***
Маранья Геральту всегда нравилась. Безо всяких там планов, без видов, просто нравилась — и всё. Геральту нравились люди с начинкой внутри, когда человек не просто живёт, а зачем-то живёт, и когда это что-то, простите уж, не война. Смыслом Мараньи были цифры. Цифры, расчеты, организация — деньги она считала и экономила, как никто. Аниах, который глупцом никогда не был, приблизил ее к себе, и эта маленькая женщина умудрялась в одиночку рулить многим, очень многим во дворце. Правда, на поверку оказалось, что лет ей уже немало — а стало быть, и опыта предостаточно — от цветочной матери Маранья унаследовала долголетие. Отец Мараньи достиг очень, очень почтенных лет, и видеть его с вечно молодой, часто беременной женой было странно — седая борода бывшего караванщика касалась богатого пояса. А ещё Маранья нравилась Геральту тем, что не занималась нытьем. За все эти годы он ни разу жалобы от нее не слышал, хотя наметанным глазом сразу определил врождённый вывих бедра — совершенно не магическую и дурную травму, ошибку повитухи. С таким недостатком на Севере любой молодке пришлось бы несладко, и о замужестве можно было б и не мечтать, но по здешним странным обычаям привлекательности он Маранье только добавлял. Хромая нога и родовая травма могла быть только у человека, но не у Цветка, а это в Эбле очень ценилось. Впрочем, тот факт, что женихи у Мараньи порой водились, не компенсировал того, как трудно ей приходилось каждый день. К здешним нравам Геральт привыкал долго, а когда привык — обнаружил, что отвыкать не хочет категорически. Как и все северяне, он поперву таращил глаза на их сексуальную распущенность, и только потом понял, что не в этом дело. Но вот просветить Маранью, что не все везде так просто и так легко, оно следовало бы. Оказалось, что Лютик за все семнадцать лет знакомства с нею на щекотливые темы северного менталитета не заговаривал вообще. А правитель Аниах пару раз обмолвился, да тут же и забыл. С одной стороны, Север был полон воинствующих амазонок, разбойниц, жен рыцарей, что были куда честолюбивей и жёстче, чем сами рыцари, ну и, конечно, шлюх разной степени дороговизны и чародеек разной степени стервозности. С другой — все-таки, имелись добропорядочные дамы, либо себя с переменным успехом за таковых выдающие. И Маранье с ее ногой следовало, по мнению Геральта, тоже одной из них притвориться — и держаться в тени. Глаза долу опустить и не высовываться. Вот только объяснить это ей оказалось сложно. — Удивительно, — ответила она, наконец, Геральту, — как только у вас на Севере ещё время оставалось, чтоб заговоры плести, на чудовищ охотиться, да и вообще, поесть и поспать, если все время танцы с бубном разводить вокруг того, кто с кем переспал. Подумать только — чепец! Закрытое платье! Извини, Геральт, но это дикость, варварство и кощунство! С этими словами она приподнялась на локтях и, не дожидаясь его помощи, неловко перелезла через край бассейна, поднялась, прихватила кусок холщовой ткани, лежащий рядом — и стала вытирать воду с обнаженного тела. Геральт неодобрительно скривился — он знал, что такое Маранья пьет, чтоб хотя бы иногда передвигаться без костыля. Купальни, и мужские и женские, были в саду Тысячи Цветов совмещены — никому и в голову не приходило своей наготы стесняться. Правда, в последние годы, учитывая, как активно прибывали караваны с Севера, были построены и раздельные — дабы не пугать северян излишней гибкостью нравов. Женские, правда, исправно пустовали — мало кто из северных дам отваживался отправиться на край света вслед за мужем или возлюбленным. В основном дома сидели — и ждали обратно с золотишком. Геральт уже давно ходил в зерриканские бани — пообвыкся. Маранья вытерла воду до последней капли, накинула сверху лёгкое, льняное с золотой оторочкой платье и воззрилась на ведьмака. — Я подумаю над твоим предложением, — сказала она уже мягче. — Вполне возможно, что ты прав. Я просто ни разу в жизни не притворялась тем, кем не являюсь. Хотя, с другой стороны — это ж только до Махакама…***
Геральту Маранья бессовестно соврала. Не хотела портить отношения. На самом деле притворялась она всю свою не такую уж короткую жизнь. Притворялась, что все хорошо. Что ее все устраивает и менять она ничего не собирается. Маранье иногда хотелось выть — и дело было даже не в том, что ей постоянно требовалась чья-то помощь, не в том, что какой-нибудь северный засранец мог бы счесть ее из-за ее хромоты непривлекательной, нет. Нет. Нога постоянно болела. Иногда так болела, что хоть волком вой. Но жалости к себе она не терпела — боялась утратить авторитет, да и просто неприятно это было. Какой прок от этой жалости? Маранья в детстве от матери этой жалости так наелась, что теперь на всю жизнь ей хватит. Сердце грызла черная, отвратительная зависть — почему?! Почему во всем этом дворце, набитом, за редким исключением, инфантильными дураками и добрыми, прекрасными по природе своей, но чего уж скрывать, без царя в голове женщинами, страдает, кажется, она одна? И эта боль — длиною в жизнь… Ну что за чудовищная несправедливость! — Твоя проблема, — сказала ей магичка в Андоре, — в том, что, все-таки, ты нелюдь наполовину, уж извини. Регенерация — в три раза хлеще эльфийской… Вот ткани все время и нарастают, не успевают зарубцеваться и больно тебе все время. Маранья была на грани отчаяния. — И что же делать? Мужеподобная коренастая магичка пожала плечами, но взгляд у нее стал жалостливый. — Магики такие на севере разве найдутся. Или джинн. Насчет джинна — это было сильно. Маранья прекрасно помнила, как лет тридцать тому назад на Эблу напали дикие племена кочевников, которых потом, когда к власти пришла нынешний Матриарх Андоры, оттеснили совместными силами из Западной Зеррикании в Южную. Помнила, как тогда Аниах, в расцвете лет и сил еще, самолично выволок на площадь Золотых Врат слабо трепыхающегося пленника — нестарого ещё мужчину офирской наружности. Маранья знала, что глупый офирец влюбился без памяти, пробрался в сад и пытался украсть оттуда один Цветок — за что и был наказан. Мужчина почти не сопротивлялся, тело его выгибалось дугой, как будто что-то разрывало его пополам, а лицо так кривилось от боли, что Маранья, с болью не понаслышке знакомая, преступнику даже посочувствовала. Лишь потом она узнала, что в человеке запечатан был джинн и никаких шансов у него все одно не было. Аниах вынул остро заточенный гнутый нож и в одно движение перерезал пленнику горло. Мужчина умер мгновенно — и в широко распахнутых голубых глазах, обращённых к толпе, все ещё стояло удивление, когда из пролившейся золотой крови соткался в воздухе джинн. Аниах едва успел прохрипеть приказ, как небо заволокли тучи. Столп света и огня рвал и метал, уничтожая не только кочевников, но все на своем пути. Невиданная мощь была равна мощи безумной стихии, пустынной бури, урагана, какие бывают раз в сотню лет — казалось, весь мир сейчас даст сейчас трещину и низвергнется в никуда. Сама ткань пространства и времени рвалась и полыхала. Усмирив этого джинна, Аниах стал Повелителем Эблы, но последствия катастрофы восстанавливали ещё долгие годы. Если бы Маранья отважилась проскользнуть в тот подвал во дворце, где хранились кувшины с джиннами, если бы отважилась сорвать печать — скорее всего, она не успела бы даже загадать желание до того, как джинн разгромит пол-Эблы. Нет, с джинном не получилось бы. Но и то, как безопасно попасть на Север, Маранья придумать не могла. Она уже совсем было погрузилась в вязкое безразличие, когда при дворе появился он — тридцать девятый принц. Тот, который придумал посылать эмиссаров на Север и приглашать северян сюда. Тот, который изменил жизнь Эблы. И, если верить слухам, тот, кто освобождал джиннов. С ним пришел ведьмак Геральт, тренировавший теперь зерриканскую гвардию, и Маранья воспряла духом. Ей всего лишь надо дождаться подходящего случая. А ждать она умела, как никто. Геральт Маранье всегда нравился. Без всяких там видов, без планов — просто нравился, и всё. Ей нравилось, как он относится к Цветам, разницы между ними и людьми не замечая. Многие северяне, скажем, имели другую точку зрения, выражаемую иногда так склизко и похабно, что хоть уши затыкай. Но затыкать уши было не в Мараньиных правилах. Она, с детства глядя на добрую, но ужасно недалекую мать и почитаемого, любимого, но безобразного в гневе отца, четко уяснила себе, что любому явлению свойственна двойственность. Даже в их цветочном раю выгребные ямы пахли, как выгребные ямы. И Маранье теперь казалось, что, один из немногих, Геральт это мнение разделял. Замечал не только пассифлоры и петуньи вместе с гордостью и красой сада — золотыми лилиями и радужными розами, но и вонючие кучи компоста, скрытые за восточной стеной. Геральт был скуп на слова, был исполнителен и болезненно старался ни во что не вмешиваться, не упускал случая напомнить всем про свой незыблемый нейтралитет. И никогда, никогда не задавал лишних вопросов Поэтому Маранья очень надеялась, что он то ее на Север и сопроводит. А теперь вот придется, возможно, ехать непонятно с кем, искать с ним общий язык — ну что за невезение? Это злило, пожалуй, куда больше глупого чепца на голове, но чувств своих Маранья не выказывала. Слишком многое было поставлено на карту. Слишком многое.***
Когда на горизонте, наконец, показались так тщательно описанные Геральтом голубые шпили Эблы, Эскель вздохнул с непередаваемым облегчением. Последний кусок пути оказался всё-таки пустыней, пустыней самой настоящей — с барханами, палящим дневным солнцем и космической, холодной ночной тишиной. По ночам Эскель вылезал из палатки проверить, не задрал ли кто верблюда и замирал, глядя на звёзды — до этого он и представить себе не мог, что они могут быть так близко. Путешествие налегке заняло у него три недели. Жалко было оставлять под присмотром Весемира старого друга Василька и непривычно — на своих двоих. Кейра любезно подбросила его порталом до самых Синих Гор, а дальше бессильно развела руками — порталы магичка могла строить только в те места, где побывала лично. Но Эскель и за это был благодарен. От Синих Гор до зерриканской границы — рукой подать. Вместе с письмом Геральт прислал карту, составленную некой Мараньей, и Эскель мысленно уже успел несколько раз эту Маранью про себя поблагодарить — так там все было подробно и точно расписано. Синие Горы он преодолел сам, на своих двоих, и сразу за перевалом началась уже Зеррикания, приграничные земли Андоры, где царил дичайший, с точки зрения Эскеля, матриархат. Странно было, всё-таки, признавать, что порядок в Андоре был, при этом, отменный. Подданные матриарха любили, ценили — и совсем не за то, что рука у нее была железной. Эскель давно уже жил на свете, и подобное видел лишь один раз — когда в Темерии правил достопочтимый Фольтест. В главном городе Андоры, шумном пёстром Ниарке, где на центральном рынке продавались, прямо рядом с живыми поросятами, ткани такого удивительного плетения, что и райские сады меркнут, Эскель остановился на ночлег в таверне с обыденным названием «За углом». Он уже доедал свой ужин, с удовольствием представляя, что сегодня уж точно выспится в настоящей кровати и славно отмокнет в бадье, как знакомый басовитый голос радостно его окликнул. — Ах ты, ведьмачина! Какими судьбами у нас! Эскель несказанно обрадовался. Закованная в легкую посеребренную броню, обладательница голоса была даже шире в плечах, чем он сам. Под почти черной кожей перекатывались мускулы, кудрявые волосы были, по местному обычаю, затянуты в косу, грозной акульей улыбкой можно было пугать вражеские армии. Деревянные, видавшие виды половицы в таверне от ее поступи жалостливо скрипели. Лания была здешним гвардейским капитаном, и пять лет назад они вместе гоняли по здешним пескам непонятно отчего расплодившихся вилохвостов. Тогда Эскель все время подумывал, что ее улыбка пугала тварей куда больше, чем его Знаки. Чего уж, будем честны. Дружба у них сложилась самая задушевная. Правда, ее вечная мнительность, абсолютно беспардонная откровенность, а иногда поиск теорий заговора его, признаться, беспокоили. А ещё Эскеля передёргивало, когда Лания, крепко выпив, начинала громко рассуждать о сокровенном, то бишь, какие ей мужики нравятся — такие изящные, загадочные (в идеале, чтоб эльфы, жаль, их в нашем мире так мало осталось, жаль) — а не то, что Эскель, с покоцаной рожей и здоровый, как косая сажень — почти с нее саму. Когда-нибудь и она на Север соберется, когда-нибудь. Эскель злорадным никогда не был, да и красавцем себя тоже не считал (хоть слушать такое и неприятно было) но чтоб посмотреть на визит Лании, например, в Верген, он отдал бы многое. Через два часа болтовни обо всех общих знакомых и полузнакомых, обсуждения общей политической ситуации (нет, ну куда мы без Севера?), Лания, хищно прищурившись, поинтересовалась истинной целью его путешествия. Эскель в который раз повторил про Геральта, про заказ и сопровождение некого лица, старательно опуская имена и названия — с Лании станется заговор и здесь отыскать, а потом, для большей убедительности, рассказал про карту, составленную некой Мараньей. — Маранья, — повторила Лания и лицо ее приязненно разгладилось. — Знаю ее хорошо. Ах, вот почти единственный человек с мозгами, в этой их Эбле. Бедная девочка. Как жестоко обошлась с ней судьба… А потом, как будто, вроде, сообразив, что лишнего брякнула, перевела разговор на Тридцать Девятого принца, фигуру одиозную, и даже на Севере, при Темерском дворе достаточно известную. На следующее утро Эскель при помощи Лании выгодно приобрел верблюда — за ее деловую хватку боевой подруге все эти странности и прощались. Стоило ей улыбнуться торговцу, и он аж вдвое сбавил первоначальную цену. Лания, неодобрительно покачивая головой, уговаривала Эскеля подождать, все-таки, караван. Но он настоял, и пошел один, понадеявшись на Мараньину карту. Они сердечно простились, собираясь встретиться на обратном пути. Теперь ему предстоял последний участок пути, последний — и по настоящему пустынный. Так далеко в Зерриканию он ещё не забирался. Но верблюд попался сговорчивый, карта показывала направление с прекрасной, выверенной точностью, и если б не жара днём и не холод ночью, путешествие можно было бы назвать приятным. Голубые шпили становились все ближе, и скоро Эскель въехал в уютный, огороженный слитной стеною город, въехал — и задохнулся от удивления. Цветущая до буйства природа, роскошная весна составляла жёсткий контраст с пустыней, что оставалась за стенами. В этом, явно, крылась какая-то магия. Город цвел, благоухал и поражал воображение пестротой красок — это бросилось ведьмаку в глаза, стоило миновать ворота. Покрытые нежным первоцветом коренастые деревья, любовно огороженные круглыми заборчиками, встречались прямо на мостовой. Стройные кипарисы росли по краям улиц — казалось, стояли на страже покоя горожан. С балконов, обращённых на улицу, Эскелю подмигивали кремовые розы вперемежку с гордыми гиацинтами, и почти каждый домик имел при себе клумбу, пестрящую весёлым разноцветом. А надо всем над этим возвышался дворец, укутанный растительным великолепием таких цветов, которые даже Эскель, прожив на свете девяносто лет с лишним, не видел ни разу. До сегодняшнего дня он и не подозревал даже, что такие цвета существуют. Гвардейцы (он так и не понял, мужчины это были или женщины) у врат вежливо приветствовали его, сообщив, что мастер Геральт предупредил об его скором приезде, и посоветовали пройти по вон той кипарисовой аллее, завернуть справа на Торговую улицу, подняться по золотым ступеням прямо во дворец, а уж там мастера Геральта все знают. Эскель скупо улыбнулся, поблагодарил и отправился навстречу будущему.