положение

— Хули ты творишь?! — Гэвин разъярённо шипит, когда мужчина буквально проталкивает его внутрь дома, тут же меняясь и в лице, и в поведении. Все копы такие. Чуть что прижмёт, так тут же станут использовать тупую силу, словно она помогла бы изменить ход событий. — Ты совсем ебнулся? Сука, да я пунш разлил! Отцепись от меня уже, а?! Впрочем, мужик оказывается не таким тупым, как хотелось бы. Спустя несколько безуспешных попыток вырваться, как бы он ни старался, детектив всё равно найдёт больное место — колено слишком жёстко вжимается в пах, словно тот мстит за сегодняшний удар, однако Камски не позволяет сорваться ни одному писку с губ, лишь морщась и жмуря глаза от нервного импульса по всему телу. Больно, но не настолько, чтобы демонстрировать уроду напротив эту боль во всей красе. Тот слишком догадливый и запросто сможет надавить снова. — Да ясно, Господи, отъебись уже от меня! — когда мужчина таким же резким движением отталкивает его, тут же стряхивая ладонь, становится до дикости мерзко от такого отношения. Камски не скрывает истинности эмоций своих взглядов, пялясь так, словно детектив сейчас сделал самую тупую вещь на свете. По сути, так оно и было. — Здесь, понимаешь, дело в том... Я не знаю, с чего начать. Всё слишком запутанно. Гэвин специально тянет, словно и правда переживает — актёрское мастерство разыгралось во всей красе, чем несказанно везло. Не составляет труда медленно, словно он и правда просто думал, что бы сказать, в одно движение выхватить висящую на стене скалку и тут же ударить копа по лицу. Он не знает, куда попадает, потому что действует быстро и со всей присущей ему агрессивностью, выкрикивая что-то матное о том, что подачки ему не нужны, пока не понимает, что здоровый мудак уже без сознания. Дышит, но с кровью с виска и без сознания. Паника тут же охватывает голову, когда парни заходят обратно в дом. — Ты совсем ебнулся? Копа завалил? Сука, да нам запросто пожизненное впаяют! Ты что натворил, мразь?! — трое парней тут же окружают его, со всей силы встряхивая и тут же заставляют голову встретиться с стеной. Камски болезненно стонет, уже неосознанно выставляя руки вперёд, блокируя следующие удары, которые наступают ровно до того момента, пока кто-то не стреляет в потолок. Это, блять, его звёздный час. Чёрные в ступоре, тут же выхватывают пистолет и какие-то ножи с кухонной тумбы, пока юноша, закрывая ладонями уши, чтобы не оглохнуть от выстрелов, рвётся наружу через задний ход. Черномазый напарник копа отвлёкся на других черномазых, и, несмотря на то, что риск попасться был огромен, учитывая полученные своими же травмы, Камски всё равно не бежал домой, зная, что уже через пару улиц его просто потеряют из вида. Впрочем, до появления сообщений от брата. Чёрт. Чёрт! <dumbass> скоро буду, держись Вот теперь юноша срывается на полноценный бег, чувствуя, как после драки и стресса лёгкие неестественно обжигает — слишком больно, обидно и страшно за всё то, что сегодня произошло, однако ещё страшнее за родного брата. Когда младший врывается в дом, тут же испуганно рыская по комнатам, застать удаётся только пьяного, спящего на диване отца. Где Элайджа? — Ты здесь? Открой. Всё хорошо? — Гэвин осторожно постукивает костяшками по двери в ванную, стараясь не разбудить отца. Кровь уже давно стекала из разбитой брови, застилая обзор и пачкая лицо, но сейчас это не имело никакой роли. Главное, что смог сбежать, а из остального уже выкрутится. Отец никогда не был приятным человеком, но под воздействием алкоголя – становился ещё более мерзким, чем был обычно. В нём просыпалось что-то даже не первобытное… Инфернальное. Потому, что глаза начинали блестеть нездоровым блеском, а руки, хватая за тонкие лодыжки, царапали ногтями кожу. – Ты, блядёныш, думаешь, что тебе тут всё дозволено? Что ты самый крутой, да? – Элайджа вскрикивает, когда чёртова цепкая рука хватает его за промежность, грозясь пережать половые органы так, что точно придётся ехать в медпункт, – Думаешь, у тебя одного тут только яйца? Ты один тут, сука, всем правишь, раз такой умный?! – Пап… – дёрнуться или хотя бы попытаться вырваться страшно. От каждого движения отец лишь усиливал хватку, – Пап, прекрати! Мне больно, ты мне всё, блять, оторвёшь! Пусти!!! – Мелкая ты блядь… Такая же блядь, как твоя ёбанная мамаша… Тебе твои яйца нахер не нужны! Ты лишь дырка в мясе, которую нужно ебать! Больше ты ни на что не годен! Боль не утихает, даже когда отец отпускает руку. Всё равно по щекам текут слёзы от того, как между ног всё ноет и начинает гудеть. Лёжа на полу – он даже не надеется убежать. Куда? Их здесь нигде не ждут. Ни здесь, ни где-либо ещё в этом мире. Они – ненужные дети. Плод не любви, но похоти, который теперь вызревает в полнейшей грязи, пытаясь пережить дождевые ливни и жестокость людей вокруг, которые считают своим долгом пнуть то, что некрасиво. Пнуть то, что слишком сильно мозолит глаза. – Пап… Пап, что ты делаешь?.. – Завали ебало! – рявкает, когда путается в собственных пуговицах на штанах, – Мелкая тварь… Если бы не твоя блядская мамаша, хер бы я торчал с этими черножопыми в этой дыре… Значит, сегодня он отдаётся за то, чтобы было тихо. Просто чтобы спокойно уснуть, зная, что их никто с братом не побеспокоит. Что отец, натрахавшись, уснёт с пустыми яйцами и не очнётся до утра, а там, если повезёт, они будут одни. Лишь фантазия сходящего с ума мозга о том, что они с братом утром пожарят яичницу с беконом, вместе поедят и смогут провести время вместе не позволяла Элайдже отключиться от реальности окончательно, забыв о том где он, что он и почему сейчас, когда с него стягивают домашние шорты, ему так наплевать. – Не вздумай тут сдохнуть, сука, – щёку обжигает пощёчиной, но всё равно – плевать. Просто потому, что это нужно пережить. Просто уже наконец смириться, что слова отца правда. Он никто. И умрёт никем, так ничего и не добившись, и ни нормальной жизни, ни детей у него не будет, – Я не собираюсь из-за тебя идти в тюрьму, тварь… Таблетка, которую отец прижал к губам и заставил проглотить, зажав нос, начинает действовать не сразу. Перед глазами начинают плыть цветные круги, всё вокруг кружится, и лишь резкая боль в заду заставляет вскрикнуть, изгибаясь на полу дугой. – Другое дело… Давай, тварь, – шлепок по заднице заставляет вздёрнуть бёдра ещё выше, – Двигайся. Насаживайся сам на мой хер, будто я не знаю, что ты сам этого хочешь! Смоченный одним лишь плевком член входит туго, болезненно, заставляя организм сопротивляться, но проще будет сделать то, что требуют. Он медленно, упираясь локтями в пол, начинает насаживаться сам, всхлипывая от боли, когда толстая головка распирает внутренности и проходится по чувствительной точке внутри. – Маленькая шалава… – рычание чудовища нечеловеческое. Человек не умеет так гортанно говорить, так шипеть и выдыхать из ноздрей дым, – Ооо да, вот так, Элли… Давай… Будь хорошей девочкой, обслужи папочку… Боль проходит, мышцы расслабляются и поймав этот момент, его насаживают до самого конца, заставляя упасть задницей на чужие бёдра, низвергая из себя сперму. – Тебе это нравится, ёбанная ты шлюха. Ты обожаешь мой хер, и не смей мне лгать. Каждый раз ты кончаешь, – вцепившись в мягкие юношеские бёдра – сам насаживает худое тело на свой член, с наслаждением слушая скулящие стоны и видя, как мальчишка сдирает себе ногти в кровь, царапая ими паркет, – Не делай вид, что ты не кайфуешь от этого, маленькая блядь! – Давай, – когда всё уже, казалось бы, закончилось, отец прижимает его к полу, садясь на грудь и тыча в лицо мокрой, ещё липкой от спермы головкой, – Сделай фокус, засранец. Накрутив тёмные волосы на кулак, он несколько раз мажет по искусанным губам членом, прежде чем грубо толкнуться внутрь, засаживая так глубоко, что нос упирался в волосы на лобке. – О, да… Давай, мелкая дрянь. Очисть член, которым я тебя трахнул. Стоя перед зеркалом, Элайджа смотрит на себя. На себя же? Моргает – и вот, перед ним уже мама. Словно сошла с фотографий своей же молодости… Только улыбки нет, а под глазами синяки. – Меня ещё кроет?.. Он спрашивает это у пустоты, чувствуя, как по бёдрам стекает ещё тёплое семя. Противно. Но блевать нельзя, как бы не хотелось, от этого будет только хуже. Хотя, куда уж хуже? Достав мобильник, он читает сообщение, с трудом собирая скачущие буквы в предложение. Брат скоро будет, но… Это уже так неважно, что телефон отправляется на край раковины. Жарко. До ужасного жарко, настолько, что хочется снять с горящего тела кожу и вывесить её за окно, к остальному мясу. Голова покруживается от тяжёлого удара и в глазах до сих пор стоит расфокусировка — трудно сконцентрироваться на чём-то одном, пока у тебя расцветают гематомы на лице, а симптомы сходятся с сотрясением. Отец слишком часто приносил такие болезни через алкоголь, забивая до такой степени, что от одного поворота головы уже была дикая боль и рвало, но сейчас вроде ситуация была не настолько хреновой. Отпив из горла недопитой чекушки коньяка, оставшейся на столе в кухне, младший чувствует себя хотя бы чуточку увереннее. Жизненно необходимо узнать, насколько всё плохо. Вернулся. Стучится в дверь и спрашивает, всё ли хорошо, и конечно – брату лучше не знать, что происходит. Всю испачканную спермой одежду он спрятал в обувную коробку, крепко перевязав её скотчем, запихнул в дальний угол под кровать, туда, где братец точно не станет искать. Заставить себя помыться оказалось невозможным – слишком шумной казалась вода, вообще, весь этот мир словно кричал на него, и он был благодарен Гэвину, что тот не начал с крика или претензий. – Да, – открыв дверь, он пытается улыбнуться. Не пугаться крови на его лице, не лезть с расспросами, как всё прошло, а просто сделать вид, что всё в порядке. Ведь отец их не тронет, а утром всё будет хорошо. Они пожарят яичницу с беконом, поедят её, посмотрят какой-нибудь тупой сериал и обо всём забудут. А потом наступит зима, и, быть может, здоровье одного из них не выдержит, – Всё хорошо. Пошли в комнату. Ты обещал полежать со мной. — Выглядишь неважно. Чё это? — юноша проходится пальцами по багровым засосам, расплывавшимся на чужой шее, однако реакция Элайджи была неоднозначной, что лишь подтвердило тот факт, что в неадекватном состоянии к нему лучше не лезть. — Слишком агрессивная у тебя девчонка. Я бы бросил. Элайджа виснет на нём. Тянется в объятия, едва они оказываются в постели – обхватывает руками, а носом тыкается в тёплую шею. Уже не страшно. С Гэвином совершенно не страшно, они всё переживут, пока вдвоём. – Я научился фокусу. Хочешь, покажу? И прежде, чем брат ответит – он, скинув одеяло, сползает в скрипучей кровати ниже. Расстёгивает джинсы, приспуская их до колен, и несколько раз проведя ладонью по члену брата – вбирает его в рот, заглатывая целиком. Гэвин не знает и доли всей больной правды, с которой брату приходится сталкиваться, поэтому лишь молча стирает засохшие куски грязи и крови с лица, прежде, чем Элайджа втянет его за собой на нижний ярус. Несмотря на то, что мысли были забиты исключительно тем копом, который вполне мог подать малолетку в розыск за нападение на сотрудника при исполнении, руки всё равно ходили по худой спине, медленно поглаживая, словно такими жестами он старался успокоить больше себя, чем брата. Это всегда успокаивало. — Фокусу? — Камски болезненно щурит глаза, пытаясь сфокусироваться на чужой голове, но, когда брат тянется к брюкам, стягивая их вместе с бельём, становится страшно. Поистине страшно и до одури приятно. — Эл, блять, что ты!... Его буквально выгибает на кровати, когда брат одним махом заглатывает вялый член до самого основания — учитывая, что, даже будучи популярным среди девчонок, ему никогда не отсасывали и не зазывали в постель, сейчас это было слишком жестоко и одуряюще одновременно. Юноша банально не понимал, как себя вести, как реагировать и что говорить, потому что думал, что всё правильно. Разумеется, на неосознанном уровне. О таком вслух, да и даже в мыслях никогда не говорят и не соглашаются. — Не надо, слушай, Эл, иди сюда, — впрочем, хватает сил и ума, чтобы огладить чужую щёку и притянуть брата ближе к себе, закрывая куском одеяла начинающий подниматься член. — К чему всё это? Ты в порядке? Мы можем поговорить о чём угодно, ты же сам знаешь. Все подколки уходят далеко и надолго, и включается режим того самого Гэвина, который будет готов полночи доказывать брату его важность не только для себя, но и для окружающих и общества — сейчас же он недоумевал, а голова от алкоголя и сотрясения не работала совершенно, и не удивительно, что в какой-то момент его коротнуло. — Я остановлюсь тогда, когда ты мне скажешь, — юноша оказывается сверху, прежде, чем прижаться к чужим горячим губам. Таким же жёстким, обветреным, как и у него, но, впрочем, это родные губы. Ему совершенно насрать, застанут их в такой позе или забьют хер, но Камски не стесняется показывать брату все свои чувства и то, насколько он ему важен. Пускай напор чувств был исключительно пьяным. Это уже другой вопрос. Почему он вообще это делает? Зачем лезет на собственного брата? Эти мысли всплывают в голове, но быстро погружаются обратно в пучину вялотекущего сознания, когда важнее не разум, а тело. А тело требовало ласки. Нежности. Прикосновений. Потому, что секс был, как оказалось, лучшим источником забвения, наравне с болью. И только в те редкие моменты, как сегодня, когда отец брал его особенно жёстко, и вдалбливался в мягкое, худое тело под собой с особенной остервенелостью, боль сменялась удовольствием. Вымученным, лишь механическим, но всё равно ярким и заставляющим потеряться в реальности на несколько блаженных мгновений. И ему, пьяному, с потемневшими глазами, было плевать, от кого это удовольствие получать. Быть может, и мать родную бы трахнул, или снова полез бы к члену папочки. Или того копа. Интересно, он вообще видит свой хер? Или не смотрит вниз, когда дрочит? Скотские мысли вызывают улыбку, но ещё сильнее Элайдже нравится, с какой необычайной нежностью гладит его по щеке. Как приятно… Так ощущается любовь? Любовь именно такая? Вот они, эти злосчастные бабочки в животе? Обхватив пальцами родную руку – сжимает её, чувствуя, что словно упадёт, если не зацепится за брата. Тот ведь опора, сила, энергия в их команде! Умрёт один – умрёт второй, это точно! Но сейчас, Элайдже казалось, что он один умирает. Ведь… Стало слишком хорошо. А так в их жизни, увы, не бывает. – О чём ты? – наклоняет голову, трётся лбом, бодаясь, о чужую руку, и полизывает её, как мартовский кот, – Я в полном порядке… А ту девчонку я брошу. Обещаю, правда-правда! – тараторит, обещая то, что навыдумывал себе брат. Девчонка… Будто на такого задрота как он хоть кто-то посмотрит, – Только… Не бей меня сейчас. Я умею делать приятно. Очень приятно, обещаю, тебе понравится. Дай, я до конца покажу тебе фокус. Глаза брата становятся дикими, но губы… Элайджа чувствует, как всё внутри замирает, а в груди сердце пропускает удары, когда его целуют. Так мягко… Так приятно… Словно сейчас можно взять и растаять как кусочек сливочного масла на сковородке. Поцелуи – то, в чём отец поставил строгое табу. Он принимает от него отсосы, ебёт так, что искры из глаз сыплются, но никогда не целовался. Считал, что это уже будет слишком по пидорски. – Гэвин… – влюблённые глаза Элайджи смотрят прямиком на брата, чтобы снова, пока он не передумал, – Гэвин! Гэвин… Мозг плавился, и в нём ничего не осталось кроме имени того единственного человека, ради которого Элайджа остаётся в своём уме. Ради которого не вспорол себе вены, стоя в ванной, и не позволил себе даже попытаться нажраться маминых снотворных. – Гэвин… Поцелуи – невинные, ибо ни один, ни второй не умеют толком целоваться, но желание столь сильно, что Эл позволяет себе опустить руку вниз и начать мастурбировать, в спешке, боясь, что брат даст по рукам, прежде чем он успеет кончить. Облизнув припухшие губы, он опускается ниже, хлопает брата по бедру и заставляет сменить позу. Так, что он снова чувствует тяжесть на своей груди, ощущает горячий, тычущий прямо в нос член, но отвращения не испытывает. – У тебя так сильно встал, – Элайджа не торопится. Он рассматривает член перед собой, облизывает губы и периодически, дразня, дует на него, забавляясь над тем, как чувствительный подростковый пенис пульсирует от любой стимуляции. Совсем не как у отца, – И предъэякулята много… А я ведь всего лишь раз показал «фокус». Придвинувшись поудобнее, он прижимается к члену щекой, размазывая по ней влажную смазку и заглядывая в глаза близнеца. – Я читал, что у девушек не так узко, как у мужчин… И поэтому парни очень часто уламывают своих подружек на анал. У тебя уже были девушки? – мысли перескакивают одна на другую, когда Элайджа водит ладонью по стволу, оглаживая его, и проводя языком по головке, – Хочешь, я буду твоей подружкой? Он, встрепенувшись, оказывается прямо перед лицом Гэвина, обхватывая его тёплыми ладонями. – Я всегда буду давать тебе… И у меня нет месячных. Сможешь трахать меня, когда захочешь. — Думаешь, мне нужно много раз? Эл, блять, нам по шестнадцать, чё ты ещё хотел, — юноша усмехается, проходясь пальцами по тёмным волосам. Не тянет, а спокойно поглаживает, играет с прядками, будучи намного спокойнее и осторожнее отца. Брат в его руках был слишком хрупким, и, казалось, сделай хоть одно неверное движение, и тот просто рассыпется. — Не было у меня девушек, суки, никто не даёт... Ты чего, эй? Ты не подружка. Ты не девчонка, не шалава и не кусок мяса, понял? Ты мой брат, и всегда им будешь. Элайджа не похож на себя. Гэвин бы решил, что тот пьян, да алкоголем не несло, как от него самого — тот ведёт себя слишком странно, лезет так близко и предлагает то, что в трезвую голову никогда бы не пришло. Если бы была возможность, младший оттолкнул бы, может, наорал, чтобы не лез, не старался показать свою любовь именно таким образом, но неосознанно начинало складываться ощущение, словно это было тем, что ему сейчас нужно. Что иначе Элайджа просто не поймёт простых слов, расстроится и уйдёт. Нельзя этого допустить ни при каких обстоятельствах. Камски не может смотреть на то, как старший унижается, словно в норме предлагать брату отполировать член. Была бы это левая девчонка, на которую насрать, которой можно воспользоваться — пожалуйста, соси, сколько твоей душе угодно. Но только не с братом. — Я не хочу сделать тебе больно. Мы всегда были друг за друга, понимаешь? Ты не должен говорить такое, — голос разума играет слишком слабо, вырываясь через толщу возбуждения от такого вида и предложений брата. Он слишком долго терпел, у него не было, но проблема заключалась в том, что перед ним была не девчонка, а брат. Родной. Родная кровь. — Если тебе станет больно, неприятно, я остановлюсь, ты только скажи. Я никогда не сделаю тебе больно. Понял меня? Слышишь? Гэвин спрашивает серьёзно, жёстким тоном, не давая брату решить дело по-своему. Он действительно переживал за него, переживал на постоянной основе, пускай и не любил этого показывать, и в данный момент все объяснения вышли на поверхность, чтобы Элайджа был уверен в нем. В противовес худые пальцы оглаживают тощие бока, грудь и смазывают всю грязь и смазку со щеки перед тем, как снять чужие штаны. — У меня ещё не было, я врал тебе. Дрочил, но ничего не было, поэтому, если буду ошибаться, то говори. Кажется, ты в этом плане даже круче меня, — и всё-таки возбуждение одерживает победу. Парень не разбирается буквально ни в чем, а в журналах с большими фотографиями не говорится о том, как вставлять собственному брату, поэтому Гэвин действует чисто на инстинктах. Медленно растягивает, собирая всю смазку, однако получается слишком легко — сейчас он не видит в этом странности, пока у самого стоит колом и справиться с собой банально не получается. Он не прекращает успокаивать его и говорить, насколько брат важен — шепчет комплименты, гладит, а затем, решив, что этого хватит, приставляет головку ко входу, медленно проталкиваясь внутрь. Наружу тут же вырывается несдержанный стон, который он топит в себе, чтобы никто не услышал — слишком узко, слишком, мать его, горячо. До невозможности. Хочется кончить, блять, прямо сейчас. Плевать, что это брат. Плевать, что их может услышать мать, которая уже вернулась домой и тихими шагами прошла в ванну, которая находилась совсем рядом с их комнатой. Плевать. Просто насрать! Сейчас хотелось просто кончить, всё тело словно сошло с ума, а психика требовала хоть как-то отвлечься от произошедшего. Пусть отец насиловал уже и не в первый раз, каждый раз было больно. И каждый раз – страшно, потому, что чем чаще он трахал его, тем дальше заходил. Пытаясь вспомнить сейчас, когда всё это началось, и с чего вообще – Элайджа понимает, что не может. Память словно заело, и «первый раз» постоянно всплывает разный. Было ли это в гараже, когда отец позвал просто подать какую-то деталь для тачки? Или в другой день, когда Гэвина не было дома? Он уже не помнит, и вспоминать дальше не хочет. – Гэвин, – нетерпеливо прижимаясь к брату, лаская попеременно то свой, то его члены, он готов прибить его за то, что он медлит и безбожно тупит. Однако, брат хочет успокоить. Вдруг говорит, что он не девчонка. Что не воспринимает его как дырку в мясе и что он всегда будет его братом, что заставляет замереть, остановиться в своей лихорадке и заглянуть брату в глаза. Зачем? Зачем он это говорит? – Гэвин, заткнись, блять, и трахни меня. Было противно, что брат так до умиления мягок с ним. Что даже когда у обоих стоит, он всё равно пытается утешить, в своей ëбанной доброй манере успокаивает и этим делает лишь больнее, заставляя вспомнить о том, что он не блядь. Он не мясо на рынке, и у него всё ещё есть что-то, ради чего можно бороться. И это делало лишь хуже. Потому, что думать о том, что брат так хорошо относится к тупой шлюхе не хотелось. Сейчас было важно лишь получить удовольствие, унять не падающий член и отключиться до утра, а не думать о том, что брат не прав. Что он ошибается, что перед ним уже даже не парень – так, хорошая дырка. – Заткнись. Заткнись, заткнись, заткнись!!! – хватает за щëки, сжимает, – Хватит быть таким сопляком! Просто вставь мне уже, долбан! Брат… Такой нежный. Он ничего не знает и не умеет, но чисто инстинктивно пытается подготовить его. Вставляет пальцы в и без того растянутый, влажный зад, и начинает двигать, чтобы «первое» проникновение не было болезненным. – Да, Гэвин, да, молодец… Можешь вставлять, да, не бойся, я скажу, если что, давай, Гэви, братец, давай… – и когда брат внемлет его просьбам – худое тело извивается змеем, а с опухших губ слетает тяжёлый, протяжный стон. Он не сдерживается, не пытается быть тише, наоборот. Пусть весь ëбанный район слышит! Вся ебаная семейка услышит, в особенности мать, что её одну в этом доме не трахают, – Да-а-а… Молодец… Скрестив лодыжки на чужой пояснице – с блаженной, тупой улыбкой смотрит на брата, оглаживая его вспотевшее лицо. – Тебе приятно? Нравится внутри меня? – подмигивает, словно был не отщепенцем чёрного района, а самой желаемой девочкой в стрип-клубе, – Посмотри вниз. Видишь? – он обводит пальцем выступающий под пупком бугорок, – Твой член такой большой, что распирает меня. — Очень горячо, узко, блять, да... Ты... Ты весь мокрый, я запросто могу скользить внутри, — юноша приглушённо стонет, закусывая себе губы, а, когда взгляд падает на чужой живот, где красноречиво выпирает бугорок, и вовсе жмурится, лишь бы не застонать громче. Пока Элайджа был излишне эмоциональным, младший старался быть как можно тише, чтобы никто из своих не нагрянул с вопросами. — Сожмись немного, я буду помедленнее... Внутри мокро. И Элайджа сам ощущает, что член (который кстати, кажется, больше чем у папаши) скользит, как по смазке. И брат может что-то заподозрить. – Знаешь, почему внутри меня так мокро? У людей выделяется естественная смазка, когда они занимаются «этим» с теми, кого любят. И у мужчин, и у женщин. А я люблю тебя. Плевать, что это очевидная ложь. Брат поверит, он всегда верил каждому слову старшего. – Хочешь, – он делает рывок и оказывается сверху, сидящим на бёдрах Гэвина, – Я сам лишу тебя девственности? Вот т-так… Приподнявшись – он падает обратно, насаживая себя на член. Слишком приятно, слишком хорошо, чтобы не начать двигаться самому, упираясь руками в мальчишескую грудь напротив. Младший искренне не понимает, почему брат вгоняется в такую ненависть к себе — её не трудно заметить в требовании вставить как можно скорее, блять, не просто же так он его затыкает. Было слишком непривычно видеть его в таком неадекватном состоянии, однако медленно накатывающую панику вкупе с непониманием он старался держать внутри. Плевать. Главное, что сейчас он не думает о том, что произошло в доме у чёрного, не видит измазанные в крови вытянутые колени джинс, и, главное, не винит себя ни в чём. Разве что в жестокости к брату, которую он сам буквально выпрашивал. Это нездорово. Когда брат исполняет просьбу, он окончательно теряет голову, упираясь лбом в чужую грудь. Двигается и правда осторожнее, не торопится, но даже так возбуждение и ощущения были выкручены на максимум — хотелось вдалбливаться, хотел ебать до посинения, но, благо, в руках себя всё ещё удавалось держать. Признание старшего даже как-то выбило из осознанной колеи, и именно из-за лёгкой задумчивости и очередных накативших эмоций юноша не замечает, как его резко переворачивают на спину, чтобы теперь оседлать сверху. — Любишь меня? — Гэвин переспрашивает, зачарованно глядя в мальчишеские глаза, и не удаётся сдержать в себе стона, когда Элайджа начинает двигаться. Он двигается куда быстрее его самого, контролируя темп и не волнуясь о том, что могут быть повреждения. — Знаешь, я всегда восхищался тобой тем, что... Тебя же травят за длинные волосы, внешний вид, ты не можешь дать сдачи, но... Тебе настолько плевать на этих уродов, что ты не сходишь с пути, ты остаёшься самим собой, я... Я всегда мечтал научиться так же не реагировать, как это делаешь ты, это... Это, мать его, охуенно... Блять, поцелуй меня, сделай хоть что-нибудь, я не могу... Замерев, он не знает, как реагировать. Смотрит на брата, что изнемогает под ним от своего первого раза, и, смягчаясь, улыбается, поджимая губы. – Конечно. Я поцелую тебя, – склонившись, он ложится на него сверху. Горячий… Живой. Пахнущий кровью и землёй, дракой и порохом, от него разило смертью, но будь он проклят – Гэвин живее всех на этой ёбнутой планете, – Иди ко мне. Целует мягко, позволяя распробовать любовь на вкус. Оглаживая лицо, прижимаясь своим худосочным телом к телу близнеца и улыбаясь ему в губы. – Я люблю тебя… Я люблю тебя, Гэвин. Да, да, я люблю тебя… Поэтому моё тело так хорошо приняло тебя. Мы – одно целое. Твой член просто создан для меня… Твёрдый юношеский член хорошо упирается головкой в простату, и Элайджа скулит, как щенок, когда брат пытается двигаться сам. – Ты так смешно дёргаешься… – прислонившись своим лбом ко лбу напротив он смеётся, обхватывая плечи брата руками, позволяя ему самому испробовать секс на вкус и попытаться добиться своего оргазма самостоятельно, – Двигай бёдрами, а ступнями упрись в матрас. Да… Да-а, блять, вот так… Давай я заставлю тебя кончить. Он снова выпрямляется, оглаживая грудь и живот под собой руками, с упоением чувствуя, как каждая клеточка тела Гэвина под ним напрягается. Камски говорит не о том, несёт бред, но искренне, равно какими было и отображение эмоций на лице — он то и дело постанывает, горячо выдыхает воздух и слегка подмахивает бёдрами навстречу, рассматривая Элайджу, наклонившегося, чтобы впиться в губы. Брат... Красивый. До безумия. Даже со всеми выступающими косточками, с усталым и вымотанным лицом, с тем, как загнанно он выглядел. Гэвин чувствует, как он близко, как ноги всё сильнее сводит судорогой, пока он оглаживает чужие мягкие ягодицы, худую грудь и талию. Руки исступленно скользят по коже, трудно сдерживать переодические поскуливания от жара, и затуманенный взгляд бегает по брату, завороженно считывая все эмоции, улыбки и стоны, лишь бы быстрее подойти к оргазму. Вместо мозга сейчас – овсяная каша с комочками, и тело превратилось в одну сплошную эрогенную зону, но так плевать... Это из-за таблетки, которую дал отец? Или из-за того, что психика уже успела пережечь все предохранители и превратить Элайджу в то, чем его называл отец? Теперь, так будет всегда? Он не знает, и узнавать страшно. Ведь, хуже смерти было лишь растерять все свои баллы iq, и стать таким же, как все остальные. Обыкновенным. И жить свою скучную, среднестатистическую жизнь, заведя жену, двоих детей и выживая на работе в офисе 24/7 со средней ставкой. Но… Если удастся остаться в таком состоянии, и Гэвин… Ох, его милый, глупый братец точно его не бросит и будет рядом. Да. Тогда он переживёт всё – от бытия простым извратом до апокалипсиса. И всё им будет нипочём. Они будут пировать на костях и заниматься любовью во время холеры. Двигаясь сверху, Элайджа плавно объезжает член под собой, плавно, позволяя себе запрокидывать голову и стонать, как заправской проститутке. Пусть мать и отец услышат, пусть зайдут сюда и увидят плоды своего воспитания, которое представляло из себя лишь избиения и унижения. Пусть увидят, до чего доводят их суровые методы закалки. – А? – моргнув, не сразу возвращаясь в реальность, Элайджа останавливается, опуская расфокусированный взгляд на брата. У него… Такая добрая улыбка. И глаза честные-честные, словно его напоили зельем правды. Он не лжёт, и так до смешного наивен! Что даже становится совестно, что он вот так его обманывает, неся полную пургу, которая противоречит всем законам биологии, – Что?.. Растерянно смотря на Гэвина, он чувствует, как впервые за вечер его одолевает смущение. Когда брат так нахваливает его, когда с такой любовью говорит комплименты о длинных, тёмных волосах, что сейчас струились по плечам и спине, делая его ещё сильнее похожим на девушку. Отец никогда не отставал, пока не кончит. И было вопросом времени, когда задача «перетерпеть» превратится в «заставить кончить». И Элайджа выучил несколько трюков, которые очень захотелось опробовать на близняшке. Он напрягается, сжимает член внутри себя и, расслабившись – приподнимается, чтобы затем снова упасть на брата и вдруг, сжав член внутри себя, издать громкий, девчачий стон. Слишком хорошо головкой член попал по простате, чтобы сейчас не сорваться, судорожно задрожав и выплёскивая на живот под собой полупрозрачное, жидкое семя. Не было никого ближе брата. Сколько бы они ни ссорились, ни дрались, они всегда знали, что в скором времени помирятся и будут снова поддерживать друг друга — Гэвин убеждается в этом каждый чёртов день, каждый чёртов раз, когда вся эта любовь выражалась в мелочах. Сделанная домашка, подсказки на контрольных в школе, приготовленный обед, мягкие руки, обводящие всё тело после тяжёлых ударов отца — младший отвечал ему взаимностью, защищая на улице, обучая базовым ударам и приёмам и набивая брату репутацию в районе и школе всеми выдумками о том, что он может взломать Пентагон. Но такими искусными выдумками, что в это верили все. Ему нужно идти на актёрский. — Я буду лучшим для тебя, слышишь? Я буду доставать еду, деньги, только никуда не уходи, — под воздействием алкоголя, сотрясения и возбуждения, Камски чуть ли не взмаливался, когда брат оторвался от губ. Он говорил только правду, даже когда толком мыслить и не мог, выполняя приказы Элайджи и двигая бёдрами так, как надо. Так, как это делают мужчины. — Только не уходи никуда, пожалуйста, будь рядом... Я никогда не брошу тебя. Когда старший особенно крепко сжимается, юноша тяжело стонет и выплёскивает всё скопившееся напряжение внутрь, чувствуя, как почти сразу же становится легче. Настолько легко, как, казалось, никогда не было — Гэвин утягивает Элайджу к себе, бессильно падая на скомканные простыни, когда вытаскивает член из горячего нутра. Мокрые, липкие, уставшие, но, мать его, насколько же довольные. Сейчас даже мысли о том, насколько это нездорово и неправильно, не возникало. — Чё у тебя зрачки такие здоровые? — стирая пот с чужого лба и поглаживая плечи брата, Гэвин не может не заглянуть в глаза сейчас осознаннее, когда посторгазменная пелена постепенно сползает. — Ты под чем-то? – Зрачки? – моргнув, Элайджа понимает, что он крупно проебался. Если странное поведение можно было ещё списать на усталость, то зрачки, которые занимали всю радужку уже на это не спихнёшь, – Дерек заходил, – он на ходу выдумывает, пытаясь солгать так, чтобы брат к нему не приставал лишний раз с расспросами, – С подружкой. Дал травки, а запаха нет, потому что пришлось быстро следы заметать. Сразу после них отец пришёл. Главное, чтобы поверил. Брат, конечно, тупой, но совсем уж дебилом Элайджа его никогда не назовёт. Конечно, брат не учёный, но уж точно не тупица. Младший тут же приподнимается, устало потирая переносицу. Он только-только успокоился, перестал думать обо всём, что сегодня произошло, но липкая тревога снова подкатывала комом к горлу, когда вымученная улыбка украсила лицо. Гэвин накрывает их двоих одеялом, даже не думая одеваться, и просто прижимается к брату ближе, словно искал в нём защиты. В комнате они всегда менялись местами. Падая на кровать, на мокрые, грязные простыни, которые давно уже нужно постирать, Элайджа переводит дыхание, пытаясь собрать себя по кусочкам. После того, как стало слишком хорошо, сейчас реальность накатывала контрастирующей волной дерьма и грязи, которая чувствовалась на коже, как противная короста. Потрахался с отцом. Потрахался с собственным братом. Что дальше? Хотя, куда уж тут… Он улыбается про себя, понимая, что сейчас вся его гениальность покоится на куче грязного постельного белья, и возможно, сегодня ночью умрёт, когда сердце не выдержит препарата. Или когда он сам покончит с собой. Вот… Вот оно. Единственно верное и правильное решение, иного которого быть и вовсе не может. Просто закончить все мучения, потому что брат выживет без него. Он сильный. А он что? Ноль без палочки. Джордано Бруно, которого уже ждёт костёр. Только, как? Мамины снотворные? Может не хватить, там всего пять таблеток осталось. Вскрыть вены? Грязно. Потом брата и заставят убирать, а ещё – легко будет откачать. Всего-то пережать рану и вызвать скорую. Тогда, что? Выпить ртуть из градусника? Или… Не уходи. Элайджа распахивает глаза и смотрит на брата. Тот будто прочитав мысли, твердит одно и то же, едва не хватает за руки, боясь, что брат уйдёт. Выйдет из комнаты и больше не вернётся. – Поклянись, – как заворожённый, он смотрит в глаза единственного человека на планете, на которого ему не плевать. Пусть все остальные хоть сдохнут, главное, чтобы брат был рядом. Пусть плюются ядом на волосы, высмеивают за внешний вид, но брата он никогда не посмеет у себя забрать, – Поклянись, что всегда будешь рядом. Иначе, я уйду прямо сейчас. — Я никогда тебя не брошу. Я всегда буду рядом, буду помогать тебе при любых обстоятельствах, что бы ни случилось, я всегда приду к тебе, — юноша обещает, шепчет, потому что не понятно откуда взялась эта тревога за брата, и игнорировать её не выходило уже неосознанно. Он пьян, несёт бред во время секса, но иного сказать не мог. Правда, правда и ещё раз правда. Он торгуется, но не с Гэвином. С тем, что за ним. Со смертью. Потому, что сейчас они оба были в этой комнате, и тянули свои руки к Элайдже. — При мне убили человека. Парни закапывали труп, я оттирал всю кровь, перепачкался пиздец... Помнишь этого копа? Он приехал на вызов. Предлагал сдать своих, чтобы я съебал, но я зарядил ему скалкой в висок, не знаю, выжил ли он... Если бы сдал, то меня убили бы. Пришлось тупо свалить, — юноша прикрывает глаза, стараясь избавиться от появившейся картинки с размозженой головой. — Главное, что жив. Вот и всё. Только денег нихуя нет. – Убили? В смысле, убили? – трезвость настигает раньше, чем хотелось бы, и уже даже смерть грозится быть посланной нахуй. Сейчас совершенно не до неё, – Блять… Блять-блять-блять! Севший на кровати, Элайджа снова начинает в порыве нервозности кусать собственные ногти. Это плохо, блять, ещё и этот надоедливый коп! – Тебя могут посадить… Блять, да нас обоих таким макаром могут посадить! Блять! Блять!!! Вскочив с кровати, наступая на брата, он быстро достаёт мобильник и усердно начинает гуглить. Сейчас нужна любая информация, блять, да он даже гуглит то, не могут ли скосить срок, если он – белый. – Блять… – Элайджа, хватаясь за голову, садится у кровати, понимая, что Гэвину легко впаяют за соучастие, – Ладно… Ладно, плевать. Он же не видел, куда ты убежал? Тебе просто нужно будет пару недель посидеть дома. Я буду ходить в школу, делать за нас обоих домашку, а ты – не высовывайся! Деньги я тоже достану. Откуда и как – он не скажет. Никогда. Потому, что брат скорее будет голодать, чем купит хоть что-то на бабки, которые дал отец. Впрочем, уже становится не по себе, когда Элайджа начинает с такой паникой бегать по комнате и начинать придумывать возможные варианты того, как удастся избежать наказания. Сейчас больше даже волнует не факт того, что Дерек снова принёс дерьмовую траву — справедливости ради, Гэвин и сам курил эту гадость, когда ему разрешали расслабиться за бесплатно. Волнует то, что старший слишком сильно переживает. — Нас не посадят. Я не убивал, я вообще могу ответеться, что оказался там по чистой случайности. Парней мог застрелить этот ниггер, потому что потом они начали перестрелку, кидались ножами, я... Хрен его знают. За что меня и могут посадить, так за нападение на копа при исполнении. Больше девяти лет за это дерьмо не дают, если я его не убил, а из-за возраста, может, скостят до пяти. И то, если докажут. Не докажут ведь, мрази, — юноша поднимается, чтобы приобнять брата и утянуть обратно в кровать. Он всегда пытался его успокоить, при любых обстоятельствах, и сейчас это не было исключением. — Всё будет в порядке. Мы съебем из этой дыры, и никто нас больше не тронет. Ни отец, ни ниггеры, ни копы. Я обещаю тебе. – Нападение на копа?! Ты еблан?! – Элайджа аж подпрыгивает, и не знает, чем избить тупоголового близнеца. Хотелось кулаками, но ничего лучше, чем пару раз стукнуть его подушкой, он не придумал. Слишком уж у него, сука, жалостливый вид, чтобы избивать всерьёз, – Господи, нам пизда… Что же с ними будет?.. Гэвина в тюрьме просто убьют! Он же не умеет держать язык за зубами, а что ещё хуже – он ведь, блять, тоже! А там одно неверное слово и вот, тебя уже отскребают от пола в столовой, чтобы выбросить вместе с протухшими варёными яйцами и блевотным картофельным пюре. Нет… Нет-нет-нет, в тюрьму никак нельзя! – Мы можем сбежать в Мексику, – Элайджа нервно хихикает, изгрызая ногти и кожу вокруг пальцев до крови, – Конечно, у нас нет денег, но, я могу продать какие-то свои вещи… У меня есть редкий комикс! Я смотрел, на ибее он стоит тридцать долларов, этого хватит на несколько банок фасоли и ветчины, сможем продержаться, пока не доедем до границы! Элайджа марионеткой без кукловода, простым мясным мешком затаскивается в кровать и тут же вцепляется в брата. Одно дело – постоять рядом с убийцами, и совершенно другое – вот так вот вырубить копа! Да их запросто возьмут за тощие задницы и отправят на зону, где по закону им и будет место! И уже не появится такой вот добрый коп и не станет покупать им печеньице к чаю! – Да… Да-да… Мы уедем… – он бормочет про себя, уже едва шевеля языком. Сил ни на панику, ни на истерику уже не хватало. Организм требовал отдыха, и делал это настойчиво. Так, что начинали слипаться глаза, а тело само прижималось к матрасу, – Мы уедем и нас никто не найдёт. Гэвин не отпускает брата из хватки, поглаживая по спине и продолжая внушать, что их не тронут. Вряд ли тот под алкоголем может смыслить адекватно, чтобы погрузиться в пучину размышлений, поэтому остаётся только по максимуму убедить его, что все обещания — полная правда, а не пустая надежда. И младший надеялся, что у него всё получится. Просто, блять, должно. Рядом с братом всегда было спокойно спать. Он греет его своим собственным телом, успокаивающе гладит по бокам и спине, и сопротивляться желанию попросту отключиться невозможно. Элайджа слишком вымотался за день, чтобы хотя бы на секунду задуматься о том, что с ними будет завтра. И будет ли оно вообще. Дремота накатывает постепенно, поэтому услышать стук в дверь удаётся не сразу — слишком громко, но, впрочем, первая мысль о том, кто это, приравнивается к Дереку. Во время приходов тот вполне мог путать дома и заваливаться посреди ночи к ним, поэтому оставалось только помочь вернуть ориентацию в пространстве и показать, где тот живёт. Младший устало вздыхает, отлипая от брата и натягивая на себя домашние шорты с майкой, прежде, чем открыть щеколду. Блядство. — Элайджа! — стараясь вылезти из кровати осторожно, чтобы не разбудить брата, теперь Гэвин рявкает во всю глотку. Понимая, что дверь закрыть перед лицом здорового, избитого копа не получится, парень не находит ничего умнее, чем рвануть в противоположную часть дома, преодолевая коридор — пара тройка шагов, поворот к лестнице уже близко, как в спину впиваются металлические прищепки, вызывая громкий гортанный крик. Слишком больно, блять, его никогда не били шокером, и уж тем более полицейским. Тело сковывает, нет возможности двинуться даже на миллиметр, и только сейчас он понимает, что это месть. Как минимум.