Вой на высокой ноте

      Уэнсдей и правда достаточно быстро выздоравливает. Через месяц, пережив последний, совсем лёгкий приступ, — она бы и не заметила температуры, если бы Генрих не следил, — она готова лететь домой. Этот чертов материк неожиданно утомил Уэнсдей. Она ожидала, что вкус приключений будет ей по нраву, но, как оказалось, это должны быть какие-то другие приключения.       Ей нравится видеть новые места, нравились разговоры, полные загадок и недомолвок. Такие, после которых вопросов становится больше, чем ответов.       Ей не нравится уже вторая тяжёлая болезнь и третье проявление угрозы от члена своей фамилии. Честно говоря, даже Генрих вызывал у неё некоторые опасения. Не то чтобы он сделал ей хоть что-то плохое или даже намеревался сделать, просто опасения входили в привычку.              Ей совсем уж не нравилось, что октябрьское полнолуние Инид коротает с Дилвином, решившим посетить Бостон во время отпуска. Всю ту ночь Уэнсдей провела в горячечном бреду. Она надеялась приехать хотя бы к ноябрьскому, но... Оно, знаете ли, уже сегодня.       К тому же это расследование было таким медленным и тягучим, таким неприятно личным. В Неверморе Уэнсдей сомневалась в каждом знакомом лице, сейчас же ей приходилось сомневаться в самой себе.       Разговор с Инид всколыхнул новую тему, о которой раньше она не задумывалась. Тем не менее, у Уэнсдей обнаружились сформированные суждения на этот счет, тем более опасные, что она никогда не обдумывала их прямо. Скрытые убеждения, которые могли бы тайно исказить её мысли, подтолкнуть к ошибочному суждению.       Как Уэнсдей относится к магии? Как относится к Мельмоту? Для неё стало открытием, но — хорошо.       Почему, Уэнсдей? Что хорошего ты видела от этого создания? Ровным счетом ничего. Тогда откуда эта привязанность? Что за смутные воспоминания маячат в твоей памяти, похожие на неясные обрывки сна? Что он тебе нашептал, куда водил?       В прошлый раз предвзятость и симпатия к чудовищам обошлись ей неоправданно дорого, черт возьми.       Уэнсдей в который раз гладит браслет. В самом деле, есть ли от него польза? Одно верно — после того, как Уэнсдей его нашла, спать она стала гораздо крепче. Помог ли он ей с видениями или духами? Она не могла припомнить ни одного случая. Аделаида оставалась ночным призраком, оставляющим по себе только мысль, что ей можно доверять. Что она делится важными знаниями. Гуди выполняла свое обещание и не показывалась вовсе. Мельмот... С ним сложнее.       Он приходил наяву, вопиюще бесполезный. Если подумать, он, похоже, подчинялся Гуди. Сама Уэнсдей ни разу не успела ничего ему приказать; в качестве проверки следовало исправить это упущение.       Он присутствовал в снах Уэнсдей, подобно Аделаиде. Как и с ней, содержание этих грез Уэнсдей не помнила. К тому же Аделаида водила её, спящую, физически водила к склепу. Мог ли Мельмот делать то же самое?       Инид рассказала Уэнсдей, что Пагзли в прошлом уже будил её во время разговора с кем-то невидимым.       Уэнсдей даже знает, когда это было. Прошлым летом её дар только начал пробуждаться, и, черт возьми, он измучил её мозга костей. Уэнсдей держалась только на утешениях матери: «В начале всегда трудно, тучка, потерпи, скоро станет легче». Скоро наступило только к осени, агония длилась около двух месяцев.       Прикосновение чуть ли ни к чему угодно вызывало к жизни картины прошлого или будущего. В основном какие-то мелочи: погладила Клеопатру — увидела, как совсем юная мать заботливо пересаживает крохотный саженец в кокетливый чёрный горшочек. Поиграла с тарантулом — вот он сидит на плече у отца, пока тот играет с паровозами. Дотронулась до электрического стула — дядя Фестер наслаждается проходящим по телу электричеством.       Эти мелочи раздражали, но не оставляли по себе тягостного впечатления. К сожалению, этот дом был обитаем уже много поколений.       Стоило коснуться секиры бабки... Что ж, она знает, где лежит дед. Уэнсдей не стала ни о чем спрашивать — мать и бабка никогда о нем не заговаривали. Некоторым семейным тайнам лучше оставаться под могильной плитой.       Она искала под кроватью закатившуюся мелочь и узнала, что на этом месте проводился ритуал призыва некой твари. Неудачный: незадачливого заклинателя разорвали, а существо улетело в окно. Старая книга видела, как её рыдающая хозяйка отпиливает себе руку. Уэнсдей заинтересовалась и полезла в хроники выяснять подробности истории, и тогда другая книга показала танцующую в одиночестве пару, со смехом обсуждащую двойное самоубийство.       Люди и истории роились вокруг, разрывая разум Уэнсдей на части. Она видела их наяву, она говорила с ними во сне. Несколько видений не причиняли никаких неприятностей, но их назойливость, их количество и то, как они забирали у Уэнсдей контроль над собственной жизнью, было... Нет, она не скажет «невыносимо». Просто... Назойливо.       Если бы тогда кто-нибудь дал ей талисман, усмираяющий видения... Уэнсдей с сомнением коснулась кулона на шее. Следует спросить у матери, почему она не дала его тогда. Однако, сейчас, с этим новым оберегом на запястье, она не видела абсолютно никакой разницы по сравнению с его отсутствием. Попробовать снять его?       Уэнсдей с недоумением уставилась в окно, пытаясь поймать ускользающую мысль. Что-то про призраков, Мельмота... Нет, потеряла.

***

      Инид считает на пальцах.       Итак, первый приступ лихорадки у Уэнсдей был эдак недели четыре назад, когда она удачно добралась до Генриха Аддамса. Следующий, похоже, более лёгкий — три дня спустя. Уэнсдей заранее сказала, что позвонит, если будет в состоянии — Генрих прогнозировал приступ на этот день.       Два дня назад был последний приступ. Лихорадка потрепала Уэнсдей пару ночных часов и к двум ночи Инид с облегчением услышала её голос на другом конце провода. Раз в два-три дня, верно же? Если сегодня не будет приступа, разве это не значит, что болезнь отступила? Если он и будет, Инид надеется, что Уэнсдей все же ей позвонит. Поговорить не с Уиллой, но с той, что пользуется её голосом, носит её тело, как костюм, было бы весьма кстати. У Инид накопились вопросы к Гуди.       Уэнсдей звонит ей около полуночи. Сколько это по её времени, часов восемь утра? Судя по голосу, свежа, как распустившаяся роза.       — Здравствуй, Herzchen, — Инид слышит глоток и не может сдержать улыбки.       — Привет, Уилла. Как кофе?       — Отличный, — Инид представляет, как она лениво прикрывает глаза. Может, рассеяно водит пальцем по ободку чашки. Она уже не спит, еще достаточно ленива для активной деятельности, но достаточно бодра, чтобы дразнить Инид. Вот как сейчас: — Как проходят твои одинокие ночи в холодной постели?       — Ха-ха, — Инид закатывает глаза. — У меня есть компания на эту ночь.       Уэнсдей вздыхает:       — Жаль, что я не смогу к тебе присоединиться. Ты точно будешь в порядке? Я имею ввиду, одежда, обувь, все эти мелкие, но важные детали, ты же о них позаботилась?       — Конечно, — уверенно врет Инид. Она рассеяно одернула подол потрепанного платья, которое было уже совершенно не жаль, и повесила пальто на ближайшую крепкую ветку. Голым ногам холодно ступать по промерзающему ночами к концу ноября грунту, и все же они неудержимо несут её вперед.       Забавно, она впервые превращается одна, — стоит ли считать безумный, самый первый оборот? Она не будет этого делать, — и, похоже, раньше присутствие семьи или Уэнсдей сдерживало её все возрастающее оживление. Ей хотелось идти, наматывать бессмысленные круги по звериным тропкам, ловить запахи, искать след добычи, жертвы, кого-то, кого нужно догнать и разорвать. Инид уже слышала запах зайца, слабый след оленя, свежие следы множества белок. Она сглотнула слюну.       — Более чем жаль, дорогая Уилла. Ты чувствуешь себя лучше? — Инид потребовалось некоторое время, чтобы научиться говорить с полным ртом клыков. По счастью, иное строение передних резцов все еще позволяло ей извлекать необходимые звуки, хоть и немного другими способами. Не прикусывать язык она забавным образом училась дольше.       — Зубки режутся, Herzchen? — шелковым голосом мурлычет Уэнсдей. Инид не нужно это представлять, она доподлинно знает, что её глаза сейчас блестят больше обычного. Как черные звезды, решает Инид.       — Это чтобы съесть тебя, девочка, — Инид вздыхает. Переполняющее её возбуждение — совершенно иного рода, к тому же ей не понравились утраченные воспоминания и отсутствие самоконтроля в тот единственный раз, когда верх взяла её звериная половина. Они могут флиртовать сколько угодно, но, окажись Уэнсдей сейчас прямо перед ней, Инид пожелала бы только её общества и, пожалуй, немного объятий.       — Мне и правда гораздо лучше. Ночью не было никаких признаков лихорадки. Если её не будет сегодня, я, наконец, отправлюсь домой. Дядя Генрих дождаться не может этого момента. Какой-то местный политик пообещал отвезти меня на вертолете до аэропорта Конго и обеспечить билет на ближайший рейс в Америку.       — Какой сервис, — удивляется Инид. — Насколько же он там влиятелен?       — Весьма и весьма. Черт знает, что такого он делает для этих людей. Разве врач, даже очень хороший, может удостоиться такого пристального внимания?       — Оставь это его совести, Уилла, — поспешно меняет тему Инид. — Прилетай поскорее, любовь моя. А мне уже пора, вот-вот начнётся.       — Инид... — это что, нерешительность в голосе? — Если хочешь, поставь на громкую связь, пока будешь оборачиваться. Мне... Я хотела бы присутствовать рядом хотя бы в таком виде.       Инид успевает еще нажать на кнопку перед тем, как её скручивает первый спазм. Спокойный, — и успокаивающий, — голос Уэнсдей рассказывает ей какую-то отвлеченную историю, страшилку или вроде того. Инид сложно прислушиваться, к тому же её разум становится меньше, пока тело вырастает. Сюжет не имеет значения, ей просто нужно сосредоточиться на этом голосе, чтобы отвлечься от боли.

***

      Уэнсдей сбрасывает, когда слышит тихое поскуливание и влажный звук. Инид, ты что, лизнула динамик? Она надеется, что Инид и правда будет кто-нибудь сопровождать этой ночью. Пусть даже Пибоди.       Оборотни такие стайные создания. Как волки. История об одиноком волке — полная чушь, они живут семьями, охотятся семьями, играют и заботятся друг о друге в тесном семейном кругу. Уэнсдей читала историю о волке, который всё продолжал год за годом возвращаться на зимовку к родителям и в итоге осел со своей стаей на соседней территории.       Неудивительно, что из них вышли такие верные, — вернее, ведомые, — существа, как собаки. Достаточно, чтобы волк ментально застрял на уровне подростка, и вуаля — у вас есть зверь, считающий вас мамой или папой и следующий вашим указаниям. Просто потому, что мама знает лучше. Разве такая семейственность не очаровательна?       Хорошо, она ничего не сможет отсюда сделать, остается только надеяться, что Инид достаточно позаботится о себе. Полная луна делает её легковозбудимой и рассеянной.       — Ну что, фройляйн, пока все хорошо? — Генрих привычно без спроса полез щупать её лоб. Деловитая бесцеремонность врача уже почти не раздражала. Его доброжелательные местные приятели кормили Уэнсдей сначала легкими супами, после своими причудливыми блюдами из рыбы, фруктов, насекомых и змей. Сам Генрих привычно отслеживал симптомы и менял дозировку хинина и каких-то непонятных местных растений.       Уэнсдей безропотно принимает все, что они считают нужным ей дать. После Прозерпины отдых, — насколько перерывы между изматывающими приступами лихорадки можно было счесть отдыхом, — оказался неожиданно освежающим. Уэнсдей наконец вернулась к истории, похоже, безумная развязка этой пиратской эпопеи вернула ей вдохновение.       Магул, как кошка, заглядывала в деревню время от времени. Кружила вокруг, выбравшись, наконец, в естественную среду обитания своей звериной половины. Иногда приносила дичь, в основном змей. Аборигены относились к ней с почтением и опаской. Крупные кошки эволюционировали для охоты на людей; сколько человек из этой деревни они убили?       — Да, дядя Герман. Все более чём отлично. Я уже выздоровела?       — Скорее всего. Однако, малярия — коварная болезнь, и новый приступ лихорадки все ещё не исключен. Я предпочел бы, чтобы ты провела здесь ещё недельку или хотя бы до завтра.       — Мне не хотелось бы излишне обременять тебя. Такой засидевшийся гость, как я, не должен причинять такому гостеприимному хозяину, как ты, слишком много забот, — во имя Сатаны, просто выпусти меня из этой удушающей жары джунглей, полной опасных для людей паразитов, в прохладную, сухую Америку, к моей Инид! — Полагаю, если у меня и случится новый приступ, он будет не тяжелее предыдущего? Лекарства с ним справятся. Если это возможно, я хотела бы уехать сегодня же.       — Течение твоей болезни с самого начала не было тяжелым, действительно опасная лихорадка маловероятна, — с сомнением сказал Генрих. — И все же, я не уверен. Однако, если тебе не терпится убраться домой, я не буду настаивать. Как минимум, в самолет ты сядешь с полным комфортом, и я ожидаю, что домой ты отправишься на таком же комфортном заднем сидении. Ты же оправдаешь мои ожидания, фройляйн?       Уэнсдей нетерпеливо кивнула.       Весь путь из джунглей до самолёта занял не больше двух часов, из которых не меньше часа они ждали вертолет. Самолёт взлетел, стоило Уэнсдей в него сесть. Судя по недовольству пассажиров этого небольшого воздушного судна, ради нее рейс прилично задержали.       Магул провожает Уэнсдей до трапа. Тревожно касается плеча:       — Девочка, точно долетишь без приключений? Бедовая ты, Аддамс.       Уэнсдей проглатывает колкость насчёт того, что охранница уже получила расчет с прибавкой за вредность работы. И что Прозерпина наверняка тоже изрядно заплатила за сопровождение Гуди.       — Все будет хорошо, Магул. Не беспокойся. Давай, потрать свой заработок с пользой.       Умиротворенная совесть Магул позволила ей удалиться с улыбкой. Уэнсдей разделяла её стремление поскорее покончить с этим затянувшимся на добрый месяц путешествием.