Грехопадение

      Драко сквозь сон чувствовал, как его виски сдавливает болезненным спазмом. И без того хмурые сновидения, по обыкновению своему окрашенные в тусклые темные тона, замерцали огненным, под стать заставшей его боли. Вспышки слепили, выжигали сетчатку глаза, заставляя жмуриться, а перед закрытыми веками плясали разбушевавшиеся демоны, выползшие из самой глубокой адской бездны. Малфой рвано выдохнул и он подскочил бы на кровати, вновь обнаружив себя насквозь мокрым от холодного пота, но лезвие кинжала, прижатого к сонной артерии, не дало ни единого шанса на то, чтобы сдвинуться. Холодный металл царапнул кадык, пока Драко неосторожно сглотнул и впился сонным, но настороженным взглядом в нависшие над ним темные кудри.       Иногда он все ещё боялся Теодора, он не знал, что было в голове у Нотта, не знал, чего ожидать от него, хоть им и удалось вернуть ему рассудок. То, что от его рассудка, по крайней мере, осталось. И здравым эти крупицы назвать уж точно язык даже не поворачивался.       — Я же сказал,— сбивчиво прошептал Драко,— запретил лезть туда.       Вот уж месяц минул с того рокового вечера, когда Малфою пришлось прибегнуть к древнему заклятию, которое ему показал ныне покойный Асмодей Нотт. Его действие выжгло из тела Теодора всех червей, что подселил туда Волан-де-Морт, освободив тем самым Нотта от реддловского контроля. Но столь темная магия, которую использовал Том, никогда не исчезает бесследно. Зияющие черные дыры метастазами вгрызлись во внутренности, не отпуская. Впечатались намертво в психику и разум, заменив собой то человеческое, что оставалось в Теодоре. Он все ещё оставался холодным, кровожадным и нетерпеливым. А тот факт, что из него сделали цепного пса Темного Лорда — и вовсе не облегчало задачу Драко воззвать к прежнему Нотту. В его голове что-то так и осталось поврежденным, как пример — все мысли о Джорджии. Малфой часами гулял по сознанию Тео в поисках воспоминаний о Нортон, но каждый раз натыкался на смутные черно-белые образы, словно он и вовсе забыл все то, что между ними было за прошедший год. Драко догадывался, в чем причина такой аномалии.       Сознание волшебника — это система. Окклюменция для сознания — щит. Теодор не понаслышке знал о слабости Темного лорда манипулировать подчиненными не при помощи старых добрых физических пыток, нет, он делал все изящнее. Он выкручивал и стягивал в тугой узел каждую извилину в голове, разрывал и уничтожал каждую нейронную нить — делал все, чтобы добраться до сакрального. До того, что движет стоящим перед ним на коленях волшебником, что заставляет идти на неоправданные риски, необдуманные поступки, и, просто-напросто, дышать. Тем несчастным, кому не свезло обладать достаточными навыками магии разума, кончали жизнь самоубийством прямо перед его креслом, только бы Том Реддл не добрался до воспоминаний о родных ему людях. Кто-то позволял ему увидеть эту слабость, а затем громко и горько плакал, сидя в луже крови собственной матери или жены после нелепой ошибки, совершенной в рейде.       Теодор был достаточно силён, чтобы обезопасить океан мыслей о Джорджии в своей голове. Он запечатал ее настолько глубоко, спрятал так, что позабыл о ней сам.       Жаль, что сделал он это лишь после битвы за Хогвартс. Лишь тогда, когда Нортон уже была заперта в малфоевских темницах.       Ничтожные урывки, жалкие клочки воспоминаний все ещё жили в его голове, но были настолько слабыми и блеклыми, что не позволяли ему вспомнить ни цвета ее глаз, ни звука голоса, ни цвета волос.       В тот вечер, когда Драко передал обскуру право владения разумом Теодора, Нотт просил его объяснить, что происходит. Он чуть не убил Малфоя за отказ в выполнении его просьбы, Драко до сих пор с содроганием вспоминал силу Круциатуса, которым его пытал Теодор. Нотт был безумен в собственном забвении, в чувстве, что что-то жизненно важное скрывается от него, что-то, что, возможно, с ног на голову перевернуло бы весь его мир.       Но Малфой был непреклонен. Он дозировано поведал Тео о прошедших месяцах, в которые разум Нотта был заперт под клеймом Реддла, и ни словом не упомянул Джорджию. Лишь то, что им просто необходимо выследить и привести к Тому Гарри Поттера. А когда Избранный окажется перед их повелителем, Драко обещал рассказать о ней. Обещал найти ее.       С тех пор прошел месяц, и вот уже четвертый раз Малфой просыпался посреди ночи с болью в висках и лезвием возле горла. Четвертый раз Теодор сидел на его груди, сгорбившись над бледным лицом спящего Драко, и пытался влезть в его сознание в поисках ответов на свои вопросы.       Нотт медленно склонил голову и сильнее надавил кинжалом на тонкую кожу.       — Знаешь ли, блондиночка, я не люблю, когда из меня делают идиота,— прошептал он, а Малфой, вдохнув, чуть не поперхнулся от терпкого запаха виски, исходившего от Тео,— а ты,— тонкая струйка крови побежала вниз по малфоевской шее,— ты как раз за него меня и держишь.       На дне ноттовских зрачков плясало безумие, и лишь от этого его взгляда кости леденели.       — Что же ты там такое прячешь,— он скользнул кончиком лезвия вверх по скуле Драко и легонько постучал им по виску,— вот здесь?       Эти тридцать дней были самыми тяжелыми для Малфоя за всю его жизнь, он никогда не думал, что вести двойную игру, когда ставка — собственная жизнь, будет так изнурительно и практически невозможно. Отдать должное Нотту — он был убедителен и, честно признаться, Драко не подозревал какого ему было притворяться, что ничего не изменилось теперь, когда его разум чист и не затуманен темной пеленой. Иногда он задавался вопросом, также ли хладнокровно Теодор продолжает казнить орденовцев и наказывать Пожирателей, как раньше? Дёргается ли в нём что-то человеческое при звуке истошных воплей? Если да, то он мастерски скрывал это, продолжая отыгрывать роль верной правой руки Темного лорда, незаменимого генерала его смертоносной армии, образца жестокости и кровожадности, до чертиков уповающего на маячащий на горизонте новый мир, о котором так любил разглагольствовать Том.       Драко, наверное, и не подозревал, насколько тягостно на самом деле Теодору: слеп и ведом лишь словами Малфоя и чем-то, что стучит внутри груди. Словно беспомощный младенец, которого держат в блаженном неведении, не дают раскрыть глаза и узреть тот океан крови и трупов, на котором стоял Теодор. Он будто снова под чьим-то неусыпным контролем, вот только мысли теперь кристально чисты и точно принадлежат ему, но Нотт все ещё не был им хозяином. И все же, он продолжал мастерски держать лицо, и лишь тогда, когда за его спиной захлопывалась дверь Нотт мэнора, Драко замечал, как содрогаются плечи Теодора. Как тускнеет его взгляд и горбится спина, будто на ней неподъемная ноша, как его движения теряют ловкость и грацию, как он, ссутулившись, молча бредет в ванную, шаркая тяжелыми ботинками по мраморному полу поместья, на ходу стягивая с себя пропитанные кровью мантию, портупею с амулетами и палочкой. Бредет в ванную, чтобы смыть с себя кровь и прошедший день, чтобы потом выйти и запереться в кабинете Асмодея. И не выходить оттуда до наступления следующего дня, где все повторится вновь.       Время от времени, когда Драко замечал на коже Нотта следы от полученных в бою проклятий— какими бы они не были ужасными, Теодор их, казалось, даже не замечал— он нарушал его ежедневное единение в запертом кабинете и под громкое молчание накладывал исцеляющие заклинания. Впервые оказавшись там, Малфой еле заметно содрогнулся: вся мебель укрыта грязными простынями, зловеще зияли в углу спрятанные от глаз асмодеевский стол и пара кресел, на полу бордовые пятна засохшей крови, окна плотно зашторены, создавая в комнате кромешный мрак, и лишь небольшая свеча в одном из канделябров на стене надрывно трепетала, пытаясь проткнуть тьму своим тусклым лучом. Единственный предмет, который не был закрыт — треснутое зеркало, прямо на том месте, где ранее висел портрет Евангелины Нотт. Закончив, Малфой тут же уходил, и всегда, когда оборачивался, чтобы закрыть дверь, видел Теодора, стоящего перед этим самым зеркалом. Он смотрел в отражение неотрывно, взгляд мертвенно пустой, губы плотно сжаты. А когда замок щелкал, из комнаты доносилось его сдавленное бормотание.       Тео давным-давно был мертв, а то сгорбленное и потерянное тело, что являлось Малфою последние пять месяцев, это и был великий и ужасный Теодор Асмодеус Нотт, Верховный пожиратель смерти, заблудшая душа, погрязшая во тьме и смерти.       — Ты знаешь,— продолжил Тео, постукивая кинжалом по своей нижней губе и смотря куда-то вперед,— я ведь вот о чем подумал. А что если это очередной изощренный план Волан-де-Морта, чтобы держать меня под контролем?— Нотт пожал плечами,— Как по мне — очень удобно. Великий спаситель моего разума Драко Люциус, мать его, Малфой избавляет меня от действия метки и теперь ведет меня вперед,— он вновь вернул взгляд к лицу Малфоя,— только, блять, в ту же сторону, что и вел меня Реддл.       Драко прищурился, изучая его. Губы искусаны, щеки впали, темные круги под глазами, испарина на лбу. Теодор был похож на психа больше, чем на себя самого. Хоть, может, и не следовало, но Малфой продолжал общаться с ним так, будто перед ним все ещё был прежний Нотт. Не тот кричащий о собственной независимости от общества и лживости окружающих, самодовольный выродок и просто безбожный ублюдок. Драко искренне считал, что настоящий Теодор открылся тогда, когда держал Джорджию на руках в день возрождения Волан-де-Морта и с расширенными от ужаса глазами смотрел на Малфоя, с немой мольбой во взгляде. Мольбой о помощи, о ее спасении. Ведь он все ещё был где-то там, под грудой осколков разбитой личности. Был и ждал, пока про него вспомнят. Пока ему напомнят, каким он был.       А уж того Теодора Драко знал достаточно, чтобы считать подергивающиеся желваки и интерпретировать их в мысли Нотта.       — Задай вопрос,— тихо ответил Малфой.       Безучастность, вшитая в его лицо прочнейшими магическими нитями, дрогнула. Кадык плавно нырнул вниз, проталкивая скопившуюся на языке горечь куда поглубже, а рука, держащая кинжал, слегка дрогнула, оставляя тоненький порез в уголке нижней губы. Теодор медленно склонился чуть ближе к Малфою и тихо-тихо, так, чтобы никто из тех, кого на самом деле и не было поблизости, не услышал:       — Она жива?       Каждое такое проявление прежнего Теодора не могло не радовать — значит Драко на верном пути. Значит что-то, все же, ещё есть возможность вернуть на круги своя. Хоть и все они, по итогу, будут лишь блеклыми призраками прошлых себя, тех самых, кто и понятия не имел о том ужасе, через который им приходится проходить каждое мгновение служения Волан-де-Морту — все они останутся лишь оболочками, скрывающими внутри искалеченные души.       Драко медленно кивнул, не смея прервать зрительного контакта с наконец взявшим свой разум под контроль Теодором. Нотт начал медленно опускать кинжал, а в конце и вовсе ослабил руку, позволив ей безвольно повиснуть. А тонкое лезвие все же окрасилось в долгожданный красный, скользнув по бледной коже на плече Драко. На дрожащих ногах Тео поднялся и спрыгнул с кровати, направляясь к выходу из спальни, и, ни разу не оглянувшись, растворился во мраке тёмных коридоров Нотт мэнора.       А если бы нашел в себе силы или хоть малейшее желание обернуться, то тут же все понял бы. Тут же раскусил бы всю ту ложь, которой Малфой кормит его в таких количествах, будто загребает лопатой. Увидел бы как его губы стянулись в тончайшую полосу, а промеж тёмных бровей залегла глубокая морщинка.       Но у Драко, как и у многих других, как и у самого Теодора, просто-напросто не оставалось выбора. Если ему и не удастся спасти всех тех, кого вопреки собственной воли втянули в кровожадную и беспощадную войну, то он может вытащить хотя бы нескольких человек. Даже ценой собственной доблести, коей, как оказалось, у младшего Малфоя хватало с лихвой. Коей, как казалось, у него и вовсе не было с самого рождения.       Война меняет людей. Полностью и бесповоротно, не оставляя от прежней личности и камня на камне. Лишь пепел, океан сожалений и груду мяса, которая будет служить тюрьмой той крупице благоразумия, которую им удастся пронести сквозь саму смерть. Хоть и духовную. ***       Хотелось бесперебойно сглатывать. Странное ощущение кома в глотке невероятно раздражало и вводило в тупое чувство безысходности. Будто ты все ещё ребенок, которого обидели. Которому не доверили чего-то такого, с чем могли бы справиться лишь взрослые, и то не все.        Белый шум в голове уже стал таким привычным, что становилось тошно от самого себя. Как он опустился до такого? Как позволил себе докатиться до той грани отчаяния, чтобы позволять, хоть и близкому человеку, но все же помыкать собой? Казалось, что ответ плавает где-то на поверхности того месива, в которое превратился его мозг. И он плывет, плывет, пытаясь грести сквозь утягивающую ко дну трясину обессиленными руками, и, вроде, даже может подчинить себе и это, но как только до заветной мысли, засевшей внутри, остаётся протянуть руку — вязкая субстанция, оживая, проникает в рот, нос, глаза и уши, и он захлебывается в собственной ничтожности. В собственной трусости, раз уж на то пошло, ведь иногда, когда получалось мыслить, Теодору казалось, что он сам останавливает себя. Не может, ну просто не хочет понять, что он до чертиков напуган и просто-напросто потерял себя среди всей этой тьмы. Того себя, о котором, как объяснял Малфой, Нотт даже не помнил.       Хоть и был полон решимости не возвращаться туда, ноги будто сами привели его в кабинет отца, ставший ему и тюрьмой и райским облаком. И снова этот болезненно-угнетенный взгляд в мутном отражении, а ведь он его собственный, вызывал отвращение и безудержное желание отвернуться, схватить что-то, что хватило бы сил поднять в руке, и швырнуть в чертово зеркало. Услышать хруст гребаных осколков под босой ступней, почувствовать боль, хоть что-то, что все ещё делало его живым.       Но Теодор стоял, будто завороженный, разглядывая себя часами, пытаясь различить то, чем он в итоге стал. Все это — его ритуал: он мог стоять так, не шевелясь, до самого рассвета, и отмереть лишь тогда, когда метка на предплечье вновь начинала сжигать плоть дотла. Пропахшая пылью футболка, касаясь тела, вынуждала кожу зудеть. Свисающие на бедрах брюки, зацепившись за тазовые кости, щекотали длинными брючинами пятки. Щекотали, непременно, только он все равно этого не чувствовал.       — Ты должен взять себя в руки.       До боли знакомые черные бездны взирали на него сверху вниз, будто насмехаясь, прямо из отражения. Но Тео и привык. Он, на самом деле, научился различать эмоции смотрящего на него мага даже в их полном отсутствии.       — Должен.       — Так соберись.       Слабая усмешка вышла уж больно нервной и затравленной. Когда Асмодей был прав, Теодору хотелось заткнуть уши и показательно отвернуться от отца, игнорируя запоздалую отеческую заботу, если таковой можно было назвать попытки покойного Нотта-старшего воззвать сына к благоразумию и действиям, остановившим, или хотя бы замедлившим бы разложение души Тео. Если та ещё оставалась спрятана за корсетом его торчащих ребер.       — Соберись, блять, сам,— вяло отозвался Нотт, вновь пытаясь отвернуться.       Но продолжал стоять, испепеляя ленивым, уставшим взглядом объятое шрамами лицо.       — Я знаю, о чем ты думаешь,— продолжал Асмодей,— и если это единственный выход, то ты должен сделать это.       — А если он не единственный?       — Ты теряешь время.       — Я даже не знаю, для чего должен это делать. Не знаю, жива ли она.       Вот опять. На микроскопическое мгновение, будто падающая звезда, что-то изменилось во тьме, что так пристально взирала на Теодора, но боль в голове не дала и шанса распознать эмоцию.       — Подумай сам, если ты не попробуешь, то так и будешь слоняться, словно бесформенная куча дерьма…       — Это как раз то, что мне хотелось услышать,— усмехнулся Теодор. Даже попытался изогнуть губы в подобии хоть какой-то формы, даже не напоминающей улыбку, но, отчего-то, не мог,— Знаешь, я иногда не совсем понимаю смысла наших разговоров, каждый раз одно и то же.       — И все же ты каждый вечер возвращаешься ко мне и вновь и вновь пытаешься найти ответы.       — Можешь ли ты дать мне их?       — Я мертв, Теодор,— бровь Асмодея медленно поползла вверх, а губы, перечеркнутые шрамом, медленно растянулись в улыбку, которую можно было бы даже принять за теплую, своего рода снисходительную, словно он объяснял младенцу как отличить единорога от фестрала, — я не могу дать тебе ничего, кроме того, что тебе и так известно.       Нотт-младший выжидающе молчал.       — Ведь все это лишь в твоей голове,— закончил отец.       — Не то, чтобы ты мне многое дал и при жизни.       В голове встрепенулись старые, захламленные пеплом и пылью воспоминания о детстве. Вспомнились суровые черные глаза, ещё нетронутые возрастными морщинками в уголках, вечно сжатые в недовольстве губы и окровавленный осколок, отдаляющийся от заплывшего кровью левого глаза.       — Все это сделало тебя сильнее.       — Я был ребенком,— устало заметил Нотт, проведя языком по внутренней стороне щеки,— мне не нужно было быть сильнее.       На секунду, всего на одну показалось, что Асмодей слегка склонил голову.       — Мне нужно было быть защищенным.       Молчали, продолжая изучать друг друга сквозь треснувшее отражение старого зеркала. В громком безмолвии пытаясь высказать друг другу все то, что так и осело на губах колючим пеплом.       — Но ты прав,— вдруг пробормотал Тео, когда первый солнечный луч попытался пробиться сквозь плотно закрытые шторы,— наверное, другого выхода нет.       И вновь показалось, что Асмодей кивнул в ответ. Дрожащими пальцами Тео подцепил сигарету, поднося ее к обветренным губам. Никотин тягучей смолой расползался по легким, даря освобождение. Не сводя взгляда с отца, Нотт приподнял край футболки и потушил бычок о косые мышцы живота, даже не пытаясь выбрать место, что оставалось нетронутым крохотными круглыми шрамами. Горячая волна пронеслась по телу и осела в кончиках пальцев, а глаза Теодора блаженно закрылись, чувствуя, как калечится плоть. Единственное, что напоминало ему, что он все ещё жив — это боль. А запах жженой кожи уже давно не вызывал ни отвращения, ни благоговейного восхищения. Все это — ритуал, дающий Теодору силы просуществовать в этом подобии жизни ещё один гребаный день. ***       Остров Оуси. Временное убежище Ордена Феникса.       Ноябрю не было дела до их войны. Он распахнул свои промозглые объятия для Англии и окутал ее непрекращающимися ливнями днем, и тонкой корочкой льда ночью. Согревающие чары уже казались насмешкой, эфемерным подобием защиты от холода, что так и норовил проникнуть под теплую мантию и вгрызться в позвоночник. Но Грейнджер не обращала внимания ни на то, что ее руки в конец околели, ни на то, что клятый лед слишком уж громко хрустел под ее сапогами. Ветви хлестали ее по лицу, но и этого Гермиона не замечала, пробираясь сквозь дремучую чащу на зов ее амулета. Твердое убеждение о том, что что-то не так, не покидало ее с тех самых пор, как тот нагрелся и обжег кожу груди. Драко никогда бы не стал так рисковать, и с тем пониманием, что с львиной долей вероятности она мчится в ловушку, Грейнджер не останавливалась.       Была ли он безрассудна? Да, была. Навешанный ярлык «умнейшей ведьмы своего времени» удавкой болтался на шее, натягиваясь сильнее с каждым ее шагом, да и черт бы с ним. Она была нужна Драко. Он позвал ее. И она придет.       И она пришла.       Амулет предостерегающе завибрировал, оповещая Грейнджер о том, что его брат-близнец где-то в радиусе нескольких футов, и Гермиона остановилась, сжимая трясущимися от холода и страха пальцами палочку в кармане мантии. Лес казался бесконечным— куда не глянь, лишь голые стволы тысячи деревьев, и так на много миль вокруг. Собственное сбитое дыхание заглушало все вокруг, Грейнджер отчаянно пыталась задержать его, но голова тут же шла кругом после продолжительного бега. Блеклое облачко пара вырывалось из раскрытых обветренных губ, заставляя ведьму вздрагивать каждый раз. Позвать бы его по имени, но нет. Если это ловушка, она сама лично сдаст Драко решившим убить ее Пожирателям. В угрюмом молчании она озиралась по сторонам в попытке увидеть хоть что-то, кроме окруживших не деревьев.       И увидела. И поняла, что она — самая наивная ведьма своего времени, утонувшая в собственной привязанности к тому, кому на роду было написано быть по другую сторону баррикад.       Эту маску она помнила до безобразного хорошо. Она преследовала ее в кошмарах, преследовала наяву. Самая нестандартная боевая единица армии Волан-де-Морта, ведущая себя так, будто весь мир лежит у ее ног и не достоин и того, чтобы этот Пожиратель пачкал о него подошву своих ботинок. Тот, кого она видела в Лютном переулке, на окраине леса возле того дома, в подвале которого они нашли Лаванду Браун. Тот самый Пожиратель, что никогда не участвовал в боях, по крайней мере в тех, в которых была задействована Гермиона. А те, кому все же довелось узнать великое могущество этого волшебника, уже никогда не смогут рассказать о том, как безжалостен генерал армии Реддла.       Тот, чьего лица она не видела и не надеялась увидеть при жизни. Тот, кто сейчас стоял без своей маски, оставив ее висеть на поясе, рядом с пустой петлей для волшебной палочки.       — Ты…       — У нас непозволительно мало времени, Грейнджер.       И вот оно, лицо того самого маньяка, голос которого преследовал ее с того самого дня в Лютном переулке, который напевал гимн Хогвартса.       — Поэтому я буду краток,— заявил Теодор,— мне не нужна ты, лишь Поттер. И ты приведешь его ко мне…       Гермиона распахнула губы то ли для дерзкого ответа, то ли для того, чтобы произнести свое седьмое Непростительное заклинание. Но так и не произнесла ни одного, ни другого.       —… а чтобы ты смогла правильно расставить приоритеты, я позволил себе взять с собой друга.       И весь воздух вышел из легких Грейнджер с болезненным тихим стоном. Драко действительно нуждался в ней. Только вот сам Малфой и оказался той самой ловушкой, в которую она, словно мотылек, летящий на источник света, бесповоротно угодила. Взгляд его серых глаз пробирал до дрожи, в нём читалось непонимание и страх. И, хоть и палочка Теодора была приставлена к его яремной вене, Гермиона различила во взгляде Драко страх не за его жизнь. А за ее.       — Простая математика, Грейнджер,— продолжал Теодор, сильнее вдавливая кончик древка в тонкую бледную кожу,— один и один. Один должен умереть сегодня: Поттер или твой прекрасный Малфой.       Ноттовские губы дрогнули в зловещей усмешке.       — Выбор за тобой, Гриффиндор.       Кажется именно в такие моменты Гермиона с ужасом осознавала всю ту безысходность, в которую превратилась ее некогда счастливая жизнь. Она впилась взглядом в Драко. До чего трагически забавно и комично: она — Гермиона Грейнджер, с палочкой в руках и внушительным списком изученных заклинаний, которыми ведьма не брезговала пользоваться в бою, и он — Драко Малфой, безоружный, преданный собственным другом Пожиратель смерти, и в эту секунду именно она готова была рухнуть от бессилия на колени и молить его о помощи.       — Простое уравнение, Грейнджер,— продолжал Нотт,— первый курс, давай же, это ведь так чертовски просто.       — Ты монстр…— прошептала она, поджав дрожащие губы.       Никогда в жизни Гермиона не испытывала такой лютой ненависти ни к чему живому, даже, казалось, к Волан-де-Морту. Сейчас она ненавидела Теодора так сильно, будто это он был повинен во всех смертных грехах, совершенных человечеством.       — Тик-так,— Нотт закатил глаза и сильнее схватил Малфоя за волосы, заставляя того задрать голову.       Хотелось убить, пресвятой Годрик, ей хотелось убить человека. Если тот, кто стоял перед ней и так сильно напоминал бывшего сокурсника, все ещё им оставался. Мысли разрушительным потоком вертелись вокруг мозжечка, подкидывая варианты возможного развития событий. Прибегать к магии не хотелось, хоть та и скопилась на кончиках пальцев, покусывая Гермиону. Хотелось причинить Тому-кто-когда-то-был-Теодором такую боль, чтобы остатки его гнилостного «я» загорелись адским пламенем прямо внутри тела и сожгли его дотла. Чтобы он мучился.       — Ты никогда не был достоин ее.       Чтобы он страдал.       Казалось, что ни одна мышца на его лице не дрогнула, а надменная маска лишь сильнее вросла в кожу. Лишь побелевшие костяшки пальцев вокруг палочки давали знать, что Грейнджер, на самом деле, попала в самое яблочко. Молчание было оглушительно громким, ветер завывал, гуляя меж голых стволов, раздувая пожухлую листву, присыпанную инеем.       Сзади нее хрустнула ветка. Теодор молниеносно перевел взгляд за спину Гермионы и разразился в хищном оскале. Вот оно. Ее окружили. Ее поймали. Медленно обернувшись, она встретилась взглядом с испуганными голубыми глазами, а затем ослепла. Ослепла от зеленого луча, прорвавшего себе путь прямо в грудь Рональда, и навечно поселившегося там. А Уизли рухнул, так и не сводя с Грейнджер тех испуганных глаз. Ладони взметнулись ко рту и сдержали сдавленный писк, щеки обожгли горячие слезы, которые, обдуваемые ледяным ветром, чувствовались раскаленным, плавленным железом, стекающим по лицу.       — Дополнительная переменная нам ни к чему,— послышался голос Теодора из-за спины,— и так, Гриффиндор, тик-так.       Она не нашла в себе сил повернуться и вновь столкнуться взглядом с чудовищем. Вместо этого она наблюдала за быстро приближающимся к ней силуэтом. Приближающимся с той стороны, где ещё вчера вечером они втроем — Гарри, Рон и Гермиона— разбили небольшой лагерь.       — АВАДА КЕДАВРА!       Поттер взревел, словно раненный зверь, на ходу перепрыгивая через тело Рональда. Гермиона зажмурилась, когда позади послышался глухой удар безжизненного тела о промерзшую землю леса. Тяжелое дыхание Гарри, стоящего перед ней с вытянутой вперед палочкой, обдавало лицо. На какую-то жалкую секунду, Гермионе показалось, что сейчас преимущество на их стороне. Теперь они вдвоем точно смогут дать отпор и…       — Подумать только, главный воитель света запачкал ручки чистой кровью.       Мысленная шестеренка с противным лязгом замкнулась где-то в голове и рассыпалась на атомы. Этот голос обжег ее спину. Рубанул хлыстом по оголенным нервам. Голос Теодора Нотта. Медленно, насколько позволяло оцепенение в теле от подкравшегося осознания, Гермиона повернулась к нему лицом.       — Кажется, Поттер опередил тебя в решении этой задачи, Грейнджер.       Бездыханное тело Драко лежало возле ноттовских ботинок. Колени с треском врезались в торчащие из-под земли корни деревьев, а хрип застрял в глотке. Немой крик — самый оглушительный, безысходный.       — Минус десять очков Гриффиндору за применение Непростительного заклинания,— пропел Теодор,— Петрификус тоталус!       Тело Гарри рухнуло рядом с Гермионой, она медленно повернула к нему голову, но уже не смогла различить ни гримасы ярости, окрасившей его лицо, ни знаменитого шрама, рассекавшего не менее знаменитый лоб. Все заплыло мутными слезами и Грейнджер, не находя в себе сил, чтобы осознать произошедшее, тихо всхлипнула.