Грехопадение

      Он не помнил, когда это началось на самом деле. Казалось, что все закрутилось вокруг них ураганом, вырывая из привычного ритма жизни. Но ветер завывал в его ушах давным давно, хоть и принял он этот звук всего лишь за легкое дуновение.       Зажмурился, борясь с лихорадкой, пронзившей тело, длинные пальцы сжимали влажную от пота простынь, волосы липли на лоб, он словно горел. И в темноте видел глаза, карие, цветом напоминавшие расплавленную медь.       И видел он долгий сон, который, казалось, пронес его сквозь всю жизнь, от первого вздоха и до настоящего момента. Сопротивлялся, часто моргая, впиваясь затуманенным взглядом в звезды на темном небе, но не мог побороть мрак, утягивавший к самому началу. Не к тому, когда все началось, а раньше, когда он ещё и понятия не имел, что ждёт его спустя четырнадцать лет.       Первый труп человека Драко Малфой увидел в четыре года. Это была горничная по имени Сьюзи, некоторое время прислуживавшая в Малфой Мэноре. Ему нравилась Сьюзи, он привык к ней. Она всегда была добра к маленькому мальчику, тайком носила в его комнату печенье, оставшееся после ужина, всегда зажигала ночник, ведь Драко до смерти боялся темноты. Иногда Сьюзи пела ему на ночь, и голос ее был так мелодичен, что Малфой, закрывая глаза, уносился туда, где всегда было светло. Казалось, что его окружало поле с немыслимым количеством цветов, и он бежал по нему, вглядываясь в безоблачное небо, чувствуя, как капельки росы разбиваются о босые ступни. А потом он засыпал, а Сьюзи, подоткнув тёплое одеяло под самый его подбородок, бесшумно уходила, чтобы не разбудить маленького хозяина.       Ему нравилась Сьюзи, он привык к ней.       Ее труп он нашел в гостиной, прибежав на громкий женский плач. Ее одежда была изорвана и свисала лоскутами с тела, на котором и следа живого не было. А над его Сьюзи стоял его папа, наступив сапогом на женское солнечное сплетение, что уже никогда не поднимется от дыхания. Драко плакал, плакал так сильно, что чувствовал прилив магии к кончикам пальцев. Он упал на колени возле ее головы и долго—долго пытался докричаться до девушки, срывая детский голос. А Люциус так и стоял, скривившись от картины, которую наблюдал. Оттолкнул этим же сапогом своего единственного наследника и долго ругался. Ругался так, что вена взбухла на лбу, а Драко его не слушал, все ещё пытаясь пробраться к Сьюзи.       Нарцисса охала и ахала, кружа вокруг мужа и сына, не в силах поделать ровным счетом ничего. Она не знала, как объяснить сыну то, что случилось. Не знала, как успокоить мужа. Не знала, чью сторону принять. Нарцисса, на самом деле, никогда это не знала, и никогда не узнает, так и разрываясь меж двух огней. И проклинала себя за то, что продолжала любить Люциуса всем сердцем, несмотря на то, что и человеком его назвать не могла.       Малфой—старший кричал что—то о чистоте крови, о магглах, хотя Драко и представить не мог, что все это значит. Оставшись без сил от бушующей истерики, он обмяк и свалился на пол, сворачиваясь в комок. И плакал. И лежал так ещё два дня после того, как труп Сьюзи выкинули на улицу, словно мусор.       Драко Малфой узнал кто такие грязнокровки лишь потом. Узнал, что его Сьюзи была той самой грязнокровкой, которую Люциус, ради забавы, оставил живой после очередного рейда с теми дядями, которых Драко считал друзьями отца. Привел в дом и наказал делать черную работу, чтобы показать Сьюзи ее место в пищевой цепочке. И наказал никогда не дотрагиваться до ее сына. Ни—ког—да.       Но Сьюзи нравился Драко. А Драко нравилась Сьюзи.       И Сьюзи умерла, потому что привязалась к чистокровному мальчику.       А Драко Малфой с тех самых пор, душевно раненный увиденным в четыре года, ненавидел грязную кровь, чтобы та, не дай Мерлин, вновь не коснулась его жизни, возвращая в ужас того вечера. И так и жил с отпечатком на душе, что любая грязнокровка несёт за собой лишь боль, грусть и смерть. А Люциус гордился. А когда Люциус гордился, то не бил Драко.       Малфой рос, с каждым годом становясь вернее своим убеждениям, хоть они и не были его собственными, совершенно не вникая в саму суть происхождения магглорожденных волшебников. Что они, на самом—то деле, были чуть ли не чудом света, проявляя магию там, где ей, казалось бы, и вовсе не было места.       Чем старше он становился, тем сильнее росла его неприязнь, которая не была, на самом—то деле свойственна Драко с детства, а отпечаталась годами его нахождения в кругу семьи и друзей, в венах которых текла исключительно чистая кровь. И к моменту поступления в Хогвартс, он возвел в беспрекословный абсолют то, что истинный маг рождается только в чистых семьях. А то магглорожденное отребье, что окружило его в школе, и вовсе выводило юного Малфоя из себя. Ходил и шарахался ото всех, кто не был похож на него, окружив себя такими же чистокровными, с которыми ему позволял дружить Люциус. А остальных гонял от себя, используя искрометные ругательства и задирания.       А когда впервые встретил Грейнджер — так и вовсе возненавидел ее. Сиюсекундно, с первого же взгляда. И спокойно мог аргументировать свою неприязнь происхождением ее семьи и тем, что та была невыносимой всезнайкой с первого же курса. И за столько лет преследования этой идеологии не различил интереса к лохматой девочке, вечно тянувшей руку на уроках.       И понеслась душа в Ад Рай.       А Грейнджер, вы только посмотрите на нее, каждый учебный год влипала в неприятности вместе со своим другом—полукровкой и рыжим предателем крови. А если бы Драко не был ослеплен своей мнимой ненавистью, то знал бы, что род Уизли тянется к старейшему семейству Пруэттов, в чистоте крови которых не смел сомневаться даже сам Люциус Малфой. А предателями стали лишь потому, что отреклись от клятых убеждений, делая магглорожденных волшебников равными себе, каковыми они и были на самом деле.       Гермиона всегда была умной и храброй девочкой, не обращая внимания на издевательства над своими родителями, она просто стремилась к своей мечте — стать сильнейшей и доказать всем, что примесь маггловской крови не значит абсолютно ничего. Так и проучилась 6 славных лет, наполненных приключениями и опасностями, поджидающими за каждым углом. И с каждой из них справлялась с высоко поднятой головой, окруженная теплом и добротой от дружбы с людьми, в которых чувствовала ту поддержку, что не давала ей сломаться под натиском трудностей.       И как, казалось бы, два совершенно разных человека по итогу крались, хоть и по-отдельности, по пустым коридорам школы, поднимаясь на восьмой этаж? И замирали перед высокой пустой стеной, прикрывая глаза. И представляли условленное место, вслушиваясь в шелест магии, открывающей им Выручай—Комнату. И оказывались там, где все началось, свыкаясь с обществом друг друга и тем, что если мозг и можно обмануть, внушая ему лживые убеждения, то сердце… Сердце никогда не проведешь. За 10 месяцев до настоящих событий.       — Почему я?— шепотом спросила Гермиона, понурив голову.       Несправедливо. Нечестно. Просто абсурд!       Макгонагалл поджала тонкие губы, понимая, на какое испытание обрекает свою лучшую ученицу. Но только ей Минерва могла доверить такое важное задание, хоть и острой обходимости в нем не было, Альбус Дамблдор всего лишь старался быть на шаг впереди времени. Сидя в своем кресле, он внимательно вглядывался в каштановую макушку, то и дело бросая неоднозначные взгляды на Снегга, застывшего у стены.       — Северус, вы уверены в своих словах?— спросил ещё раз, желая точно убедиться.       — Хоть тьма и дремлет, но она, все же, не мертва,— сказал Снегг,— Люциус подозревает меня, Альбус, мы всегда были готовы к этому моменту.       — Вы неверно поняли мой вопрос, Северус,— покачал головой,— вы уверены в своих словах насчет мисс Грейнджер?       Зельевар поджал губы, скользя взглядом по застывшей девушке.       — Абсолютно,— протянул гласные.       — Но это же бред какой—то, я не смогу, он ненавидит меня,— лепетала Грейнджер, сжимая во влажных кулаках ткань мантии.       — Или он хочет, чтобы вы так думали,— ответил Снегг,— Драко воспитывался не в лучших условиях, поверьте мне. Все то, что мы видим в нём каждый день — это долгая работа его отца.       — Как вы собираетесь это сделать, Альбус?— вмешалась Макгонагалл.       Дамблдор медленно откинулся на спинку кресла, сцепляя руки в замок перед собой.       — Наше время уходит, Минерва, растет новое поколение. И каким бы хорошим агентом не был Северус, подступиться к наследию Пожирателей он не в силах,— обернулся к Гермионе,— а нам жизненно необходимо понимать положение дел по другую сторону баррикад.       — Но я… ***       С того вечера для Гермионы началась абсолютно новая жизнь. Ей запретили рассказывать что—то Гарри и Рону, и это вынуждало ее тянуть огромный груз на своих хрупких плечах. Но когда бы Грейнджер отступилась от бравого дела? От дела, которое принесёт благо ее друзьям? Родным? Скрипя зубами, но согласилась, не веря в то, во что ввязывается. Поступилась собственными успехами в учебе, нарочно нарушая правила и проваливая контрольные, дабы оставаться на отработки и пересдачи. И успеваемость Малфоя внезапно дала трещину. Оба ученика терпели интеллектуальные зверства на занятиях, особенно по зельям, ведь Снегг все знал, и делал все возможное, чтобы завалить учеников.       Первые их встречи в кабинете зельеварения заканчивались чуть ли не драками. Поттер и Уизли недоумевали, как Грейнджер так запустила свои оценки. А та лишь пожимала дрожащими плечами, рыдая в их мантии и лепетала о том, что все исправит. Что все будет хорошо.       Когда отношения между Гермионой и Драко достигли небывалого уровня опасности, Малфой, рассвирепев, проклял гриффиндорку прямо в кабинете. А та упала, хватаясь за горло, пытаясь стащить невидимую удавку. А Драко стоял и смотрел на нее. На ее глаза, что слезились из—за нехватки кислорода, на синяк, выступавший на бледной коже шеи, на то, как Гермиона с каждой секундой все меньше сопротивлялась, слабея на глазах. Смотрел на то, как бледнеет ее лицо и вспомнил Сьюзи.       Грейнджер неделю пролежала в больничном крыле, а Малфой днем слонялся по замку, словно не в себе, а как только в башнях факультетов гасли огни после отбоя, бежал сломя голову в крыло лазарета, и сидел напротив ее кровати до первых лучей солнца. И первым, кого увидела Гермиона, когда очнулась, был Драко. Видела темные круги под его глазами, острые скулы, которые выделялись сильнее, чем раньше. Он умолял ее простить его. Забыв о гордости, он молил о прощении, вцепившись в ее ладонь. Смотрел на нее, а видел Сьюзи. И просил прощения у горничной за то, что та умерла по его вине.       Это было слишком, даже для Гермионы. Извинившись перед Минервой и Альбусом за то, что она не в силах выполнить задание, порученное ей, она отказалась участвовать. А когда встречи с Малфоем после уроков сошли на нет, а оценки стабилизовались, начала ловить себя на том, что чаще обычного ищет его лицо в толпе. Ведь тогда в больничном крыле она увидела его настоящего, и это разбило ей сердце. Малфой был несчастен, и копил в себе всю ту боль и ярость, скрывая ото всех слабость.       А Гермиона ведь всегда была такой. Всегда искала добро в самых темных местах, куда не проникало ни единого луча света. И вера в то, что даже самый озлобленный человек на самом деле не такой, а являлся лишь продуктом влияющих на него факторов извне, грела ее все те ночи, что она провела в раздумьях.       За пару месяцев до конца шестого курса она выловила его после занятий, а Малфой, не понимая, что происходит, застыл на месте, врастая в пол.       Пара слов, со временем становящихся фразами. Пара беглых взглядов, перерастающих в долгие наблюдения. Пара неловких касаний, ставших долгими объятиями. И мятное дыхание на девичьих губах, ставшее нежным поцелуем.       Все лето они тайком встречались в старом доме его матери, на которое наложили сотни отталкивающих и заглушающих. Были сказаны тысячи слов, прочитаны сотни книг, брошены десятки взглядов — все это было для того, чтобы перерасти в одну большую любовь.       Запретную любовь, которой не имело места быть в мире, в котором они жили.       А встретившись мимолётными взглядами в Большом зале в середине сентября, Гермиона и Драко сполна ощутили обреченность своих чувств, пока в его руку вцеплялась Пэнси Паркинсон, вечно что—то шепчущая на ухо, а Малфой переваривал то, что видел за те две недели, пока отсутствовал в школе.       Они оставались наедине всего несколько раз, и все то время Гермиона беззвучно плакала, вглядываясь в спящее лицо рядом с собой. А Малфой в неспокойных снах видел ее труп на полу своего поместья с сапогом Люциуса Малфоя на солнечном сплетении. Настоящее время.       Драко не собирался идти на тот завтрак, он обнимал спящую Грейнджер и, уткнувшись носом в ее волосы, вдыхал аромат лаванды, исходящий от них. Он лежал бы так всю свою жизнь в Выручай—Комнате, ведь только здесь смог наконец быть самим собой. Только Гермиона видела его настоящим, и за эту возможность — просто быть — он любил ее до потемнения в глазах. Но Грейнджер, проснувшись, настояла, чтобы разошлись они до первых лучей солнца, как и обычно. Целовала мраморную кожу на его лице и лепетала, что как только вновь сможет незаметно выбраться, оставит ему записку в обусловленной книге в библиотеке.       А сейчас она лежала, вся в поту и корчась от спазмов на другом конце Большого Зала, а Драко спал и видел сон. Видел Гермиону и словно чувствовал ее прикосновения, оттого зашевелился и обвил руками, обнимая. Уткнулся в макушку, вдыхая аромат дорогого парфюма и в лихорадочном бреду прошептал:       — Гермиона…       И провалился в глубокий сон, держа ее в руках.       Вот только Пэнси, почувствовавшая себя немного легче, переползла ближе к нему, ведомая желанием прикоснуться к своему Малфою, замерла, услышав чужое имя из желанных губ.