Грехопадение

      Воздух в доме номер двенадцать на площади Гриммо был затхлым и спертым столько, сколько он себя помнил. Этот запах он слышал повсюду, где бы не оказался. И в Хогвартсе, и в Годриковой Впадине, и, особенно, в Азкабане, где провел двенадцать лет своей жизни, наедине с дементорами и самим собой. Смрад словно был впитан в его кожу, постоянно напоминая о том, кем он был и кем останется до конца своей нелегкой жизни. Помнил, как бежал из дома в школу, в надежде никогда больше не видеть ненавистных мать и отца, что были повернуты на чистоте крови. И к счастью, да простит его Мерлин, Орион и Вальбурга Блэки скончались задолго до того, как жизнь вернула их старшего наследника на порог дома номер двенадцать на площади Гриммо. А вот по Регулусу, младшему брату, пропавшему в 1979 году, он до сих пор скучал и горевал, коря себя за то, что не был рядом с ним в тяжелый период жизни Блэка-младшего, чтобы, может быть, и спасти его.       Сириус, вообще, много за что корил себя, считая, что если бы он в свое время был более наблюдательным, то смог бы предотвратить… всякое.       Время шло, раны на теле затягивались, оставляя рубцы и шрамы, а та дыра, что зияла в его сердце чернее бездны, увы, останется с Сириусом до его последнего вздоха. Окутанный мрачными мыслями, он бродит по дому, в котором вырос, и в котором снова заперт, как тот маленький косматый мальчишка, чье лицо навеки выжжено с родового гобелена родной матерью. Дамблдор строго-настрого запретил Блэку покидать дом, даже в облике собаки, уверяя его, что рано или поздно Сириусу ещё предстоит сыграть свою роль, и рисковать его жизнью он бы не хотел. Иногда Блэк ненавидит Альбуса за то, что вынуждает его гнить, пропитываясь затхлостью, в этом месте, пока сам он, словно паук, продолжает плести свои сети, запутывая в паутину всякого, кого считал полезным. И вместе с этим признавал, что без вмешательства Дамблдора все было бы в разы плачевнее. Как минимум, сам Сириус гнил был сырой земле, где-нибудь в глуши, куда не ступала нога человека, лишенный головы за те деяния, коих и не совершал вовсе.       Старый пол скрипел при каждом соприкосновении с массивными потрепанными ботинками, а Блэк и привык к этому, мыча в такт поющим половицам. Тысячи и сотни тысяч шагов он прошел по этому дому, раздумывая над тем, как бы обернулась его жизнь, если бы осенью 1980 года он все таки стал бы Хранителем Тайны семьи Поттеров, запечатав в своем тогда ещё чистом сердце заклинание Фиделиус, носившее адрес дома его друзей. Как бы все повернулось, если бы он не уговорил Джеймса и Лили доверить это дело Хвосту, аргументируя свой выбор тем, что «никто и не подумает на такое ничтожество, как Петтигрю»? Поттеры были бы живы, Темный Лорд бы не исчез, а продолжил вести военные действия на территории магической Британии и близлежащих стран, но, по крайней мере, была бы возможность уничтожить его безвозвратно. А сам Сириус бы не попал в Азкабан за убийство 12-ти магглов и Питера Петтигрю. А сейчас ? Джеймс и Лили в могиле, Волан-де-Морт, хоть и пропал на долгие годы, все ещё не был официально признан мертвым, хоть таковым и считался. А гребаный Петтигрю разгуливает на свободе, не чувствуя и толики вины за то, что по его вине умерли люди.       Что же до Сириуса? Он уже в могиле, и если тело и не утратило способность качать кислород и кровь, то душа Блэка мертва давно, и умерла она восемнадцать лет назад в Годриковой Впадине.       И вот, когда казалось, что все вокруг поутихло, а сам Бродяга почти смирился с тем, что не найдёт возмездия за своих друзей в маленьких мерзких глазках Хвоста, из которых улетучивается жизнь, и гнить ему, вместе с душой, до конца своих дней на площади Гриммо, в дом врывается Аластор Грюм, чертыхаясь через слово и вопя что-то о Дамблдоре, какой-то девчонке со Слизерина, встретившей саму себя, и Нотте-младшем. С того утра дом номер двенадцать ожил, ведь каждый день на его пороге появлялся то Люпин, то Грюм, то Бруствер. И все без конца тараторили о мерах пресечения Второй магической войны, что якобы маячила на горизонте. А сломленный апатией Сириус лишь сидел во главе стола и не мог поверить в то, что как только он почти смирился со своей участью, судьба вновь подкидывает ему шанс уж если не исправить свою ошибку, то хотя бы сделать все возможное, чтобы загладить вину, которую, конечно, загладить было невозможно.       И хоть дом номер двенадцать на площади Гриммо вновь ожил, но смрад затхлости и гнили никуда не ушёл, а лишь разбавился дыханием Смерти, щекотавшим затылок.       В один из дней, проснувшись с первыми лучами солнца, которые пробивались через мутное стекло в его комнате, Сириус с самого утра сидел перед старым гобеленом с тремя выжженными дырами, и размышлял о складывающейся ситуации. Теребя в огрубевших пальцах небольшой кусок пергамента, исписанного корявым почерком, он вновь и вновь перечитывал строки, что несли поистине тревожные вести из Хогвартса. Сидел и молил Мерлина, чтобы Люпин оказался не прав, ведь если он был, то скоро всех их ждёт ужасная бойня, выживут в которой те, кто не побрезгуют пожертвовать не то, что жизнями своих товарищей, но и своими моральными принципами, в попытках ухватиться за жалкую надежду о безмятежном светлом будущем.       В коридоре скрипели половицы, в недрах дома брюзжал старый Кикимер, в открытых настежь форточках завывал ветер, хоть и был он теплым, но пронизывал до дрожи, облизывая кости. Все это одновременно окружало Сириуса и в тоже время не существовало для него вовсе. Так и сидел, впившись взглядом в написанную на пергаменте фамилию, содрогаясь от воспоминаний.       — Так и знал, что найду тебя здесь.       Блэк медленно моргнул, поднимая голову.       — Что слышно?       — По прежнему тихо,— вздохнул Римус, проходя в комнату,— даже не знаю, хорошо это или..       — Или,— ответил Сириус, вновь опуская взгляд.       Соседнее кресло скрипнуло.       — Как Гарри?       — В порядке,— Люпин положил руки на подлокотники и откинул голову на спинку,— пока он в Хогвартсе ему ничего не угрожает.       — Я бы не был так уверен,— буркнул Блэк.       — Дамблдор уверен, что контролирует ситуацию и в случае чего..       — Если дело дойдет до этого случая, Римус, мы все будем мертвы, ты сам это знаешь.       Люпин вздохнул. Его виски гудели так сильно, что заглушали его собственное дыхание. С того разговора с Джорджией в лесу он практически не спал, неустанно наблюдая за двигающимися на Карте Мародеров ступнями, которую ему передал Гарри. Ещё и клятое полнолуние, которое наступит со дня на день, вызывало ликантропическую реакцию в теле. Кости ломило с такой силой, что хоть вой. И Римус, конечно же, повоет, но это будет чуть позже, когда лунный диск взойдет над землей, освещая ее своим холодным светом.       — За Ноттом следит Снегг,— ответил, усмехаясь.       — И ты считаешь, что меня должно это успокоить?       — Я не успокаивать тебя пришел, Сириус, — повернулся к Блэку,— а задать вопрос.       — Валяй,— взмахом руки наколдовал себе бокал огневиски и осушил добрую половину, даже не поморщившись от адского пламени, жегшего глотку.       Римус бы постарался тщательнее подобрать слова, если бы хотел, но не стал.       —Пока ты был в Азкабане, ты слышал что-то о старшем Нотте?       — Всякое,— глоток.       — Конкретнее, Сириус.       — Я уже говорил это десять раз и тебе и Грюму, Мерлин тебя подери,— гремел Блэк,— гребаного демона не видели уже лет пять, с тех пор, как он передал Малфою дневник Темного Лорда. Это общедоступный факт, Снегг неоднократно рассказывал об этом Дамблдору. С чего бы мне знать больше?       — С того, Сириус,— цедил слова, стискивая зубы, — что твоя дорогая кузина сидела с тобой в соседних камерах, а насколько я знаю кому как не ей известно, что стало с Асмодеем.       — Беллатриса такая же заключенная как и я, и если ты думаешь, что нам по утрам носили кофе и газеты со сводками последних новостей из мира Пожирателей смерти, то спешу тебя расстроить, ни черта это не так.       Замолчали, пытаясь совладать с собой. Оба закипали, словно чайники, ещё немного, и пар бы повалил из носа и ушей. И Римус и Сириус пребывали в постоянном напряжении, и это играло злую шутку с их и так нестабильными нервами, ведь каждый из них повидал отборного дерьма в жизни, и не успев отмыться от старого, их уносило в новую зловонную пучину. Люпин глубоко вздохнул, вновь откидывая голову. Впился взглядом в обшарпанный потолок, в следы плесени по его углам. Запах гнили бил по чувствительным волчьим ноздрям, но он уж и попривык, ведь часто навещал Блэка. Сириус же при мысли о Нотте-старшем и вовсе терял все, что осталось от его самообладания. Он был уверен, что если у него встал бы выбор угодить снова в Азкабан и подвергнуться поцелую дементора, или же встретиться на поле боя с Асмодеем лицом к лицу - взял бы себе билет в один конец до клятой тюрьмы и сдох бы в камере, лишенный разума. Лишь бы никогда не видеть этих клятых черных глаз и отметин на лице.       — Забавно, как на судьбы людей влияет кровное родство,—пробормотал Люпин, оглядывая гобелен.       — И правда, очень забавно,— саркастично согласился Блэк, допивая огневиски залпом, поперхнулся, хрипло произнося,— если сынок в папашу пошел - мы все мертвецы.       — Знаешь,— усмехнулся Римус,— хоть Дамблдор порой и раздражает своими речами об обращении к свету в темные времена, он, все таки, западает в душу.       — Начал надеяться на счастливый конец?       — На то, что в каждом есть что-то хорошее, что дремлет до определенного момента, позволяя скверне руководить сознанием.       — Крепко ж оно дремлет,— усмехнулся Сириус, наполняя пустой бокал.       — Надо только знать, как разбудить.       — Попробуй разбуди что-то доброе в Беллатрисе.       Оба хрипло рассмеялись. Хоть и гнетущее неизвестное будущее повисло грозовой тучей прямо над ними, обдавая влажностью потолок, уже и без того покрытый плесенью. ***       Слухов об этом месте ходило много, одни были хуже других, а третьи вообще не поддавались описанию, настолько душераздирающими звучали. Но все то, что говорили о тюрьме Азкабан было наравне детскому лепету, так как передать весь тот хтонический ужас, что творился и царствовал в стенах тюрьмы, не представлялось возможным в полной мере, потому что некому было. Многовековое величие Азкабана, обусловленное тем, что ни одному заключенному ещё не удалось сбежать, так хороша охранная система чар, наложенных на здание и, несомненно, неусыпный контроль Министерства Магии, на самом деле была ложью. Хоть и сбежать удалось всего двоим преступникам за всю историю тюрьмы, остальные продолжали отбывать свои наказания, и редко кто выходил оттуда живым. Если вдуматься, то 90 процентов заключённых - приспешники, бывшие и настоящие, Темного Лорда и его режима. А как знали все, эти люди волшебники были наитемнейшими из всех живущих, обладали такой ошеломляющей темной силой, что кровь стыла в жилах. Пожиратели творили поистине ужасающие вещи, и почему же все решили, что настолько опасные маги не могут справиться с защитными, хоть они и в правду были сильны, чарами?       Ответ, на самом деле, всегда лежал на поверхности, просто никто не хотел в него верить. Никто из них не старался убежать из Азкабана, потому что просто-напросто почти все сходили с ума, умирая от голода, инфекционных болезней или от собственных рук: в петле, связанной из ниток тюремной рубашки, или же с глубокими порезами на запястьях, сделанных сточенными о пол камеры каменными осколками, что валились с потолка. Ну а те, у кого не хватило духа закончить собственные душевные муки, теряли рассудок, переставая быть даже подобием человеческим.       Именно этим Азкабан был ужасен на самом деле, и табличка «Оставь надежду всяк сюда входящий» идеально подошла бы именно к этому месту.       Огромное скопление дементоров, которых Министерство приставило в качестве охранной системы, магнитом притягивало к тюрьме, ведь каждый камешек, каждый кирпич, из которых состояло огромное здание, похожее на треугольник в сечении, был пропитан горечью и безумием. Они питались светлыми воспоминаниями заключённых, если таковые, конечно находились, ну а самых неугодных преступников, не приговоренных к пожизненному заключению (каковых было большинство), рано или поздно ждал поцелуй дементора, как мера самой жестокой смертельной казни, известной во всем магическом мире.       Те же, кому удалось сохранить хотя бы остатки разума, сидели молча годами, боясь навлечь на себя гнев дементоров. И лишь кружащие в голове мысли, какими бы темными они не были, помогали узникам сохранить свое «я» в месте, где это было практически невозможно. Хоть и тела их сохраняли остатки жизненных сил, давая возможность дышать, то души их давно были мертвыми, и умерли они задолго до того, как попасть в Азкабан.       Стряхнув с себя морские капли, успевшие попасть на пиджак во время аппарации к тюрьме, высокий немолодой мужчина терпеливо ждал, пока его имя будет внесено в журнал посетителей Азкабана местным надзирателем. Палочку не забирали даже у заключённых, уповая на наложенные на здание чары, мешающие использовать магию внутри. Бледный надсмотрщик приставил к мужчине двух дементоров и назвал им номер камеры, в которой находился нужный ему заключённый. Темные духи передвигались бесшумно, и даже шелеста черных мантий не было слышно, и человек шел, мельком оглядывая тюремные клетки, преступников за ними, запоминая лица и расположения камер, вспоминая их имена, вдыхал тонкими ноздрями запах гнили и вслушивался в стук собственных каблуков по каменному полу. Перед последним поворотом воочию узрел, как один из дементоров, сгорбившись над хладным бледным телом, высасывал остатки того, что можно было назвать душой. Лица бедняги не увидел, но оно ему не нужно было вовсе, раз он больше не жилец. Взмахом костлявой руки отворив последнюю преграду на пути, духи расступились, пропуская мужчину вперед. Он впился серебряными глазами, обрамленными еле заметными морщинками, в единственную камеру, что была отделена ото всех прочих, делая преступника особо опасным. И, увидев обитавшего внутри, пробормотал парящим за спиной дементорам:       — Оставьте нас.       В ответ услышал звук, более похожий на голос самой Смерти. Что-то шипяще-шелестящее, но с грудным ревом, таящимся под темной материей. Они были недовольны и начинали злиться. Кратко выдохнув, сунул руку во внутренний карман дорогого пиджака, доставая скрученный лист пергамента с темно-синей печатью, и поднял ее вверх, не оборачиваясь.       — Приказ Министерства.       Когда решетка за уплывающими дементорами с противным лязгом закрылась, мужчина стряхнул с плеча невидимую пыль, поправил галстук и пригладил длинные волосы, аккуратно зачесанные назад. Шагнул к камере и остановился возле, оглядывая помещение внутри. Наткнулся на покачивающееся из стороны в сторону тело, что едва ли напоминало человеческое. Скелет, обтянутый кожей, на котором рваными тряпками висит тюремная роба, когда-то бывшая по размеру. И лишь копна сальных, спутанных, угольно-черных волнистых волос выдавала в этом существе ту, ради которой Пий Толстоватый проделал весь этот путь, очутившись посреди Северного моря в забытом Морганой месте.       — Миссис Лестрейндж,— позвал негромко.       Ее тело чуть дернулось, голова медленно приподнялась с костлявых колен, на которых лежала. Пий, хоть и пытался сохранить самообладание, но невольно все таки вздрогнул от безумия, гулявшего в ее глазах. Ее лицо было тощим и бледным, как и вся Беллатриса.       — Что забыла здесь министерская крыса?— хриплый голос пробирал до дрожи сквозившей ненавистью в абсолютном безразличии.       — Меня послали проведать вас, миссис Лестрейндж, так сказать, оценить ваше самочувствие или то, что от него осталось,— криво усмехнулся, глядя за некогда великой темной ведьмой, скорчившейся в углу вонючей грязной камеры.       Она не ответила, лишь снова опустила голову, с глухим стуком ударяясь лбом о торчащие коленные чашечки. Сальные черные патлы заволокли лицо, пряча его.       — Как вижу, ещё держитесь,—принялся расхаживать вдоль решетки,—это похвально. Я бы сказал, это очень хорошо. Я хочу рассказать вам притчу, миссис Лестрейндж и, надеюсь, вы ее выслушаете и кое-что уясните для себя.       А Пий и не ожидал того, что она покорно согласится и станет слушать его, также он не ожидал того, что в иссушенных до предела мышцах ещё оставались какие-то силы, а яростный гнев заменит кровь, бегущую в венах, на адреналин, давая телу возможность двигаться. Молниеносно вскочив на ноги, Беллатриса метнулась к прутьям решетки и схватила Толстоватого за галстук тонкой костлявой рукой. Их лица были в сантиметре друг от друга, Пий тут же уловил запах гниющих зубов изо рта и смрад немытого тела, исходящего от нее.       — Если я вырву тебе язык, и затолкаю в глотку по локоть, то ты ведь не сможешь говорить, да?—черные глаза искрились безумием, торчащие ключицы глухо ударялись о медные пруты при каждой попытке Лестрейндж прижать Пия лицом к клетке.       — Вы правы, скорее всего не смогу,— прокряхтел, — но рассказать вам это я обязан, — криво улыбнулся,— приказ Министерства.       — Я убью тебя, ничтожество,—шипела.       — Я расскажу вам притчу о возвращении нечистого,— прочистил горло,— Когда нечистый дух выйдет из человека, то ходит..       — Я вспорю тебе живот и вытащу кишки наружу…       —… ходит по безводным местам, ища покоя…       —… обвяжу их вокруг твоей шеи и подвешу…       —… и не находит; тогда говорит: возвращусь в дом мой, откуда…       —…ты будешь истекать своей поганой кровью и смотреть, как висишь на собственной требухе, задыхаясь.       — … я вышел. И, придя, находит его незанятым, выметенным и убранным…       — Заткнись! Закрой рот! Я убью тебя!       —…тогда идет и берет с собою семь других духов, злейших себя, и, войдя, живут там,—прокашлялся, — это, конечно, не вся притча, но этой части достаточно. Вам понравилось, миссис Лестрейндж?       — Что ты несёшь, ублюдок?— хриплый голос клокотал от ярости, ещё немного и Беллатриса захлебнется собственной желчью.       — Я пытаюсь донести до вас одну очень важную вещь, и настоятельно рекомендую вам прислушаться к моим словам, иначе вы пропустите нечто очень важное,—голос Пия стих до еле различимого шипения, он терял терпение от того, что ведьма не желает услышать его.       Лестрейндж впилась безумным взглядом в прищуренные глаза Толстоватого и вздрогнула, а напрягшиеся от злобной гримасы мышцы ее лица постепенно расслабились, когда она заметила еле уловимую желтую дымку в его глазных яблоках. Покрытые язвами губы задрожали, а пальцы выпустили дорогущий галстук из хватки, вцепившись вместо него в прутья.       Теперь она слушала.       Пий разгладил складки на пиджаке, но назад не отошел, ведь видел по Беллатрисе, что та все поняла.       — Вы уяснили мораль притчи, миссис Лестрейндж?       — Нет,— одними губами пролепетала, не отрывая взгляда от его рта, боясь пропустить любое движение и упустить то самое нечто важное, о коем упоминал работник Министерства.       — Суть в том, Беллатриса, что человек не должен оставлять свои тело и разум пустыми, после того, как вымел и вычистил его от беса. Дело в том, что пустота есть сильнейший магнит, притягивающий бесов вновь к тому человеку,— вновь принялся расхаживать вдоль решетки, скрестив руки за спиной, — пустота – знаковое оружие Сатаны, она опустошает разум и тело человека. А значит, человек должен свой  выметенный и убранный дом заполнять Божественным знанием о мире, в котором живет. Он должен искать это знание и жить по закону Бога,— остановился прямо перед Лестрейндж, которая, казалось, и не дышала вовсе, впитывая каждое слово Толстоватого,— тогда никакие бесы ему не страшны.       — Бог давно покинул это место,— горячо шептала, сильнее стискивая в хрупких пальцах медные пруты.       Мужчина усмехнулся, обнажая белоснежный ряд ровных зубов.       — Тогда настало время прибраться, миссис Лестрейндж, —приблизился вплотную к решетке, практически соприкасаясь носами с ведьмой,— бес возвращается в свой дом.       С этими словами он развернулся на каблуках и поспешил к решетке, отделявшей камеру Беллатрисы от остальных, стукнул перстнем по прутам:       — Мы закончили.       — Стой,— шипела, бегая расширенными зрачками по коридору за его спиной в ожидании дементоров,— когда?       Пий спиной почувствовал их присутствие, затылок обдало холодом, а всю радость, коей и было немного, моментально выкачали. Раздался рокот скрипучих петель.       — Сколько лет вам осталось отсидеть, миссис Лестрейндж?       — Пока не сдохну,— одними губами, пятясь в страхе от темных духов.       Толстоватый усмехнулся:       — Советую загадать верное желание на Рождество, Беллатриса,—развернулся, выходя в открытую дверь, крикнул через плечо, — говорят, что чудеса сбываются, если… подгадать момент.       Под злобное утробное рычание дементоров Пий преодолел лабиринт коридоров, ещё раз оглядывая камеры по пути и вышел из Азкабана, вдыхая соленый морской воздух. Аппарировал в Лондон, из Лондона в Амстердам, оттуда в Париж, из Парижа в Рим и, наконец, в маленький городок Палеокастрица на западе Албании. Прогулялся неспешным шагом по узким улочкам и вышел к небольшой заброшенной деревушке на берегу Ионического моря. Бездумно добрел до одного из ветхих домиков, снаружи кажущегося брошенным, как и остальные. Но зайдя внутрь взору представала немыслимая роскошь и эстетика величайших английских домов. В просторной гостиной горел камин, возле которого сидел человек. Пий молча подошел к нему и остановился перед креслом, представая пред взором сидящего.       — Все прошло по плану?       — Да, сэр,— кивнул.       Человек поднес к губам сигарету, поджигая ее, затянулся, погонял дым во рту и выдохнул тонкой струей прямо в лицо Толстоватого. Бледные изящные пальцы, с массивным перстнем на безымянном, взметнулись в воздух, щелкая. Желтая дымка исчезла с глазных яблок мужчины, он медленно моргнул, а на лбу его тут же выступил холодный пот.       — Что….       Бегал глазами по комнате, пока не встретился взглядом с абсолютно чёрными, словно бездна, сидящими в кресле. Пальцы Пия задрожали, руки потянулись к палочке. Но прежде, чем мокрые от пота подушечки скользнули по рукоятке, в его уши влился бархатный с хрипотцой голос, который хотелось слушать снова и снова.       — Империо.       И желтая дымка вернулась на свое место, пот пропал, дрожь ушла, а на губах Толстоватого расцвела почтительная улыбка.       — Оставь воспоминания в Омуте и возвращайся в Министерство, Пий,— затянулся,— продолжай собирать сведения. Я вызову тебя при необходимости.       — Да, сэр,— поклонился и исчез, аппарировав.       А сидевший вновь поднес к губам сигарету, наблюдая усталым взглядом за языками пламени в камине. И хоть и выглядел со стороны он вполне обычно, не считая абсолютно черных радужек, в которых терялись широкие зрачки, был это и не человек вовсе.       И душа его, в отличие от многих, не была мертва. Но только потому, что то, что мертво, умереть не может.