***
У Сотенбори была своя аура — что в восьмидесятые, что в нулевые, что сейчас. Веселье напоказ, роскошное и шумное, но неизменно приправленное меланхолией, скрытой где-то в тёмных речных водах, в грязных переулках и в глазах потерявших всё людей, которые были лишними на этом празднике жизни — и всё же они на нём были. У Сотенбори был свой особенный голос. Кирю не так часто пересекался с Оми, чтобы в полной мере привыкнуть к кансайскому диалекту. Но если не вслушиваться пристально, если пропускать вечно к месту и нет воткнутые «-я», которые добрая половина Осаки говорила чуть в нос, то легко можно было забыть, что он далеко от Камурочо. Подобные мелочи мало кого волнуют — покуда вообще можно разобрать, что собеседник сказал. У Акеми был тот самый «голос Сотенбори». — …Джорю! Эй, Джорю! Ты чего? — она окликнула его, помахав рукой перед лицом Кирю. Тот, отмерев, осознал, что уже несколько минут пялится пустым взглядом в стену её жилища. Она долго что-то щебетала ему, кажется, рассказывала про свою сеть, раскинутую по всему району, но смысл её слов не доходил до Кирю — манера речи перетягивала на себя всё внимание. Наверное, он слишком давно не слушал никого с диалектом Кансая в неформальной обстановке — и настолько долго. Эти небрежные слоги, растянутые гласные и мяукающие «-я» заставляли его вспоминать о совсем других разговорах. — Я слушаю тебя. Очень внимательно, — Кирю чуть нахмурился, чтобы скрыть секундное замешательство. — И что же я только что сказала? — Акеми упёрла руки в бока; в её тоне вместо возмущения звучала лишь добродушная насмешка. Кирю был вынужден вздохнуть. — Ты… Я бы послушал ещё раз, если тебе не сложно. В этот раз он действительно будет слушать Акеми, а не кого-то другого.***
В лисьей улыбке юного Нишитани блестели жемчужные клыки. Глаза его горели безумием, и глядя в них, Кирю почти слышал эхо рваного смеха — не этого вёрткого парня, совсем не его. А в стремительных, смертоносных движениях он с удивлением узнавал знакомые приёмы — по крайней мере, их общие паттерны, их стиль и дух. Бескомпромиссные атаки и взмахи танто, ловкие увороты — но, к сожалению для Нишитани, Кирю был на шаг впереди него, зная, каким может быть следующий ход противника. Лицо Нишитани встретилось с кулаком Кирю, который прервал его очередной выпад, и поджарого парня отбросило на добрый метр — тот, ощерившись ещё пуще, тут же вскинулся, глядя со смесью бешенства и восхищения. — Какого хера, а? — из его рта сочилась кровавая слюна, грозящая испортить дорогой костюм. — Как ты понял?.. Сам старый чёрт говорил, что этот приём беспроигрышный, — он утёр кровь с лица, поднимаясь обманчиво медленно и обходя Кирю полукругом. — Что Нишитани с ним не проигрывают. Кирю хмыкнул, не теряя бдительности и принимая боевую стойку. — И никто, кроме Нишитани, не знает этого приёма, — парень сощурился, продолжая маниакально улыбаться. В его голосе нездоровый восторг соседствовал с горечью от раненой фамильной — или по меньшей мере преемственной — гордости. — Выходит, не один ты мог научиться этому у «старого чёрта», — бровь Кирю дрогнула от внезапной мысли, которую он поспешно отогнал. Но не мог не признать, что, если его предположение верно — Сотенбори, Оми, примерный возраст этого парня и другого, «первого» Нишитани, — то всё выходило очень складно. В любом случае, то, как этот приём проделывал Маджима, Кирю нравилось больше. В нём всегда было чуть-чуть театральщины — и гораздо меньше неподдельной жажды крови, которая читалась в каждом взгляде Нишитани Третьего.