×××
Лучи тёплого, по-летнему уверенного солнца щекотали ей щеки, старались, очень сильно старались забраться под смоляные ресницы и вырвать из приятной пряной дремы. Маранья упрямо отвернулась от настырных лучей, уткнулась опять носом Эскелю в грудь. Тот покрепче обнял её правой рукой, поцеловал в висок. Не открывая глаз, Маранья благодарно улыбнулась. — Ах, Эскель… Все эти два дня Маранья провела у Эскеля в седле. Захар, её кривоногий конёк, обиженно похрапывая, плелся вслед за Эрином. Эльф, то и дело придерживая собственного коня, утешительно трепал Захара по холке. Себе Эрин не изменял, рассуждая в пути о джиннах и мааджиннах и о том, справедливо ли заточать джинна в кувшин, даже такого противного, как был их. Она же страдает там, бедолага! Койон на это хватался за голову и обещался возвратить эльфа родителям. Маранья тоже про Эрина думала, что, мол, молод и горяч, охоч до безумных теорий, годы пройдут и перебесится. Эрин, который в Махакаме, кажется, знал каждую собаку, выведал ещё до скандала, у зловредной дочки мастера Янгурда что, дескать, есть вариант дорогу сильно срезать и по тракту не идти. Идти предполагалось напрямую через чащу (как же, подумалось Маранье — эльфы леса не боятся!), а ночёвку совершить в неприметном лесном домике, как раз на границе с Ривией, в домике, который пара краснолюдских семей когда-то купили для охотничьих вылазок, но домик оказался вложением так себе. Охотиться мастер Янгурд так и не полюбил, а мастера Нияра жена так надолго не отпускала — уж слишком много забот доставляло многочисленное потомство. — Ты хоть понимаешь, почему она тебе это рассказала? — спросил Эрина Койон, со значением подняв брови. Эрин с исключительным равнодушием пожал плечами. — Встретиться со мной хотела… да ну! Мне такие вещи не интересны. Койон сглотнул и помогал головой. — Знаешь, Эрин, — сказал он, — ты меня иногда просто пугаешь. Эскель на это лишь фыркнул, а Маранья — та и дальше продолжила притворяться, что спит. Но расчёт у Эрина оказался верным, дня два пути это точно им экономило. К вечеру они действительно добрались. Хижина представляла собой по-краснолюдски добротно построенный домишко, с красной цигельной крышей и синими ставнями, приземистый и крепкий — доски прибиты одна к другой. Убранство, да и вся мебель показались им слишком малыми, Маранья аж досадливо цокнула языком — спать придётся на полу. Впрочем, обнаруженный в углу ворох шкур и, пусть и месяцами нетопленный, но вполне рабочий камин, неудобство несколько искупили, выглядело все это почти как на постоялом дворе. Да и ночи летние не слишком холодны. Койон продолжал пререкаться с Эрином, указывая, что, дескать, не следует так с девичьими грёзами шутить — мало ли, открылись бы его разговоры с краснолюдкой? Бессовестный Эрин же с поистине эльфской невозмутимостью продолжал возражать, что, так сработало же? Сработало! Хижина есть, а краснолюдки нет. Койон кипятился, негодовал, гадал, какие ещё грани девичья наивность перед безразличным Эрином обнажит, а он ей с незамутненностью воспользуется, причем не по назначению. В конце концов Койон взвился и отправил явно уставшего Эрина на охоту, поставив условием возвращения трех фазанов. Может, через мышечную усталость до него дойдёт? Эрин явно проглотил то, что собирался сказать, взял лук, горько вздохнул и дисциплинированно вышел за дверь. Побоялся, наверное, что к трем фазанам добавится еще парочка. Койон вышел следом, обещая вернуться к ночи. Воспитывать собрался. Эскель пожал на все это плечами, снял с лошадей поклажу и решив, по короткому размышлению, не трогать камин, споро развел во дворе костер. Маранья была рада остаться с ним наедине. — Так ты меня к суккубе приревновала, — напомнил он, улыбаясь, когда Маранья, покончив с едой, допивала из жестяной кружки ароматный чай. Обязательно нужно было напоминать! С другой стороны, отпираться было глупо. И вообще в «Жемчужине» было прямым текстом написано, что хочешь отношений — играй в открытую. А то выйдет, в лучшем случае, невнятный секс и пережевывание комплексов. — Да, — сказала Маранья, хорохорясь, — Да, приревновала. Да, было дело, не буду скрывать, мне это было крайне неприятно. Эскель вскинул брови и улыбнулся, явно забавляясь. Маранья опять досадливо поморщилась. — Ну, не злись, — его тон был мягким, а голос тихим. — Я же с тобой. Уже смеркалось, и пламенеющий закат плясал на верхушках елей, буков и лиственниц. Последние лучи солнца, так беззастенчиво преследующего Маранью в течении дня, еще пробивались сквозь толщу стволов, но света уже было мало, отчаянно мало. В наступивших сумерках глаза у Эскеля светились, фосфорецировали, как у ночного хищника. Он смотрел на Маранью предельно внимательно, как будто она была загадкой, ребусом, тайной, которые нужно разгадать, а заранее знаешь, что разгадать вряд ли получится. Лес шумел и шелестел, в костре догорали последние поленья. Маранья придвинулась к Эскелю вплотную, взяла его руки в свои и заглянув в эти странные глаза, прошептала: — Я тоже с тобою, Эскель, — и нервно, поверхностно вздохнула, — и я тебя люблю… Эскель порывисто сгреб её к себе на колени, прижался губами к открытой шее. Маранья с лёгким испугом почувствовала, как колотится у него сердце, как сбилось дыхание, и запоздало сообразила, что так откровенно она не признавалась ему никогда. Получается, он ждал? Теплая рука легла ей на локоть, Эскель притянул к себе ещё крепче, и в этом была еще не страсть, а тёплая, переполняющая душу и щемящая нежность, как будто Эскель хотел, чтоб его касания говорили вместо слов. Он легко поднял Маранью на руки, и, затушив носком сапога догорающие угли костра, отнёс её в дом. Домик встретил ее темнотой, незнакомой и потому пугавшей. Она крепче вцепилась Эскелю в плечи, слушая его глухое дыхание. За окном волновался лес, но в самой хижине было не видно ни зги — стены плотные! — краснолюды строили на совесть. — Подожди, я ничего не вижу… В темноте ей показалось, что он улыбается. — И не надо… Он опустил её на что-то мягкое, похожее на шкуру, и хотелось надеяться, что шкурой это и было. Тьма обступила Маранью со всех сторон, не видно было ни зги, но тьма, никакой разницы не было — закрыты глаза или открыты. Зато другие ощущение обострились в разы, каждое прикосновение стало острым, жгучим обещанием удовольствия. Тёплые губы Эскеля скользили по мараньиным ключицам, по шее, пальцы ловко справились со шнуровкой немудреного платья и так же ловко потянули это платье вниз. Ведьмак тяжело дышал, но не говорил ни слова. Спустя минуту Маранья лежала на шкуре, обнаженная, превратившись, казалось, в один оголенный нерв, а Эскель спускался все ниже и ниже, осторожно прихватывая губами кожу. Каждое касание распаляло с новой силой, заставляя желать все больше и больше. Маранья застонала в голос, зарывшись пальцами ему в волосы, выгнулась дугой, когда его язык обвел набухшую горошину соска. Ей хотелось ответить ему, перетянуть игру на себя, но Эскель без малейшей грубости, все же, не давал ей свободы. Его ласки затягивали, как зыбучие пески, и краешком сознания, ещё не до конца утонувшего в сладком дурмане, Маранья успела удивиться, как так вышло, что жестокий, казалось бы, убийца чудовищ такое умеет. Эскель мягко развел ее ноги в стороны, и нежно, умело надавил языком, именно там, где надо. Маранья почти задохнулась от жгучей сладости момента. Она бесстыдно подмахивала бёдрами, вторя движениям его языка, и ей, единственное, хотелось, чтобы он не сбивался с ритма, чтоб продолжал, потому что до развязки оставалось все меньше, ну совсем чуть-чуть. За мгновения до того, как она достигла пика, Эскель все же остановился, поднял её под бедра и, не мудрствуя лукаво, вошёл во всю длину. Эманации пробили Маранью насквозь, прокатились по нервным окончаниям как разряд, заставив ощущать все ещё острее, хоть мгновенье назад и казалось, что острее уже не бывает. Маранья подалась ему навстречу, впилась ногтями в кожу на плечах. Её совсем вело от животной похоти, от желания поскакать на этом крепком члене, перемешанной, как ни странно, с самым настоящим душевным трепетом, таким быстро сгорающим, таким нежным, что ком в горле вставал. Оргазм приближался волнами и волнами отходил, и волны эти становились сильнее и сильнее, заставляя Маранью кричать, просто кричать в голос. Эскель толкался то легко, то совсем глубоко, чередовал ритм, и она упорно балансировала на самой грани. Он держал её крепко, прижимался шрамированной щекою к её плечу, заставлял тянуть и тянуть эту бесконечно прекрасную муку, пока Маранье не стало казаться, что она уже совсем растворилась во тьме, навсегда потерялась в сладких, как патока, ощущениях. И наконец, когда он толкнулся, особенно сильно, в последний раз, Маранья взорвалась, кончила так ярко и бурно, прочертив на плече Эскеля полосы ногтями и так бесстыдно заорав, что сова на ветке неподалеку угукнула, и, выпучив и без того выпуклые глаза, улетела искать другой насест от греха подальше. А потом Маранья враз обмякла. Эскель шептал ей что-то на ухо, что-то, наверное, нежное, а может, даже безмерно важное, безмерно дорогое, но истерзанные то болью, то любовью тело и разум отказывались реагировать. Голова Мараньи бессильно свесилась ему на плечо. В полудреме она ещё почувствовала как Эскель накрывает её чем-то, обнимает. И мгновенно провалилась в сон. Через пару часов мокрый и взвинченный Эрин, распахнув ногою двери лесного домика застал эту картину — Эскель и Маранья крепко спали. Маранья была завернута в некое подобие шкур, как в кокон, и уютно сопела Эскелю в плечо. Эскель же крепко дрых на голых досках, разметавшись во сне, и — тут Эрин поднял брови — совершенно в чем мать родила. Молодой эльф в задумчивости почесал в затылке, лениво рассматривая любовников. Подобные вещи не интересовали его совершенно. Потом так же задумчиво посмотрел на тушки фазанов в своей руке, и от комментариев воздержался.×××
Йеннифер из Венгерберга шла по ухоженной аллее, засаженной роскошными рододендронами и горделивыми акациями, то ускоряя, то замедляя шаг. Она не обращала внимания ни на гиацинты, в своей прелести почти совершенные, ни на заносчивые бегонии, ни на почти неряшливые, настолько богатые и сочные цветы свисали с веток, полыхая ароматом, грозди акации. Йеннифэр была полностью погружена в свои мысли. Фигуру, идущую навстречу, чародейка заметила не сразу, но, заметив, сдержанно и вежливо улыбнулась. — Госпожа Йеннифэр? — ее новая знакомая из Тараско, Нина, кажется, вежливо и точно изобразила то, что на Севере назвали бы книксеном. Йеннифэр присмотрелась и про себя отметила, что девушка, хоть и утверждает, что она служанка, но на самом деле держится настолько вольготно и просто, что невозможно не заподозрить, что что-то здесь не то. Присмотревшись еще внимательнее, Йеннифер отметила, что голубая шелковая пелерина, спадающая с плеч уроженки Тараско, наверняка должна стоить целое состояние — не узнать андорскую работу было невозможно. Хотя, возможно, это подарок принца, говорят, отношения их связывают более, чем тёплые. Принцу явно надоели послушные и готовые ко всему Цветы, или его просто возбуждали женщины с недостатками. Сначала — покровительство над этой самой Мараньей с хромой ногой, теперь — эта вот Нина с кривоватым носом. А принц-то затейник! — Прекрасный вечер для прогулок, — заметила чародейка светским тоном. — И для того, чтобы привести в порядок мысли. Переодетая аристократка (теперь Йеннифэр была уверена в этом почти наверняка!) из Тараско тонко и со значением улыбнулась, ухоженные брови поднялись вверх. Теперь они шли вместе вдоль цветочной аллеи. Йеннифэр подняла глаза и проводила взглядом последние всполохи багровеющего заката, отлично видного из-за городской стены. — Странно подумать, — заметила она, — что в какой-то жалкой сотне футов от нас беспощадная пустыня, а здесь… — она показала широким жестом на всю роскошь Сада Тысячи Цветов. — Никогда к этому не привыкнуть… Нина легко повела плечами. — На моей родине вам показалось бы еще удивительнее… Наши сады, хоть и не столь роскошные, находятся внутри скал… Йеннифер вежливо склонила голову. — Хотелось бы это увидеть. Нина улыбнулась. — Ваш визит будет для нас честью… Но джиннов у нас не найти… Ах, вот в чем было дело! Йеннифер подобрала подол атласного платья и аккуратно опустилась на скамью. — Джинны, — проговорила она, взвешивая каждое слово. — сами по себе меня не интересует. Меня, а если уж конкретно говорить, не только меня, но и всю нашу Ложу, интересует не поймать джинна, — она сделала паузу, — не запечатать его в кувшин, нет. Нас интересует лишь безопасность, только то, чтоб стихия не вышла из-под контроля. А стихия всегда выходит из-под контроля, стоит джинну показаться из кувшина. Про людей, в которых джиннов тоже запечатывают, а потом им вскрывают горло, Йеннифэр решила умолчать. Нина вся обратилась в слух, а Йеннифэр спросила себя, не сболтнула ли она лишнего. — Спросите у принца Лаурина, — посоветовала она Нине с легкой улыбкой, — он будет рад рассказать, что знает.×××
Кинарат так и знала, что найдет его здесь. По своему обыкновению быть не таким, как все, принц обычно не ходил в царские купальни, отведенные для правителя и братьев правителя, где все блестело позолотой, а предпочитал отмокать здесь, в самом дальнем уголке сада, в неприметном, пошедшем уже трещинами бассейне. Зато там был, пусть и совсем крошечный, водопад. И никто не беспокоил. За прошедшие недели Кинарат с Лаурином успели, можно сказать, подружиться, и у Кинарат отлегло от сердца — принц оказался неспесивым и сговорчивым, и она, с раннего детства приученная к мысли, что брак ей светит исключительно династический, понимала, что карта могла лечь намного, намного хуже. Смотря на него, облаченного в золото, на очередных приемах, с застывшей вежливой маской вместо лица, Кинарат вспоминала, как он восторгался полётами на драконе, как позволял Айе ездить у него на плечах и хохотал, когда та дергала его за волосы. Этот, другой Лаурин, нравился куда больше. Самым разумным было бы принцу обо всем рассказать, но Кинарат изо всех сил оттягивала момент, когда Лаурин узнает, кто она такая. Думать о том, что живая, теплая человечность, его искреннее расположение сменится придворным холодом, было попросту невыносимо. Может, и не сменится, но все же… По традиции, будущий муж не имел права смотреть на лицо жены-княгини, лишь после ритуала бракосочетания он снимал с нее вуаль. А она сейчас, в одной легкой рубашке, лезла в бассейн к Лаурину, кажется, абсолютно голому, который, совершенно по-здешнему не стесняясь ничего, приветственно махнул ей рукой. Вот и попробуй, состыкуй такие вещи! — Нина! — Лаурин широко, от души улыбнулся, капли воды заблестели на загорелой коже. — Я уж думал, ты не придешь. Кинарат легко пожала плечами. — Госпоже ничего не требуется сегодня вечером, так что мне удалось вырваться. А госпожа Йеннифэр сказала, ты разбираешься в джиннах. Лаурин вмиг посерьезнел. — Есть такое дело. Он оперся на бортик и потер переносицу. — Я все думал — когда ты спросишь. А еще я думал, что тебе отвечать… Кинарат поразмыслила минуту. — Я дорожу нашей дружбой. Но мне не хотелось бы врать своей госпоже. Лаурин в задумчивости провел пятерней по волосам. Коротко стриженные, что для жителя Эблы, а тем более монаршей особы было необычно, черные, как вороново крыло — они забавно топорщились во все стороны, и Кинарат поймала себя на том, что ей почему-то до этих волос хочется дотронуться и пригладить. На запястье у принца красовался изысканный золотой браслет в форме ящерицы — изящное, почти женское украшение. Взгляд Кинарат от Лаурина отвела с трудом. — Врать не надо. Мне придется ей тоже сказать… Я прекрасно разбираюсь в джиннах, потому что сам джинн. Кинарат отпрянула. Она подозревала что угодно, думала, честно говоря, что он либо сам магик, либо с северной магией связан. Да что угодно, но только не это. Лаурин протянул руку, дотронулся до ее запястья. И превратился в её отражение. — С материей любого мира у нас отношения особые… — лже-Кинарат дотронулась до бортика и настоящая Кинарат с трепетом увидела, как пальцы проходят насквозь, погружаются в мрамор, как в вязкое масло. — Правда, с этим надо осторожнее… легко потерять контроль. Или вот так! — Лаурин снова стал собою, щелкнул пальцами и вода вокруг Кинарат закружилась вихрями, танцуя вокруг нее. Кинарат потрясенно схватилась за голову. — Что же, это все правда? Кувшины? Три желания? Говорят… говорят, и в людях, в людях запечатывать пытались! Лаурин, не отрывая взгляда от нее, кивнул. — Пытались. И запечатывали. Пока джинн только рожден и нестабилен, его можно переплести с какой угодно материей — и с живой, почему же нет? Скажу даже больше — и я был запечатан в человеке. Кинарат затрясла головой, отступая. Думать не удавалось совсем. — И что с ним стало, с человеком? Горло перерезали? Лаурин обиженно вскинулся. — Не с ним, а с ней. И все с ней прекрасно. В Вергене сейчас живет. Вышла замуж за важного эльфа там, с которым шуры-муры крутила, даже пока я в ней запечатан был. Ребенка родила. Кинарат посетило абсолютно четкое чувство, что она сходит с ума. Какой такой Верген??? Какие к черту важные эльфы? Какие дети? — Однако, — продолжил Лаурин, — не знаю, что тебе успела сказать Йеннифэр — но и это правда. Новорожденный джинн или джинн, долгое время томившийся в кувшине, крушит все вокруг. Понятно, почему и Йеннифэр, и Ложа дергаются. Он может запросто пол-Редании разнести. Поэтому мы и выпустим его в горах. Как, в свое время, выпустили меня. Кинарат только и смогла, что развести руками. Ситуация была настолько безумной, что ничего не оставалось, как поверить ему. — И откуда же прилетит новый страшный джинн? Лаурин снова посмотрел на нее с нечитаемым выражением. — Я же неоднократно упоминал. Из Махакама. Оттуда, где мой эмиссар. Кувшин она уже достала, и дело за малым. А потом посмотрев на круглые, отчаянные глаза Кинарат, вдруг приблизился в ней и мягко, мягко обнял. — Вот этого я и пытался избежать… Нина, это все ещё я. Точно такой же, как был. Не надо бояться. Кинарат била крупная, выразительная дрожь. Она отстраненно подумала, что вот сейчас она стоит в насквозь промокшей рубашке в тёплой воде, а её обнимает абсолютно голый, привлекательный мужчина — и это не волнует её, в принципе, никак. — Это все ещё я, — Лаурин пытался заглянуть ей в глаза, — Нина, никакой я не монстр. Почти такой же человек, как ты. Кинарат спешно и резко втянула сквозь зубы воздух. Сейчас контроль был нужен ей, как никогда. Давным-давно отец учил её тому, что с противником, с любым противником нужно быть наравне. Бесшабашный принц с невысказанными тайнами мог вести странную дружбу со служанкой княгини. С наследником же престола, вдруг оказавшимся могущественным джинном, разговор должен быть иным. — Раз уж у нас вечер признаний, — сказала она, поражаясь, насколько ровно звучит её голос. — то так тому и быть… Тебе не придётся искать слова, чтобы объяснить княгине Кинарат, что происходит. Потому что она стоит перед тобой!