***
Сегодня Уэнсдей пребывает в творческом настроении: в еë кофе щедро летят перец, имбирь, соль, и, господи помилуй, даже молотый чеснок. Еë простой расчёт срабатывает: оборотни больше не в состоянии учуять на ней другие запахи. Строго говоря, они вообще не в состоянии подойти к ней достаточно близко и не расчихаться. Это не имеет большого значения, поскольку Инид скорее всего пробудет в школе до вечера, а сама Уэнсдей собирается нанести кое-кому небольшой визит. Не то чтобы понимание того, что семья Инид может узнать некоторые совершенно не предназначенные ей вещи, смущало Уэнсдей. Она подозревала, что Инид не смогла до конца отмыть запах минувшей ночи, так что скрывать нечего, да и это только их дело. Просто еë раздражала мысль, что к ней принюхиваются. Что точно знают, с кем она виделась. Уэнсдей пожелала Инид удачи, крепко поцеловав на прощанье, от чего Инид расчихалась почти до слёз. Еë радости это не убавило, и Инид умчалась на аттестацию в отличном настроении. Уэнсдей неторопливо идëт по улице в тени своего чёрного зонта. Вещь отдыхает в сумке. Телефон оказался удобной вещью при поиске дороги, и прогулка заняла у неё около часа. Строгий чёрный особняк встретил еë надписью на тронутой ржавчиной оградке кладбищенского вида: «Осторожно, злая змея». Означенная змея, — здоровенная анаконда, ужас соседей, — грелась на солнце недалеко от калитки. — Привет, Медея. Ирма дома? — Уэнсдей вытащила пару купленных по пути по дороге замороженных мышей. Медея приняла подношение благосклонно и кивнула. Уэнсдей толкнула никогда не запирающуюся калитку и вошла в вечно открытую дверь — Ирма Аддамс не боялась нежеланных гостей. — Бабушка Ирма, это Уэнсдей. Грубый голос ответил ей со второго этажа: — Поднимайся, рыбка. Уэнсдей нашла еë в библиотеке. При еë появлении невероятно тучная, высокая старуха с жалкими остатками тёмных волос отложила томик Бодлера. Когда Уэнсдей видела еë в последний раз, пигментные пятна ещё не перешли на лицо. Теперь они рябым ковром покрывали каждый дюйм открытой кожи. — Ай, не смотри так. Это к лучшему, акуленок. Как жаль, что ты не унаследовала эту особенность, — Ирма тяжело вздохнула и с трудом встала. В последнее время ей становилось всё тяжелее стоять, сидеть, двигаться. Дышать. — Может, Паггсли унаследовал, — Ирма раскатисто расхохоталась. Обнажился ряд острых игольчатых зубов. — Вполне возможно. Твоего братца будто лопатой по лицу приложили, если ещё и глаза разъедутся годам к тридцати, то точно из наших. Пойдëм-ка, соображу нам чаю. На это моя дряхлая плоть ещё годится. Ирма грузно спустилась по лестнице и заварила какую-то свою полуядовитую травную дрянь. Уэнсдей выпила глоток и сыпанула сверху горсть неопознанного серого порошка из банки на столе. Горький напиток стал ещё и острым. Вкусно. Уэнсдей сжато пересказала Ирме свою историю и показала предполагаемый маршрут путешествия. — Так, этого пустобрëха можно вычеркнуть, и этот тебе ничего не скажет, этот скажет, да то, что тебе без надобности… — Она вычеркнула две трети списка Уэнсдей и добавила в него несколько имён. Припомнив, она присовокупила адреса. Уэнсдей молча прочла такие сверхточные координаты, как «дом промеж границ Уругвая, Парагвая и Бразилии». — Точнее не знаю. Спросишь у местных, всяко Аддамса укажут. Ирма тяжело вздохнула. — Акуленок, Фестер составит мне компанию в пути. С твоими родителями и братом я уже повидалась, — Уэнсдей это знает, потому и пришла. Ирма треплет еë по щеке. Уэнсдей не возражает: сейчас можно. Вещь долго жмëт руку Ирмы. Она быстро утирает слезу: — Нечего тут рассусоливать. Все, прощайте. Идите уже оба отсюда. Поколебавшись, Уэнсдей коротко обнимает Ирму и подчиняется еë просьбе. Ирма не умирает, но ей больше не ходить по земле. Бабка Уэнсдей — из породы глубоководных. Намешанная кровь Аддамсов порой играет самым неожиданным образом и среди их потомства рождаются такие дети. В юности их не отличишь от человека, разве только не слишком красивого. После, у кого когда, плоть начнет меняться: приспосабливается к жизни под водой, на большой глубине, и делает невозможным существование на суше. Уэнсдей не плавать на глубине, иначе уже проявились бы хотя бы крохотные признаки. Это была их последняя встреча. Вынырнув из своих мыслей, Уэнсдей находит себя в каком-то парке на побережье. Она не хочет знать, где находится. Только брести в одиночестве между новых и старых кварталов, по паркам и побережьям, пока еë голова окончательно не опустеет от физической усталости. Уэнсдей не думает. Не думает о том, что бабка Ирма приезжала к ним слишком редко и Уэнсдей плохо еë знала. Не думает, что на старых фотографиях молодая Ирма так похожа на Уэнсдей. Не думает, что Ирма всегда наливала ей тот чай, что нравился Уэнсдей, потому что их вкусы совпадают. Уэнсдей не думает, что это отвратительное, скручивающее нутро чувство — горе.***
Инид забирает свой чертов идеальный аттестат. Вырванный практически зубами безукоризненный кусок бумаги. Ближайший государстаенный экзамен, на который она записана, будет всего через пару дней. Кроме него все документы для Мискатоникского университета и нескольких других колледжей, — для отвода глаз, — уже готовы. Домой Инид решает идти пешком — здесь всего полчаса. К еë удивлению, она слышит неподалёку знакомый запах, все так же смешанный с острым, горьким и пряным. Так Уэнсдей даже проще найти. И Инид находит еë через пару улиц. Траурную фигуру под чёрным зонтом посреди золотого летнего вечера сложно не заметить. Инид приходится взять Уэнсдей за руку, чтобы добиться реакции. — Инид, — тихо говорит она. Уэнсдей выглядит потерянной. Вещь высовывается из еë сумки и в паре жестов поясняет Инид основное: уведи еë домой. Уэнсдей позволяет вести себя. Она ни о чем не спрашивает. Строго говоря, она вовсе не открывает рта. Когда Инид спрашивает, что случилось, а Инид упорствует в этом вопросе, Уэнсдей только качает головой. Инид сажает еë на кровать. Все ещё ноль реакции. Инид в голову приходит идея. Когда минут через пятнадцать она возвращается со здоровенной чашкой кофе, нормального, человеческого кофе, Инид находит Уэнсдей на том же месте. Разве что колени притянула к груди, уткнувшись в них щекой. На кофе она реагирует. Пьëт. Инид ещё раз тихо спрашивает: — Уэнсдей? Что случилось? Уэнсдей кривовато улыбается: — Все в порядке. В самом деле, — она моргает, что-то вспомнив: — как твои экзамены? — Блестяще, — рассеяно бросает Инид. Когда она кладёт руку на спину Уэнсдей, мышцы под рукой Инид подобны камню. Уэнсдей энергично трет лицо руками, прогоняя какое-то выражение, которое Инид не успела увидеть. Ладно, кофе хотя бы выводит еë из оцепенения. Уэнсдей распрямляется. Прижавшись к Инид, она целует еë шею и мурлычет: — Это нужно отпраздновать. Игривость в еë голосе насквозь фальшива, движения неестественно дерганы. Эта очередная попытка скрыть проблему посредством соблазнения заставляет Инид закатить глаза. Инид тянет Уэнсдей на себя и заваливается спиной на кровать. Молча прижимает Уэнсдей к себе, пока та не притихает, не находя отклика. Инид обнимает Уэнсдей, пока еë не начинает трясти. Инид кажется, что Уэнсдей плачет, но она не чувствует ни следа влаги. А потом она слышит смех. Наконец, Уэнсдей затихает, напряжение медленно покидает еë тело. Она вздыхает и отодвигается, чтобы положить подбородок на грудь Инид и взглянуть ей в глаза. — В самом деле… Все остаются живы, — бормочет Уэнсдей. Она открывает рот, секунду думает. Закрывает. — Я тут поняла, что это будет длинная история, на которую я сейчас не способна. Инид видит: Уэнсдей действительно готова выключиться в любой момент. Похоже, кофеина в чашке Инид решительно недостаточно, чтобы придать ей немного бодрости. Инид клятвенно обещает себе в этот раз вытянуть из Уэнсдей, что еë беспокоит. Возможно, это то, что она не договорила той ночью? Ну да, Инид, было совершенно не очевидно, что твоя социопатичная, манипулирующая девушка с навыками бывалого грабителя будет немного скрытной. Прямо-таки сюрприз из сюрпризов. Эта мысль веселит и успокаивает Инид, но и немного печалит. С Уэнсдей всегда будет тяжело, но она знала, во что ввязывалась. Она целует Уэнсдей в макушку и говорит: — Ты расскажешь мне завтра. А теперь давай спать.