Вой на высокой ноте

      Инид быстро учится сначала прислушиваться у двери или портьеры перед тем, как войти. Порой лучше не входить вовсе, родители Уэнсдей оказались чересчур увлекающимися натурами. Уэнсдей, Пагзли и Ларч привычно разворачивались ещё за несколько шагов до двери, матери Мартиши нужно было подойти ближе — старая Карга с возрастом стала глуховата. Хотя слух у Инид по очевидным причинам развит лучше, чем у них всех вместе взятых, ей же ещё нужно определить, когда Аддамсы буднично воркуют или развлекаются каким-нибудь бадминтоном, и когда заняты чем-то, что Инид никогда не хотела бы видеть.       Уэнсдей говорит, что у её родителей всегда было плохо с самоконтролем, по этой причине во все дальние путешествия они ездили без детей. В её голосе нет ни малейшего осуждения, только лёгкая насмешка. Инид слушает Уэнсдей и думает, что очередной из многих медовый месяц посреди упрямо отвергающего цивилизацию полинезийского племени звучит весьма неплохо.              Этот дом заставляет Инид терять над собой контроль, и Уэнсдей только поощряет её. Она нашла способ флиртовать без разговоров о маньяках, — Инид благодарна и за это, в отношении Уэнсдей её стандарты приятной беседы чрезвычайно низки, — теперь она беспрерывно дразнит Инид своим новым шёлковым голосом. Инид как никогда рада, что особняк полон укромных уголков, — раза три они случайно попали в тайный ход, один из них Уэнсдей видела впервые, — и она может затащить Уэнсдей в ближайший ради парочки горячих поцелуев. Домашние учатся даже быстрее Инид, на них только однажды натыкается бабка Уэнсдей. Карга сразу уходит, посмеиваясь под нос. Что-то про то, как Уэнсдей похожа на мать.              К удивлению Инид, они действительно очень похожи. Инид находит на одной из стен фотографию двадцатилетней Мартиши с косами и в простом полудетском платье, — похоже, том самом, что часто носит Уэнсдей, — со львом, уткнувшимся сидящей хозяйке в живот, как большая собака. В руках Мартиша держала куклу с отрубленной головой, вроде той, что сидела на полке над рабочим столом Уэнсдей, — когда Инид спросила, Уэнсдей ответила, что это Мария-Антуанетта, ей голова не положена.              Пагзли упоминает за столом детскую книгу, и Гомес смущённо рассказывает, что Мартиша когда-то написала десять томов восхитительных детских сказок. Был издан только один том, по глупости чудовищно искажённый Гомесом и Фестером, и дети читали именно его. Оригиналы тогда полетели в камин, и больше Мартиша ничего не захотела писать. По счастью, усмехается Гомес, но на жену смотрит виновато. Мартиша никак это не комментирует, только поглаживает мужа по предплечью.              Их отличает миролюбие Мартиши и её непреодолимая нелюбовь к насилию и категоричность до жестокости Уэнсдей. Голубь и ворон, но обе — птицы.

***

      Уэнсдей чувствует себя кошкой в разгар марта.              Она физически не может сопротивляться желанию задеть Инид. Самую малость, для поднятия боевого духа. Преодолеть потребность прижаться к Инид и требовать новых ласк невозможно. Перестать целовать подставленное, — от волчицы это жест такого доверия, что у Уэнсдей сжимается сердце, — горло немыслимо.              Инид продолжает фотографировать её на телефон, объясняя это необходимостью практики. Уэнсдей уже не так часто её ловит и с удивлением разглядывает новые фотографии, которые показывает довольная Инид. И правда, рост навыка на лицо. И всё же это не то.              Поэтому однажды вечером, поймав Инид с поличным в её, — их, — комнате, Уэнсдей не отпускает шутливой колкости и не оставляет Инид с её телефоном. Она забирает его и откладывает в сторону.              Уэнсдей говорит:              —  Сегодня ты можешь снимать меня, как захочешь, — смотрит на Инид искоса, провокационно открыв шею, — но не этим.              Глаза Инид вспыхивают, будто в её голове проносится маленькая молния. Новая камера моментально извлекается на свет.              — Я уж думала, ты не попросишь, — разве что не облизывается. Уэнсдей распахивает глаза:       — Herzchen, тебя ещё нужно уговаривать?              Уэнсдей нравится это прозвище. Она без понятия, что думает Инид, понимает ли она вообще, что имеется в виду. Сердечко, её славное маленькое сердце, куда более живое, чем бьётся в груди Уэнсдей. Однажды Уэнсдей думает, что, если с ней что-то случится, на земле останется эта её самовольно присвоенная часть. К тому же она любит немецкий, а испанский и французский слишком напоминают ей о родителях.              Уговаривать Инид не нужно. Уэнсдей не слишком понимает, что конкретно она снимает, но камера щелкает ежесекундно. Это опосредованное, сосредоточенное внимание заставляет Уэнсдей творить глупости. Не вставая со стула, она ставит на него ногу. Откровенность позы почти заставляет её краснеть. О, были у них и более открытые позы, но в постели всё по-другому, ближе и проще, в какой-то степени даже практичнее: взаимный поиск удовольствия и способа его доставить оставляет не слишком много времени на стеснение.              Сейчас всё иное. Уэнсдей даже не видит глаз Инид, только бесстрастную камеру, безукоризненно фиксирующую что-то неизвестное Уэнсдей. Сейчас Уэнсдей остро чувствует нелепость своих действий перед лицом бездушного механизма, ей почти хочется убрать эту помеху между ними, но она же кружит Уэнсдей голову. Уэнсдей прикрывает глаза и касается губ. Поглаживает себя по щеке, по шее, запрокинув голову. Вернувшись, словно о чём-то вспомнив, очерчивает контур губ, запечатлевает лёгкие поцелуи на пальцах, наконец, слегка прикусывает кончики, медленно облизывает их. Это приятно само по себе.              Её приводит в чувство тихий скулёж Инид, но камера продолжает щёлкать. О, Уэнсдей не станет звать сама; пусть Инид откинет её по собственному решению. Уэнсдей впервые обращает внимание на то, что некоторые фотографии, распечатанные, в беспорядке слетели на пол. В глаза бросается одна: ближний план, в кадре только приоткрытые губы, шея и ласкающие пальцы на ней, голова откинута далеко в сторону.              Уэнсдей перемещается на кровать, — боже, Инид, что ты сейчас снимаешь, она просто идёт, — устраивается лицом к Инид, приподнявшись на локтях и чуть согнув колени. Под простым платьем её ноги босы, — можно списать на приготовления ко сну, но кого ты обманываешь, Уэнсдей, — но поза всё еще не открывает ничего лишнего. Невинная такая, будто дыхание Уэнсдей не сбито к чертям.              Уэнсдей тянет подол вверх, но быстро передумывает. Усмехнувшись и продолжая опираться на одну руку, другой она поглаживает бедро, — обнажённую кожу и поверх платья, без разбору, — оглаживает живот, задержавшись на чувствительной линии над пахом, проходится по рёбрам и доходит до груди. Сюрприз, здесь нет ничего, кроме плотной ткани платья. Уэнсдей ещё медленнее оглаживает грудь, — ту, до которой проще дотянуться, — охватывает её ладонью, большим пальцем поглаживая её сбоку, там, где приятнее всего. Слегка сжимает и издаёт первый стон, закрыв глаза и откинув голову.              Она решает не трогать затвердевший сосок, слишком затасканный жест — кадр будет так себе. Вместо этого её рука вновь скользит вниз.              Шире раскинув ноги, Уэнсдей спускается к внутренней стороне бедра, подбираясь к паху и вновь двигаясь ниже. Платье обтягивает её, чётче очерчивая всё, что под ним скрыто, и невинно натягивается вновь, подчиняясь движениям её руки. Уэнсдей подбирается всё выше, выше, пока желание не становится невыносимым и она не касается налитого кровью клитора сквозь два слоя ткани. Уэнсдей без понятия, что там издаёт её горло, стонет ли она, кричит или скулит, ей хорошо до судорожно выгнутой спины, до поджавшихся пальцев на ногах, до потери равновесия и руки, до боли вцепившейся в спинку кровати, потому что держаться за что-то сейчас жизненно необходимо. Уэнсдей не замечает, когда и куда исчезает так мешающая сейчас тканевая преграда. Когда она без сил падает на постель, её накрывает дрожащее тело Инид.              — Какая выдержка, — бормочет Уэнсдей. — Какая преданность делу фотографии. Рука помощи, Herzchen?       Инид утыкается Уэнсдей куда-то под ключицу, заставив её снова чуть прогнуть спину, чтобы продеть руки и ещё сильнее притянуть к себе. Она блаженно мурчит:       — Уже нет необходимости.       

***

      Инид хочется распечатать всё. Каждую фотографию до единой. Но стопка будет непристойно большой, такое сложнее припрятать, так что она выбирает. Часть она печатала на месте, но кассета выдала десять снимков и бесповоротно закончилась. По счастью, Уэнсдей закупила кучу таких, хватило бы на несколько сотен фотографий, но менять кассету тогда? Да Инид дышать забывала, пока от необходимости сделать вдох мышцы не дёргались сами, конвульсивно впуская воздух. Воздух, полный запахом Уэнсдей.       Инид печатает фотографию, где видны только алые губы и острые, как отлично помнит Инид, зубы, сомкнувшиеся на первом суставе указательного и среднего пальцев. Ту, где пронзительные чёрные глаза искоса глядят в камеру над поднятым коленом, ниже колена ничего в кадр не попало. Ту, где Уэнсдей, закрыв глаза, прижимается к собственной руке щекой. Ту, где она, приподнявшись на кровати, глядит почти с насмешкой, на губах — едва заметная улыбка. Ту, где видна только рука на обтянутом платьем бедре. Где запечатлена поглаживаемая грудь. Где только лицо, глаза зажмурены, на ресницах пара слезинок, рот приоткрыт, — в этот момент Уэнсдей кричала в голос, как оказалось, она была просто невероятно шумной в постели. Наконец, самая бесстыдная: общий план, Уэнсдей выгнулась на кровати, платье задрано так, что приоткрывает скрытые под чёрными завитками губы, между которых скользят пальцы, ещё более белые на чёрном фоне подола, — под Уэнсдей он всё ещё на своём законном месте, — бельё свисает с лодыжки.       В этот момент Инид коснулась себя, не отрываясь от камеры. Ей понадобились пара движений, чтобы кончить. Последним снимком она запечатлела приоткрывшиеся глаза Уэнсдей, в которые ещё не вернулся рассудок, пустые, как бывают по утрам, её покрасневшие, припухшие, приоткрытые губы и разметавшиеся вокруг головы встрёпанные косы.       По какой-то причине эта расслабленная, почти невинная фотография нравится Инид больше всего.