванной, где умываюсь и закалываю волосы заколками, а потом отправляюсь на кухню. Не помню, когда в последний раз готовила завтрак, поэтому мне кажется, что делаю что-то не так, когда стараюсь приготовить омлет. У меня ничего не подгорает, что даже немного радует. Когда разливаю кофе по чашкам позади раздаётся щелчок и когда оборачиваюсь, вижу Гарри. Потирая лицо руками, супруг выходит из комнаты, но стоит ему заметить меня, как он замирает. Его удивлённый взгляд меня немного смущает, но не подаю вида — лишь указываю на тарелки, что уже ждут на барной стойке.       — Я приготовила завтрак.       Зелёные глаза бегло скользят по каждой тарелке с завтраком, а потом поднимаются на меня. Сорвавшись с места, Гарри обходит стойку и, оказавшись рядом, крепко обнимает меня. Настолько крепко, что моё сердце даже пропускает удар, а дыхание сбивается. Я невольно утыкаюсь носом в его плечо и пытаюсь прощупать в себе радость. Руки, до этого безвольно свисающие, касаются мужских боков через спальную футболку, и я даже сжимаю её.       — Всё хорошо? — тихо спрашивает Гарри, погладив меня по голове, как он делает это всегда, когда так нежно обнимает меня.       Смотря на наше фото, висящее на холодильнике, где мы в ожидании прибавления, я пытаюсь понять себя, но вынуждено отвечаю:       — Да, дорогой.       Через минут десять мы сидим все вместе — я, Гарри и Фибби, и неспешно едим приготовленный мною завтрак. Дочка всё также не смотрит на меня, но сегодня мы вынуждены будем остаться вместе — Гарри выходит на работу после недели выходных, что он взял из-за меня.       Пока он одевается, я убираю со стола, а потом достаю из верхнего ящика подготовленные лекарства. Белые таблетки кажутся мне такими блеклыми и ничтожными, но каждый раз я стараюсь убедить себя, что они мне помогут, что они — мой спасательный круг.       Провожаю мужа до двери и даже целую его на прощание, но после того, как это делает Фибби.       Не знаю почему, но мне становится сложнее, когда я вижу дочь, что сидит в гостиной среди своих игрушек. Вымываю тарелки и решаю сделать ещё один шаг против своей воли — взяв мистера Полосатика, которого дочь ещё больше двух недель так гневно бросила на площадке, осторожно подхожу к ней и присаживаюсь напротив. Она не обращает внимания.       — Фиб, — несмело зову, на что она замирает, но всё также смотрит лишь на куклу, которой расчёсывает волосы. — Мне нужно с тобой поговорить, — дочь всё также молчит, не поднимая глаз, и тогда я решаю всё равно действовать. Хотя бы ради себя. — Прости меня за то, что произошло на детской площадке, — стараюсь придать словам искренность, хотя не могу понять, испытываю ли я сожаление в действительности. — У меня… сложные времена…       Она, наконец, поднимает голову, но не спеша, словно не решается до конца на то, чтобы сделать это.       — Это потому что ты болеешь?       Вопрос застаёт врасплох. Скольжу взглядом по округлому детскому лицу, стараясь найти в себе хоть частичку чего-то светлого к ней. Она ведь это заслуживает, Эбби. Разве ребёнок заслуживает такого равнодушия к себе?       — Да.       Я ведь действительно больна. Здоровые люди любят своих детей, а я делаю над этим усилие, что априори неправильно.       — Папа сказал, что тебе плохо, и ты болеешь, — поясняет она, пальцами перебирая кукольные волосы.       — Папа говорит правду. Всегда.       — А вот и нет! Один раз он сказал, что сироп сладкий, но было горько!       Не знаю почему, но детская наивность, с которой сказаны эти слова, вызывают у меня смешок. Впервые за долгое время. Это ведь так естественно — смеяться. Но для меня это словно что-то новое — такое странное, неизведанное и даже пугающее. Даже не понимаю — нравится мне или нет.       — Прости его, — мой голос звучит подавлено и поэтому приходится откашляться. Достаю из-за спины мистера Полосатика и вижу, как восторженно округляются глаза дочери. — Мистер Полосатик был огорчен, когда ты его выбросила. Но я его утешила и помыла, а теперь он счастлив вновь прилететь к тебе.       — Мистер Полосатик!       Она поднимается на ноги и, чуть пошатнувшись, делает несколько шагов ко мне, после чего забирает у меня игрушку. Жмёт её к груди, обнимая так крепко, что будь это пластиковая кукла, то она бы наверняка треснула.       — Да, он самый, — натягиваю улыбку и опускаю ладони на колени.       — Мама, спасибо!       Она обвивает руками мою шею и жмётся ко мне, а во мне снова что-то щёлкает, как это было час назад, когда меня обнял Гарри. Так трепетно и с любовью, а главное — чисто. С таким теплом, что у меня мурашки по коже.       Это не впервые, когда мы обнимаемся так. Фибби тактильная, и, признаться честно, меня это порой очень раздражает. Но сейчас я испытываю что-то другое — непонятное.       Когда Фибби положили мне на грудь сразу после рождения, всё внутри вдруг наполнилось свинцом. Я смотрела на неё и не понимала, почему все говорят, что она красивая. Она была синей, грязной и я хотела, чтобы её убрали, потому что от неё исходил неприятный запах. Глядя на неё, я видела конец. Конец своей жизни. Подходя к кроватке, ловила себя на страшных мыслях — было бы хорошо, не стань её. Просто чтобы она не проснулась. Уже тогда я знала, что мать из меня никудышная, и что лучше Фибби не жить с постоянным чувством ненужности.       И я права.       Исчезни я из её жизни — было бы лучше, не так ли? Всем было бы лучше, ведь это не они не такие, а я.       Когда Фибби отстраняется, она сразу заглядывает в мои глаза, продолжая улыбаться. В ней столько искренности и тепла, а во мне ничего.       — Люблю тебя, мама.       Фибби, хоть я тебя не люблю, но я постараюсь это исправить. Я научусь радоваться.