Вой на высокой ноте

      В голове у Уэнсдей проносится множество мыслей. В основном это «твою мать!», но находится место для парочки других: «идиотка!» с поправкой «...и я не лучше», «это вена или артерия? Пережимать сверху или снизу?». Не вините её строго за эти медицинские колебания; можно в теории знать, что это красное, а это вишнёвое, но, когда вам ни разу не привелось увидеть столько человеческой крови, затруднения в определении её цвета вполне простительны.       Наконец, Уэнсдей решает, что это вена. Пока паникующая Мари заматывает прекрасный с точки зрения анатомии разрез через всё предплечье, Уэнсдей затягивает на запястье Альбины ремень Мари так туго, как только может. Она только надеется, это будет хоть немного полезно при вене, вскрытой от запястья до локтя.       — Мари, адрес! Нужно вызвать скорую.       — А? — глаза у неё совершенно дикие; на рубашке — капли кофе, раньше предназначенного Альбине, а теперь разлитого на пороге. Оценив состояние Мари, Уэнсдей от души даёт ей пощёчину: — Ай! — помогает, — Держи полотенце, я сама позвоню.       Скорая приезжает в рекордные сроки в компании неприметной чёрной машины Йозефа Бутелези и эскорта из трёх куда более солидных машин охраны. Позже Уэнсдей узнает, что эта скорость была обеспечена перекрытием движения всего города. Министр обороны может позволить себе подобную вольность, когда речь идёт о жизни и смерти его жены и советницы.       Злые языки поговаривают, что второе ему в разы важнее первого, что всеми своими успехами он обязан этой без памяти влюблённой женщине и что Бутелези из тех, кто кусает кормящую руку. В этом месте собеседники многозначительно переглядываются, про себя оплакивая как ум Альбины, так и её глупость, за то, что они достались не им.       Но всё это Уэнсдей узнает позже. Сейчас, устало опустившись на стул в коридоре больницы, она вспоминает день, предшествующий этому отвратительному вечеру.       Положа руку на сердце, Уэнсдей не может сказать «ничего не предвещало». Хорошо, «ничего не предвещало конкретно сегодня».       Альбина дала уже достаточно много подсказок, и, похоже, решила, что лимит на этом исчерпан. Всю последнюю неделю они не говорили ни о чём важном, по крайней мере, по мнению Уэнсдей: прогулки, всё более короткие, перемежались разговорами, всё более длинными. Их всё более мрачный уклон нравился Уэнсдей, привнося в Африку что-то от дома.       Как оказалось, ей стоило тревожиться, а не испытывать радость.       Мысль о самоубийстве всегда казалась Уэнсдей несколько дикой. Особый скепсис она испытывала на фоне разговоров матери с призраками через хрустальный шар. Возможно, она дозовётся до Уэнсдей даже в могиле, что лишает затею смысла.       Да и сколько есть других отличных способов умереть! В схватке с хищным зверем, в вульгарной поножовщине с превосходящим противником, в громкой аварии, в перестрелке при ограблении банка, при сопротивлении полиции, при неудачной попытке подрыва, при участии в государственном перевороте, на электрическом стуле, в конце концов, и так далее до бесконечности. Сотни, тысячи способов сыграть в ящик, и каждый из них в разы увлекательнее банального сведения счётов с жизнью.       Нет смысла бояться смерти. хоть она всегда уродлива и полна боли, Уэнсдей хочется умереть с блеском.       Всё началось со звонка.       Уэнсдей ни разу не видела у Альбины телефон и, учитывая склонность подавляющего большинства людей носить его с собой или хотя бы проверять в течении дня, будто это ребёнок, а не смесь пластика, стекла и металла, полагала, что у Альбины его попросту нет. А он всего лишь прятался где-то в доме, пока не разразился отчаянной жалобой неведомого ваганта на переменчивую судьбу.       «O fortuna», — идентифицировала Уэнсдей. Решив, что выбор вполне в духе Альбины, Уэнсдей продолжила подбирать наиболее верную формулировку для очередной саркастичной фразы главной героини своего романа. Пока Уэнсдей удавалось почти не повторяться, ради чего, впрочем, реплики нередко заменялись невербальными средствами выражения презрения ко всему живому.       Инид несколько месяцев назад сказала, что Уэнсдей стала меньше, как это она выразилась, «походить на одичавшую собаку», выплёскивая часть эмоций на бумагу. Уэнсдей тогда посмеялась, указав на то, что писала и раньше, но попытки достать убийцу раньше, чем он тебя, не способствуют миролюбию.       «Пагзли сдал тебя», — усмехнулась Инид: — «Ты становишься мягче, моя Уилла.»       Уэнсдей покраснела от воспоминаний о весёлой возне, в которой они отстаивали свои позиции до тех пор, пока не позабыли всю суть спора, достигнув... Консенсуса. Следовало признать, телефонные разговоры не могли возместить Уэнсдей всех прелестей общения с Инид. И нет смысла притворяться, что речь идёт только о сексе.       Альбина вскочила, жестом велев Уэнсдей продолжать заниматься своими делами, и быстрым шагом направилась в дом. Уэнсдей пожала плечами и осталась сидеть под мёртвым деревом у дома Бутелези. Она услышала нарастающие раскаты музыки несколькими секундами позднее, опознала её и предоставила это дело Альбине.       Та вернулась около получаса спустя. Уэнсдей не бросилось в глаза странное настроение Альбины, поскольку оно не было устойчиво уже более двух недель. Сейчас на её губах застыла нервическая улыбка:       — Сестричка, я принесла тебе вопрос. Его сложно назвать этической дилеммой, поскольку со всей очевидностью этичен здесь только один выбор, но для меня это всегда была невообразимо сложная задача, — Альбина тяжело опустилась на траву близ Уэнсдей — от недостаточного питания все её действия производили впечатление сделанных с большим усилием. — Допустим, ты полюбила прекрасного человека, — Уэнсдей рефлекторно кивнула, — вы с ним прожили вместе несколько лет, знаешь, в обычном браке без каких-нибудь договорённостей насчёт походов по сторонам и всего такого прочего. Отличный брак, отличный муж, ну или жена в твоём случае, все отлично. И ты узнаёшь, что у него всё это время была любовница.       Уэнсдей забыла как дышать и вскинула глаза на Альбину:       — Инид? С чего ей?..       Альбина вскинула руку, прерывая Уэнсдей:       — Допущение, Уэнсдей! Это не какое-нибудь долбанное предсказание или вывод из твоих рассказов, не намёк и не подсказка, успокойся!       Уэнсдей сделала вдох и головокружение отступило. Эта острая боль, заставившая сердце сбиться с ритма, и есть — ревность? Когда в её душу проник этот росток, которому понадобились секунды, чтобы вырасти и изрешетить грудь Уэнсдей шипами?       — «Крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность», — пробормотала она. Альбина коротко рассмеялась:       — Старик Соломон, кто же ещё сгодится для таких случаев? Я знала, что ты меня поймёшь! Так что ты сделаешь, сестричка, должен ли кто-нибудь уйти из этого нелепого уравнения?       — Должен, — согласилась Уэнсдей.       — Ну и ответь мне, дорогая сестричка, мыслимо ли, чтобы ушла твоя возлюбленная?       Уэнсдей замотала головой. Ей стоило больших усилий остановить этот порыв и медленно, через силу, кивнуть. Альбина покачала головой:       — Ладно тебе, признай, что первый, неодолимо сильный порыв — исключить любовницу!       Уэнсдей запомнила горькую складку у рта Альбины и её загнанный взгляд. Уэнсдей согласилась:       — Порыв, не более. Альбина, ты и сама знаешь, как здесь следует поступить, не так ли? Предоставить этих двоих своей судьбе и уйти на поиски кого-нибудь более достойного твоей любви.       — Ты бы думала так, даже если бы это длилось годами, моя прекраснодушная сестра? Впрочем, не отвечай; в этом вопросе ты только теоретик, — Альбина медленно выдохнула и слабо улыбнулась: — Послушай, мне нужно немного побыть одной, хочу кое-что обдумать, и, пожалуй, поспать. Разбуди меня через пару часов. Может, и тебе будут полезны мои измышления.       — Мне есть чем заняться. Как думаешь, какой вариант звучит лучше: «всех ваших ничтожных жизней не хватит, чтобы развеять охватившую меня скуку» или «Бог, должно быть, чувствует себя бездарем, видя, каких идиотов ему приписывают»?       Альбина раздумывала не больше нескольких секунд:       — Лучше что-нибудь невербальное, это всегда выразительнее.       Уэнсдей согласилась — выразительнее. Она оставила все три варианта.       Час спустя Мари, всё такая же деловая, смущённо попросила Уэнсдей научить её варить кофе так, как нравится Альбине:       — У нас с ней не заладилось. Вечно мне кажется, что Альбина видит меня насквозь, — Мари нервно рассмеялась.       — Альбина говорит, Вы почему-то её боитесь, — заметила Уэнсдей. — Здесь нужно добавить соль. Больше соли. Да сыпьте же от души, Мари!       — Соль в кофе, о боже... Ей это точно по вкусу? — Уэнсдей кивнула: — Поверю Вам на слово. Я боюсь её проницательности, не более. Но нельзя же провести всю жизнь в страхе? — Уэнсдей начинало мучить любопытство, — Мне стоит хотя бы попытаться построить с ней хорошие отношения. И почему бы не начать с кофе?       — Что-то произошло? — прямо спросила Уэнсдей: — Что-то, придавшее Вам решимость?       — Альбина задала мне вопрос, скорее даже, задачу...       — Про измену?       — Действительно! Откуда Вы?..       — Она и меня спросила, — задумчиво сказала Уэнсдей. Мари замялась:       — Йозеф Бутелези... Не святой, но раньше Альбина никогда об этом не говорила. Быть может, сейчас ей нужен... Друг?       Она закончила с полувопросительной интонацией. Уэнсдей поздравила себя с верной догадкой и подбадривающе кивнула:       — Альбина выглядит как человек, которому не помешает... Дружеское участие.       В конце концов, Альбина — её кузина, и Уэнсдей желала своей родне счастья. Люди не задают таких вопросов в счастливые времена; люди не доходят до почти полного отказа от еды от счастья. Мари смущённо улыбнулась.       Час спустя она отправилась наводить мосты.       Когда Уэнсдей примчалась на крик, Мари судорожно зажимала рану бессознательной Альбины полотенцем.       К этому моменту, несколько часов спустя, когда они сидят в коридоре больницы, Мари растеряла весь свой лоск. Время от времени она оборачивает невидящий взгляд к Уэнсдей и шепчет: «Ещё бы немного, Уэнсдей, ведь она потеряла уже столько крови!».       Напротив, Йозеф Бутелези не выглядит опечаленным или встревоженным. Это высокий, начавший полнеть темнокожий мужчина, по привычкам которого слишком явно видно, что он давно занимает высокий государственный пост. Он смерил Уэнсдей и Мари оценивающим взглядом и принялся расхаживать по коридору; под плотно сжатыми губами виднеется так же плотно сжатая челюсть.       — Когда она придёт в себя? — Йозеф в очередной раз пытает раздражённого врача.       — Мистер Бутелези, если хотите поговорить с женой, организуйте ей долбанное переливание! — наконец, рявкает доктор: — У Альбины редкая группа крови!       — Уэнсдей, — Йозеф переключается на неё: — Вы не могли бы сделать мне... Нам одолжение? Кровь родственницы с высокой вероятностью подойдёт, — Его голос становится мягче: — Пожалуйста, мне очень нужно расспросить Альбину, узнать, зачем она это сделала и можно ли всё исправить!       Уэнсдей моргает:       — Йозеф, не лучше подождать, пока кузине станет лучше?       Наконец, Мари вскидывает голову:       — Мистер Бутелези, дайте ей отдохнуть!       — Мари, — говорит Йозеф со значением, пристально заглядывая ей в глаза: — Произошло то, чего мы боялись, и это требует разбирательств.       Мари смеётся ему в лицо:       — И что сталось с Вашей любовницей?       «Ауч», — думает Уэнсдей, отводя глаза. Она не знает, что думает доктор; он прячет лицо за планшетом и ищет убежища в палате Альбины.       — Прозерпина, — бормочет Уэнсдей. Вариант далеко не единственный, но наиболее очевидный. На виске Йозефа начинает биться синяя жилка, но, прежде чем он успевает о чем-то спросить, из палаты кричит врач:       — Она очнулась!       Зеленовато-бледная Альбина сидит, откинувшись на высокие подушки. Взгляд у неё даже острее, чем в последние дни.       — Йозеф, — тихо роняет она и склоняет голову на бок.       — Альбина, — Йозеф сглатывает. — Моя дорогая...       Мари невежливо оттесняет его плечом, опускается на край кровати и осторожно дотрагивается до бинтов:       — Как Вы себя чувствуете?       Альбина переводит на неё взгляд, норовящий уплыть в сторону, но наполненный неподдельным недоумением:       — Что-то вне моих расчётов, — шепчет Альбина. И улыбается ярче, чем Уэнсдей когда-либо видела в её исполнении: — Спасибо, Мари.       Уэнсдей не уверена, что на любовь следует отвечать «спасибо», но допустим.       — Альбина, — Йозеф предпринимает новую попытку заговорить. Альбина возвращает всё внимание ему:       — Солнце, избавь меня от долгого вступления. Ты хочешь узнать что-то очень конкретное, я права?       Йозеф смотрит на неё с минуту и криво улыбается:       — Какое странное совпадение, я приезжаю домой и нахожу тебя на грани смерти...       — Это некоторое преувеличение, — фыркает Альбина. Доктор качает головой. Йозеф дёргает плечом; Альбина жива, и его этот вопрос, похоже, не волнует.       — Проблема в том, что я ехал задать тебе важный вопрос, — он намекающие оглядывается по сторонам: — Наедине.       — Я хочу говорить при всех, — без выражения произносит Альбина. Подумав, добавляет: — Доктор, можете прогуляться.       Дождавшись хлопка двери, Йозеф переходит к делу:       — Сердце моё, — неловкая заминка: он взмахом руки велит Мари убраться, но та качает головой, лишь на мгновение отводя встревоженный взгляд от Альбины. Йозеф выходит из положения, сев на другой стороне кровати и взяв другую, здоровую, руку жены, следящей за ним с нечитаемым выражением лица. Он глубоко вздыхает и берёт себя в руки окончательно: — Я хотел обсудить перспективы президентских выборов.       — А? — вырывается у Альбины. Спина Мари каменеет. Уэнсдей прислоняется к стене, безмолвно наблюдая.       — Я хочу баллотироваться, — Йозеф подносит пальцы жены к губам и ласково улыбается. Альбина вырывает руку и выдыхает:       — Во имя Сатаны, не хочу знать, что именно ты обо мне подумал. Твоя женщина и ребёнок у Прозерпины. Какой красивый развод срываешь, чертяка!       Альбина хохочет с нотками истерии. Йозеф напряжённо щурится:       — Ты хочешь развода?       Альбина моментально успокаивается:       — Хочу, — Йозеф открывает рот: — И не вздумай торговаться! — шипит Альбина. — Я не буду давать тебе советов или способствовать твоей карьере. Забирай свою девчонку со своим ребёнком и делай, что хочешь.       — Я не подпишу документы на этих условиях.       — Мне всё равно. Официально буду замужней дамой, — равнодушно соглашается Альбина. — Хватит, Йозеф. Просто катись к чертям. Прозерпина давно звала меня в гости.       — Я буду рада вернуть долг гостеприимства, — встревает Уэнсдей. Альбина сдержанно кивает.       — Вам двоим ведомо понятие «порыв»? — вздыхает Альбина. — Со мной всё нормально. Давно следовало покончить с этим браком, — её голос дрожит, — это как сорвать пластырь.       — Скорей уж кожу, — бормочет Уэнсдей. Альбина выдавливает смешок:       — Ты поняла мысль, сестричка.       Мари пригласила Альбину и Уэнсдей пожить в её доме. О потере работы она беспокоилась мало; Уэнсдей полагала, что они с Альбиной понимают в сложившейся ситуации в разы больше, чем она, и имеют все основания для спокойствия. А ещё Альбина ела нормальную, человеческую еду, хоть и в небольших количествах.       «Какое восхитительное влияние на человеческий организм оказывает вовремя принятое решение о разводе», — решила Уэнсдей. И ещё: — «О. Неоценимая идея. Твои мысли и впрямь полезны, кузина.»       Вечером, сидя по-турецки в выделенной ей ванне, Уэнсдей, одетая в один браслет, прикидывает: в теории, если ударить достаточно острым лезвием, она успеет потерять неприятно большое количество крови. Если очень постараться, так можно умереть.       Разумеется, у неё есть дьявольски острый нож, эта милая маленькая штучка, необходимая любой девушке.       — Итак, — зажмурившись, Уэнсдей повторяет разрез работы Альбины. — Вы, двое... Как насчёт, — это охренеть как больно! К тому же рана уже зажила и ей приходится повторить мучительную процедуру, — немного поболтать? На раковине блокнот и карандаш. Гуди, я поняла, тебе нужна опасность, чтобы вылезти; вот она я, главная опасность, — кровь, кровь, кровь на кафеле, на коже, на волосах, — для наших жизней. Чего ты хочешь, чего хочет Мельмот, что я от этого получу и что потеряю? Отвечай подробней, — у неё кружится голова, думать сложно, — иначе придётся начать всё сначала.       В следующую, — субъективно, — секунду Уэнсдей находит себя на кровати, закутанной в одеяло. Несколько листов блокнота, — ожидаемо, — исписаны небрежным убористым почерком.