***
Она была завидной невестой в своих кругах. Черноглаза и черноброва, гибка и тонка, подобно стеблю бамбука, вся буквально источала жар и являла собой воплощение самого пламени. Горда, крепка, образована и сильна. Совершенно не походила на принятые в широком обществе стандарты девушек, но умело очаровывала всех и вся своей энергией, бьющей через край харизмой и остротой взгляда, смешавшей в себе видимый стержень и искры безудержного веселья. Она молода и здорова, имеет все средства для комфортного существования, получает в свою постель любого понравившегося мужчину и кучку предложений о браке. Но ей то совершенно не нужно! Она не желает надевать на себя оковы, всецело понимая скрытое за побескивающей обёрткой замужества обязанность служить паре верой и правдой, покорно опускать глаза, не замечать измен и покорно понести потомство от муженька. То же рабство, лишь с чуть большими привилегиями. Если свезёт. Самым сильным отличием от того было узаконивание ребёнка, но и здесь была крупная загвоздка, не позволяющая поскрипывающей на ходу телеге «а может!» укатить в удушающее «поздно дёргаться». Ей ребёнок и не нужен. Она совершенно не любила детей и не собиралась делить своё тело с кем-то ещё, пускай и вроде как всецело ей же и принадлежащим. Всеобщую помешаность на почти что ежегодном продолжении рода откровенно не понимала. Щекастые карапузы вызывали скорей отвращение, нежели умиление, а внешняя затравленность и пустой взгляд счастливых матерей вызывал приступ нервного хихиканья. Так что и жила она счастливо и свободно, умело увиливая от брака и обязательств, продолжала укладывать в койку мужиков пачками и легкомысленно не слушала причитания отца о возможных последствиях. Девочка уже не маленькая, и сама справится. Зря не слушала, как оказалось. Одним прекрасным, как тогда ещё казалось, утром встала позднее обычного, подозрительно не выспавшись и ощущая неприятную тошноту. Лёгкое недоумение сменилось абсолютным пониманием, стоит лишь заметить расставленные по полу пустые кувшины от вина, некоторые из которых попадали и местами изляпали дощечки вонючими разводами. Открыв двери и окна, дабы избавиться от удушливого запашка спиртного, весело ускакала на реку, резвиться с иными девушками из небольшой деревеньки. Солнце пекло не сильно, хотя уже был день, а лёгкий ветерок приятно охлаждал разомлевшее тело. И всё было бы отлично, если бы тошнота хоть сколько уменьшилась. Тогда уже она заподозрила неладное и побежала к деревенскому лекарю с проверкой на наличие неизвестной болячки. Когда же с довольным видом ей объявили, что в ней зарождается новая жизнь, то истерически она уж понадеялась на какой-нибудь вирус, просто достаточно крупный и смертельный, чтоб зваться отдельной жизнью. На её робкие уточнения уверено заверили, что ждать ей ребёнка. И всё. В тот момент мир словно бы рухнул. Стоило заикнуться про аборт, как тут же возмутившиеся свидетели начали давить на совесть, называя то убийством, недостойным благородной девицы, бесчестием и необоснованной жестокостью, уверять, что дети — цветы жизни и главное в существовании каждой женщины, что портить карму никак нельзя и детоубийц всенепременно ждёт небесная кара. А через пять минут об этом знала вся деревня. Отец был в ярости. Репутацию окончательно изгадили, до этого влюблённо следящие за каждым её передвижением мужики теперь кривили носы и достаточно громко, чтоб все слышали, называли то «потаскухой», то «выблядью». Столь резкое падение с вершины её небольшого мирка болью отзывалось во всём теле и отчаянием в душе. От ребёнка не позволяли избавиться, а отец быстро подыскал согласного жениться на ней мужчину из города, подальше от деревни. С каждым днём живот всё больше рос, не вызывая светлых чувств, а являясь лишь причиной тошноты и болей. Словно опухоль. Люди продолжали шептаться и во всю упиваться её отчаянием, явно тем наслаждаясь. Ей запретили купаться в реке, много говорить, читать, есть любимые блюда и пить вино, не позволяли выходить из покоев в поместье будущего муженька и общаться с кем бы то ни было. Ей словно бы затянули на шее веревку, перекрывая живительный кислород и уничтожая малейшую надежду на свободу. Ей, гордой птице, доселе не знавшей печали, переломали крылья и безразлично швырнули в золотую клетку, оказавшуюся до ужаса компактной и не позволяющей сделать лишнее движение. Лишили мяса и специй, заставили давиться пресным рисом и клевать зерно, уподобившись хозяйским курам. Почти переломали хребет в попытке обучить на новый лад, затравили до этого всей душой любимым обществом и обрубили все пути отступления. Для полноты картины не хватало лишь рабского клейма размером со всю спину. День за днём шли как в тумане, ведомые за ручку болью и тошнотой. Непонимание сменилось страхом, страх ненавистью и отвращением. Свадьба прошла мимо сознания бессвязным бредом, лишь слепившим своей яркостью и едкими насмешками гостей. Её увезли далеко от дома, родной деревни и дорогих сердцу людей. Оставили в одиночестве. Новоявленный муж обжигал холодом, безразличием во взгляде, и не привыкшая к подобному она сначала терялась, а после возненавидела. Такого удара по гордости вынести не могла. На неё, да смотрят так спокойно! На само воплощение страсти и очарования!.. А после пришло осознание, что от прошлой хищницы осталась лишь жалкая пузатая оболочка, воющая от боли при едином пинке от паразита, который словно боролся со сворой демонюг, поселившегося в организме. Пустая кукла, лишь украшение поместья, потерявшая свою жизнь из-за какой-то твари, посмевшей зародиться в ней! Всё, всё в один миг рухнуло по вине нежеланного ребёнка, общества, не позволившего от него избавиться и сломавшего волю, и ублюдка с алыми глазами! Как он мог её обрюхатить и бросить? И она хороша, повелась на прелестную внешность и сладкий голос. Но себя винить не хотелось. Тогда бы пришлось признать собственную неправоту, а раздавленная гордость уже сейчас болезненно ныла в груди. Осеменитель неизвестно где, общество далеко за стенами поместья, а ребёнок… А ребёнок здесь.***
Младенец делает первый вздох и кричит от режущей боли в лёгких и холода. Новоявленной матери тоже хочется разрыдаться, но её затыкают с уверением, что детей пугать нельзя. Кончики пальцев немеют. Память только родившей девушки мутнеет и уходит глубоко в подсознание, стирая воспоминания о боли и оставляя на своём месте лишь понимании о её наличии, жалкие крохи образов и едкое отвращение. Люди вокруг воркуют и тут же кривятся, сожалеют о рождении девочки и с пугающей лёгкостью предлагают ту утопить, заколотить палками или просто кинуть на съедение псам. Всё размывается перед глазами, смешивается в единую кашу и обескровленные губы, не смотря на отсутствие хоть крохи любви к паразиту от их хозяйки, складываются в просьбу сохранить чужую, хоть и нежеланную жизнь. Она не позволит этому существу просто так сдохнуть, не после всего пережитого и потерянного. Её слушают, впервые слушают! Тварь с некой брезгливостью вручают в руки, с явным трудом натягивают улыбки и наконец-то уходят, оставляя один на один с презренной опухолью. Почти белые губы кривятся, слова полны яда и отвращения, ни крохи обещанной любви и счастья. Лишь жгучая обида. —Паразит, —она думает, что никогда это жалкое нечто не полюбит. Материнский инстинкт не появился при первом крике сморщенной и красной твари, любовью к ближнему внезапно не воспылала. Обида и отвращение.—Следовало удавить тебя ещё в утробе. Но теперь нет, нет. Ты будешь жить пока я не позволю тебе сдохнуть. Ты же моё продолжение, моя кровь и плоть. Горькая усмешка и почти что ненависть в холодильных глазах. Пальцы судорожно сжимают притихшее тело. Невероятно сильно хочется младенца удавить, ударить головой об стену до треснутого черепа, затоптать и сжечь остатки, пепел пустить по ветру и забыть о произошедшем. Словно кошмар, лишь страшный сон и минутное помутнение рассудка. —Постарайся выжить, —она отказывалась давать настоящее имя дефектной мрази. Сознание зацепилось за то, что точно не порадует окружающих. То, за что опухоль в будущем затравят и утопят в презрении, не раз постараются убить и избавиться наконец от этого недоразумения. Красный глаз, как у самых злобных и жестоких демонов. Как капли крови и ошмётки вырванной плоти. Как у того ублюдка.—Хун-хун-эр.***