***
— Не принимай это на свой счёт. Альбина лежит щекой на столе и играет с бусами, обычно служащими ей браслетом. Пропускает их сквозь пальцы, позволяя с неприятным стуком упасть на стол. Перед ней стоит совершенно нетронутый кофе. — О чём речь? — устало спрашивает Уэнсдей. Альбина утомительна, к тому же в последние дни её едва ли можно назвать приятной собеседницей. Да даже просто приятной. — Обо всём, — Альбина особенно громко роняет свою игрушку. Уэнсдей морщится, — этом. Если я кажусь тебе грубой, правда, сестрёнка, не думай, что причина в тебе. Это всего лишь моё настроение. Оно бывает неустойчивым... Нет, не так: оно бывает беспричинно устойчиво ужасным. Что отвратительно, оно ужасно каждый раз по-своему. — Разве это не нормальный взгляд на мир? Мрачное место, не знающее пощады, — Уэнсдей прикрывает глаза. Она устала от белого дома, белых скал, белого стола и этого белого призрака. Ты предвещаешь мне смерть, жалкая плакальщица? Великие беды? Господи, да говорила бы ты ещё человеческим языком! Альбина издаёт особенно долгий и печальный вздох: — Твой пессимизм более чем жизнеутверждающ. В тёмном и циничном плане, но тем не менее, — Альбина фыркает: — Ты будто живёшь в нуарном детективе: мир омерзителен и жесток, и всё же битый жизнью детектив берётся за расследование для какой-нибудь красотки из тех, что первой вонзит ему в спину нож. Уэнсдей приподнимает бровь, ожидая итога этой смехотворно длинной метафоры. — Так вот, детектив всё это знает, но продолжает действовать, — Альбина выдерживает паузу и выжидающе косится на Уэнсдей. — О Господи, ты не понимаешь. Это по-своему очаровательно. В такой безысходной ситуации единственная разумная реакция — лечь и умереть. Знаешь, как взрослый человек. Уэнсдей моргает: — С чего бы это? Альбина приподнимает голову и кладёт подбородок на безвольно вытянутую на столе руку: — Почему нет? Они пристально смотрят друг на друга с минуту. Уэнсдей медленно говорит: — Жизнь, безусловно, омерзительна и бессмысленна, но это достаточно любопытное представление, чтобы досмотреть его до конца. — Есть немало пьес, которые стоило бы проспать, — фыркает Альбина, — или уйти с середины. Избитый сюжет, скучнейший замысел режиссёра, чудовищная актёрская игра — захудалая антрепризка, нелепо-напыщенная или не менее нелепо тужащаяся выдавить смех. Уродливый выкидыш подмостков. Уэнсдей закатывает глаза: — И всё же, это жалкое бегство. — Я читала один забавный биологический факт. Порой при продолжении кровной линии преимуществом становится тихая смерть слабой части потомства с тем, чтобы остальные могли выжить. Так, птенцы писком требуют пищи, их воля к жизни, — «что за Ницшеанство», бормочет Уэнсдей, — побуждает не затыкаться, пока их животы не будут набиты. Однако, если еды хватает не на всех, самые слабые птенцы в конце-концов замолкают. — Да уж точно. — Нет, прежде чем умереть. Они замолкают, а их братья и сёстры продолжают род. Если бы они продолжили орать, гнездо могли бы найти хищники и никто бы не выжил. — Боюсь спросить, Альбина, ты мнишь себя несчастным птенчиком? Голодным и покинутым? Уэнсдей указала на дом: — Что за бедное разорённое гнёздышко! — Это всего лишь самоощущение, — кашлянула Альбина. — Ни капли любви нет в этом месте! — Йозеф — может, единственная причина, побуждающая моё сердце продолжать биться. — Довольно-таки романтично, — замечает Уэнсдей. — Любовь — это капкан, — серьёзно говорит Альбина. — Ты привязан к одному существу в достаточной мере, чтобы оставаться на этом свете... Или последовать на тот. Про капкан она права. Уэнсдей бредёт на скалистому берегу в одиночестве, обдумывая разговоры последних дней. Она надеется, что её таинственные спутники не умеют читать мысли. Судя по образному и жуткому предупреждению Альбины, есть вещи, которые не стоит произносить вслух; Уэнсдей лишь надеется, что её разум свободен от этих ограничений. И всё же, капкан не полностью описывает положение вещей. Есть и другие верные метафоры: якорь, маяк, путеводная звезда, все эти избитые образы, становящиеся пугающе точными, когда одна только эта привязанность останавливает тебя от того, чтобы сдаться и умереть. Как подобает, по кривой логике Альбины, любому взрослому человеку. Суицидальные склонности Альбины — не её проблема, сухо думает Уэнсдей. Она начинает понимать Прозерпину и её слова «это забота твоего идиота-мужа». Уэнсдей хочется поскорее передать Альбину с рук на руки Йозефу Бутелези. Итак, возвращаясь к сказкам-подсказкам. Из новых фактов: есть некая тайна, к которой у Уэнсдей нет ключа, и любой, прямо на него указавший, окажется в смертельной опасности. Выкалывание глаз — это такая метафора? Уэнсдей очень на это надеется. Что это может быть? Что-то из планов тварей, существующих в омерзительной близости от неё? Уэнсдей передёрнуло; внутри — это, чёрт возьми, чересчур близко! Вряд ли. Альбина делала более чем откровенные намёки относительно их планов. Нет, это что-то иное, что-то к чему Уэнсдей близка. Она рассеяно пробегается по браслету, проследив пальцем все витки его спирали вплоть до места, откуда начала. Секундочку, разве она не должна была наткнуться на замок? Уэнсдей встряхивает головой от отвратительного чувства потерянной мысли. Есть эффект двери, когда, войдя в комнату, забываешь, зачем туда шёл; да только что-то она не видит здесь ни одной двери. Ещё один факт, — почему «ещё»? У Уэнсдей стойкое ощущение, что это не первое её умозаключение, — в том, что цели Гуди и Мельмота радикально расходятся. Любопытно, на основании чего Альбина сделала этот вывод? Впрочем, неважно. Несколько тревожит, что у Уэнсдей вскрылись подсознательные ожидания относительно этих целей, да ещё смехотворно положительные. Неудивительно, что следующая подсказка Альбины вышла такой мрачной. Ладно, подсказки подсказками, но что она может сделать? Нет, не так: она может сделать хоть что-нибудь?***
В план приходится внести коррективы. Утром понедельника Инид отправилась вылавливать потерявшихся Пибоди. В теории они должны были прийти чуть ли не час назад, на практике Инид кружила под дверью их комнаты, предельно хорошо чуя: никого там нет. Ну, а где же они есть? Инид приняла вызов неизвестного номера прежде, чем успела позвонить Артемиде сама. Её способность чувствовать, когда было бы кстати позвонить Инид, начинала раздражать. — Привет, подруга! Извини-извини, мы позорно опоздали, но тут кое-что случилось, — голос Миды излучал непристойное счастье, — так что нет необходимости заказывать такси. Погоди, нужно ещё спросить у Джейн, не будет ли её семья против дополнительного гостя? Инид оживилась. Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что приехал долгожданный Рэндольф Картер. — Где вы? Если мы с Джейн придём, это не будет, ммм, неловко? — «вы хоть одеты?», подразумевает Инид. В трубке послышался шорох, возмущенно пискнула Артемида и Артемиус бодро протараторил: — Дайте нам час и приходите. Адрес сброшу смской. Именно поэтому Инид и Джейн устроились на диване в старомодной комнате, полной книг, тёмного дерева и приглушённых оттенков синего, перед хозяином, вполне ей соответствующим. Рэндольф Картер сидит в массивном кресле с высокой спинкой. Инид подозревает, что оно было выбрано специально под привычки Пибоди, уж больно вольготно им сидится на широких подлокотниках по обе стороны от Картера. Какое устойчивое кресло, с невольным уважением думает Инид. — Приятно познакомиться, Инид, Джейн, — у Картера доброжелательная улыбка, не слишком, впрочем, открытая. Инид гложет смутное чувство, что он не горел желанием пускать их на порог. Особенно утром. Особенно при том, что Пибоди поминутно зевают, а он сам пьёт уже вторую чашку кофе. — Взаимно, профессор, — солнечно улыбается Инид. Никто не обращает внимания на её острые зубы, и это чертовски уютно. — Вот здесь налево, — уверенно командует Джейн с переднего сидения. Рэндольф молча подчиняется, давно не пытаясь вникнуть в логику безымянных грунтовых дорог и отсутствующих указателей. Инид сидит сзади, вольготно расположившись между прилипшими к окнам близнецами. Какие же они все-таки мелкие, думает Инид. Время от времени она ловит изучающий взгляд Рэндальфа в зеркале заднего вида. Они обязательно поговорят чуть позже, когда Джейн не будет рядом. Возможно, без близнецов. На усмотрение Картера. — Ого! Когда ты говорила «ферма», я не думала, что увижу дворянское гнездо! — Ферма — понятие растяжимое, — гордо улыбается Джейн. Над ними возвышается двухэтажный дом, отделанный серым камнем. Инид насчитала как минимум три каминных трубы, выныривающих из его острой черепичной крыши. Сложно даже предположить, сколько здесь комнат; пожалуй, счёт идёт на десятки. Мрачный и строгий снаружи, дом оказался абсолютно таким же внутри, а жившая в нём чета Бишопов выглядела не более жизнерадостной, чем бедный Йорик. Уэнсдей была бы в восторге, решила Инид. В мрачном таком восторге, вроде как у раскатисто хохочущих киношных злодеев, поглаживающих котов или сложивших пальцы домиком. Им отвели четыре комнаты на первом этаже, около которых удобно расположилась входная дверь. Не основная и не задняя, просто какая-то дверь. Очередной дом своеобразной архитектуры, решила Инид. — Профессор, в знак уважения родители отвели Вам большую спальню, — щебечет Джейн. Инид отчётливо слышала, как несколько минут назад родители тихо велели ей разместить гостей по собственному усмотрению. — Комната Миды, комната Арти, наконец, комната Инид. Инид бросает благодарный взгляд на Джейн. Её отделяет от большой спальни целый коридор, да и до входной двери рукой подать. — Насчёт Уэйтли... Попробуйте для начала съездить в дом Старого Уэйтли. Вернее, в то, что от него осталось. Если не найдёте там ничего полезного, есть ещё Джебедайя Уэйтли и его магазинчик. Не пропустите: он здесь один, прямо возле сгоревшей школы. И её тоже не пропустите, другой в Данвиче нет. Домашнее образование, друзья мои, и блага интернета. — Полагаю, поездку в эти, безусловно, примечательные места можно предпринять и завтра, — говорит Картер, стоит удаляющимся шагам Джейн затихнуть. — Согласна, — отвечает Инид. — Не знаю даже, нам погулять? — Артемида выдавливает нервный смешок. Она прислонилась к стене, равнодалёкая и от Рэндольфа, и от Инид. Артемиус, не обращая внимания на разговор, успел сунуть нос в каждый комнату, и теперь подзывает их взмахом руки: — Хватит подпирать стены, заходите! А спальня и правда большая. Инид оглядывает четверых своих собеседников и задумчиво ерошит волосы. Близнецы то и дело косятся на центр кровати. — Несколько я понимаю, мы присутствуем... Расширенным составом, — с лишь слегка вопросительной интонацией говорит Рэндольф. — Плюс два, — сдавшись, Инид вяло помахала Мельмоту. Чёртов демон наконец прервал свои бредни о местных лягушках и козодоях, это важно, волчица, все хорошо, пока лягушки поют, но не когда поют козодои... Инид слушала эту чушь уже минут двадцать, и вот, наконец, Мельмот замолчал и улыбнулся. — Больше не стану вам мешать. Помни, что я сказал тебе, Инид. — Плюс один, — заключает Инид, делая всё же зарубку в памяти насчет возможного странного поведения местной живности. — Только мы, — Мида падает спиной на кровать в том месте, где до того, очевидно, лежал Бэлор, и довольно урчит: — Как порой приятно без его присутствия! — «Мой котик», — передразнивает Арти, предпочевший кресло: — «Как же без тебя одиноко». — Тогда было одиноко, — ворчит Мида, — а теперь и ты стал гораздо лучше меня понимать. — Не понимаю, я вырос до кота или опустился до демона? — На твоё усмотрение, дорогой. — Профессор, Вы уже в курсе событий? — уточняет Инид. Рэндольф устало трёт глаза; Инид впервые думает, что бессонная ночь могла быть для него не столь приятной, как ей казалось. — Больше, чем, быть может, хотел. Давайте на «ты», мисс Синклер? Инид передёрнулась от официального обращения и согласно кивнула. — И что Вы... Ты думаешь на этот счёт? — О том, что теперь оба моих возлюбленных общаются с невидимой сущностью из иных миров? — Рэндольф окидывает близнецов взглядом: — Быть может, это трагедия и величайшая ошибка Арти. Или благословение, единственно возможный правильный исход. Инид, я не знаю. Похоже, ты думаешь, что мне известно больше тебя, и это, пожалуй, правда, но одних этих знаний недостаточно. — Хорошо. Есть ли у тебя мысли о моей Уэнсдей? Уверена, Арти и Мида уже пересказали всю известную им часть истории, — что значит — всё, что знает сама Инид. — Ровно то же самое. Мы находимся в точке, где равновероятны взлёт и падение; где возможно взнуздать обычно неподвластные людям силы и стать их игрушкой. Я искал знаний в своей экспедиции, а нашёл только пробудившихся тварей и смерть товарищей, — Рэндольфа трясёт, хотя он старается сдержать дрожь. — Чёртовы хребты безумия, если так выглядит знание, я не понимаю, как оно может быть полезно! Близнецы усаживают его на кровать. Им требуется некоторое время, чтобы привести Картера в чувство; Инид впервые видит, как Артемида колдует. Лицо Миды могло бы принадлежать жрице какого-нибудь давнего, могучего культа. В нём смешалась уверенность и отрешённость; её глаза не видят прямо перед собой, но устремлены в глубины неведомого. Раз за разом она размеренно повторяет свою тарабарщину, ласково поглаживая Рэндольфа по щеке. Арти наблюдает, не решаясь присоединиться, только держит Рэндольфа за руку. — Спасибо, моя охотница, — бормочет Рэндольф, целуя руку Миды. Здесь витилиго зашло так далеко, что кажется: это белизна кожи запятнана смуглостью, а не естественный её оттенок изведён болезнью. Инид подумывает изобразить неловкий кашель, когда ей звонит Уэнсдей. Этот разговор, едва начатый может продолжиться после.