Аманаты

Солнце перевалило за полдень, прокатилось по высокой дуге и двигалось теперь к западному краю небосвода, опускаясь все ниже — сейчас, весной, это не было заметно так, как в зимние месяцы, но все равно тени уже сделались длиннее, а дневное тепло начало уходить. Стоял приемлемый весенний день — Хуан не сказал бы «приятный» или «прекрасный», потому что местная весна, сколько бы он здесь ни прожил, не шла ни в какое сравнение с кэналлийской. Здесь бурно цвела глициния, и ее бледно-лиловые грозди, свисая с ограды сада, тянулись к земле; здесь только-только распускались розы — а дома-то уже давно зрели плоды. Соберано же, судя по звукам, доносившимся из кабинета, перешел к той стадии, когда уже не пил вина, не бил бокалов, не играл песен, а только изредка щипал струны гитары, заставляя их тихо звенеть. Хуан, конечно, не мог осуждать соберано за его приступы тоски. Но ведь одно дело — когда тоска накрывает того, кто был младшим в семье — и оставался младшим, даже когда никого из старших уже не было в живых; и совсем другое — когда появляется уже собственный ребенок. Маленький Рикардо ведь только-только начал оживать; ведь любому заметно было, как он привязался к соберано… Ну да, впрочем, не беда: алвасетское солнце и море рано или поздно прогонят любые печали, и мальчик снова оттает. Вспомнив о солнце, Хуан посмотрел на местное небо: карета выехала на рассвете (Рикардо тер глаза, и учитель, затемно вытащенный из постели, украдкой зевал в кулак), и их отряд, наверное, уже несколько часов как покинул предместья столицы и ехал по дороге среди полей и лесов. Не пора ли, кстати, постучаться и предложить соберано обед? В этот момент на мостовой за оградой особняка раздался заполошный стук копыт, и в спешно распахнутые ворота влетел верховой, в котором Хуан узнал Серхио — одного из тех, кто был отправлен сегодня с каретой. В одной руке он держал поводья, а другой прижимал к груди мальчика, усаженного боком поперек седла, — безвольно обмякшее тело маленького Рикардо. Серхио обвел безумными глазами двор и, когда его взгляд наткнулся на Хуана, лицо его просветлело. — Хуан! — выдохнул он. — На нас напали! Рикардо ранен! — Давай сюда! — велел Хуан. — Он там еще живой у тебя? Серхио закивал и, приподняв мальчика, который при этом сдавленно вскрикнул, передал его Хуану, а сам начал выпутывать ногу из стремени. — Сам срочно за доктором! — рявкнул на него Хуан. — Если тебя здесь не будет, когда соберано узнает, может, еще сохранишь голову на плечах! Давай, пошел! Вернувшись в дом, Хуан занес мальчика в комнату, уложил на кровать, уже застеленную покрывалом, но еще не закрытую чехлом, и наскоро проверил, что с ним. Убедившись, что идиотам, которые по недоразумению получили место в эскорте соберано, достало ума хотя бы прилично перевязать раны и при этом не давать ребенку касеры (а то с этих бы сталось), Хуан вызвал Пилар и Милучи — двух самых сердобольных горничных в этом доме — и, оставив Рикардо на их попечение, отправился сдаваться соберано. *** Вино у него закончилось еще на рассвете, потом несколько часов не отпечатались у Рокэ в сознании, и вот теперь, вырвавшись из полусна-полуяви, чтобы немного вернуть себе ощущение действительности, он принялся бездумно оглядывать кабинет. Занавески были отдернуты, и в окно проникали лучи дневного — уже почти вечернего — солнца; камин, погасший ночью, был весь усыпан битым стеклом; на столе белел квадратик бумаги — письмо, адресованное Ричарду, которое Рокэ так и забыл ему передать. Он протянул руку и сдвинул конверт на самый угол стола; и уже подумывал о том, чтобы позвонить и приказать принести новую порцию вина, как в дверь, словно заранее прочитав его мысли, постучал Хуан: это точно был Хуан, его всегда можно было узнать по шагам. — Войдите! — крикнул Рокэ. — Соберано, — сказал Хуан, входя и прикрывая дверь; смотрел он при этом прямо перед собой, почти не моргая, и это обычно значило, что он собирался сообщить какие-то неприятные новости. — Позвольте доложить? Рокэ махнул рукой: мол, позволяю, продолжай. — Рикардо вернулся, — сказал Хуан и сделал паузу. — Вот как? — спросил Рокэ. — Неужели что-то забыли? Я не слышал, чтобы въезжала карета. — Нет. Без кареты. Серхио привез его верхом. — Так, — сказал Рокэ, чтобы заполнить еще одну паузу; Хуан все так же смотрел не то на него, не то сквозь него. — Ну же, не тяни. — Их обстреляли. Рикардо ранен. Рокэ почувствовал, как у него холодеют кончики пальцев; как винные пары, собравшись в плотную точку под сводом черепа, исчезают, оставляя его совершенно трезвым; как стены кабинета сжимаются вокруг него; как ярко бьет в окно свет, очерчивая силуэт Хуана, шкаф напротив и угол каминной полки. — Ездок погоняет, — пробормотал Рокэ, не в силах отогнать картинку, с детства знакомую каждому культурному человеку: всадник на коне и умирающий младенец в его руках. — Ездок доскакал. — Соберано, — укоризненно сказал Хуан. Это короткое слово, за которым скрывалось «Соберано, погодите хоронить ребенка, он еще жив», отпустило скрытую пружину, сжатую у Рокэ внутри. Рокэ стремительно поднялся, распахнул дверцы шкафа, вытащил шкатулку с морисскими снадобьями и принялся выбирать те, которые могли понадобиться. — Соберано, — повторил Хуан, теперь с легким оттенком неодобрения. — Мы сразу же послали за врачом, и он скоро будет здесь. На это Рокэ только отмахнулся: старый мориск, насколько он помнил, имел обыкновение, увлекшись особо интересным случаем, мариновать просителей в приемной по несколько часов, невзирая на чины и звания, — если повезет, он действительно приедет сразу, но если нет, то Рокэ вполне способен начать и сам. Когда он уже стоял возле двери, набрав полные руки склянок и флаконов с лекарствами, Хуан добавил: — Вы не отвлекайтесь, соберано: когда эти явятся, я сам их допрошу и выясню, что у них там стряслось и куда они смотрели, что проворонили засаду. *** Карета выбралась из столичных предместий и покатилась по сельской дороге, оставив позади ряд аккуратных домиков с черепичными крышами, выстроившихся вдоль проезжего тракта, как солдаты на плацу; фруктовые сады с отцветающими, почти облетевшими яблонями; и каменные мостовые — столица привлекала к себе людей состоятельных, и жилось здесь, даже вне городских стен, лучше, чем в родном городке мэтра Сюрнуара. Луга, на которых то и дело попадались, как в пасторальной кансоне, стада довольных раскормленных коров, перемежались перелесками. Однообразная картинка убаюкивала, и Сюрнуар, который и так не выспался, с раздражением отметил, что читать при такой тряске невозможно, даже с учетом герцогских рессор, на которые он возлагал надежды. О грядущем отъезде ему сообщили — слуга принес записку из герцогского дома — накануне поздно вечером, и полночи он провел за сборами, а наутро, еще до рассвета, его уже пришли будить. Возможно, останься он жить в герцогском доме, все прошло бы проще, но он ведь гордо заявил, что предпочитает снимать собственное жилье (он же, в конце концов, не слуга и не приживал), и управляющий герцога, кивнув с пониманием, пообещал, что в Кэналлоа ему выделят отдельный флигель. Маленький воспитанник герцога, ученик Сюрнуара, тоже как будто был не рад уезжать — и странно, ведь только день назад он с таким воодушевлением рассказывал о сестрах, которые жили сейчас в Кэналлоа, и предвкушал, как уже скоро — через неделю, может быть, или две, или месяц — воссоединится с ними; на месте мальчика Сюрнуар был бы счастлив знать, что покидает душную столицу ради замка на берегу моря, жаркого солнца и свежего ветра. Но мальчик, забравшись в карету, тут же отвернулся к окну и с тех пор не проронил ни слова. Сюрнуар думал, что тот заснул, и поначалу, пока они не остановились первый раз — пообедать в придорожном трактире, — не тревожил его. Но и после остановки мальчик не повеселел, и Сюрнуар, чтобы растормошить, предложил сначала ему почитать вслух (но нет, отказ — и, как выяснилось, хорошо), а потом попытался обратить его внимание на растения, мимо которых они проезжали, — следуя за тем древнегальтарским философом, идеалом всех учителей, который, гуляя с учениками по лесам, окружавшим школу, рассказывал им о свойствах каждого цветка, травинки, дерева и куста. — Смотрите, сирень, — показал Сюрнуар, когда они еще были в предместье и тащились (здесь было особенно узкое место) мимо чьего-то разросшегося сада: кисти сирени лезли прямо в окно, и Сюрнуар отломил одну. — Растение класса двудольных. Взгляните, как устроен цветок. Ричард безучастно посмотрел на сирень, погладил пальцем плотные лепестки и сказал: — Я знаю, что такое сирень. — А вот орешник, — сделал еще одну попытку Сюрнуар, когда они уже выехали из предместий, но тут лошади, почуяв свободу, побежали резвее, кусты скрылись за поворотом, и Сюрнуар успел оборвать только ветку с парой листьев. Резной лист орешника тоже не вызвал у Ричарда интереса, и Сюрнуар, выбросив ветку в окно, оставил мальчика в покое, а сам погрузился в размышления. Он уже начал сомневаться, верно ли выбрал жизненную стезю: он ведь выбирал между карьерой секретаря и работой учителя, и ему даже предлагали должность в одной из канцелярий, но он предпочел место в доме герцога. Между прочим, последний раз с предложением от канцелярии к нему подходили всего три дня назад, но он отказался и сказал тогда, что уже имеет хорошее место и вообще скоро на несколько лет уезжает в Кэналлоа. Возможно, надо было согласиться; возможно, занятия с детьми — не то, к чему предназначила его судьба. Тем временем впереди показалась прогалина — большая поляна посреди леса, — и командир эскорта приказал устроить привал. Сюрнуар отправил Ричарда погулять — размять ноги и подышать воздухом, — а сам остался сидеть в карете. Отодвинув занавеску, он наблюдал, как мальчик, взяв свой деревянный меч, с которым не расставался все путешествие, медленно побрел на дальний край поляны, там немного порубил мечом траву и папоротники, потом засмотрелся на бабочку, попытался ее поймать, не преуспел и застыл на месте, провожая взглядом ее полет. И тут — Сюрнуар даже не успел сообразить, в чем дело, — один за другим раздались два выстрела, Ричард упал, командир эскорта заорал: «Ложись!», и Сюрнуар бросился на пол кареты, закрывая голову руками. *** Решительно войдя в комнату Ричарда (а на самом деле — ворвавшись, обмирая от панических предчувствий, от ужаса при мысли, что он там увидит), Рокэ отодвинул Пилар и Милучи, хлопотавших над мальчиком, сгрузил свой арсенал склянок на маленький столик и, не обращая внимания на причитания и восклицания горничных, сел прямо на кровать и, взяв Ричарда за плечи, позвал: — Ричард… Слышишь меня? Мальчик, пугающе бледный, тихий и неподвижный, казалось, лежал в глубоком забытьи, но, стоило Рокэ дотронуться до него, как по волшебству, тут же открыл глаза, в которых впервые за все это время можно было разглядеть слезы, и уставился на него затуманенным взглядом — словно именно это прикосновение, вырвав из беспамятства, заставило его вернуться к жизни. — Эр Рокэ, рука болит, — пожаловался он. — И нога болит. — Ш-ш-ш, — сказал Рокэ и потянулся к склянкам. — Потерпи немного, мой хороший. Сейчас. Он выбрал флакон лилового стекла с узким горлышком — самое действенное, самое мощное морисское средство против боли — и только начал, перевернув, отсчитывать капли в стакан с водой, как за его спиной раздался скептический голос: — И вы, конечно же, уверены, герцог, что правильно рассчитали дозу, чтобы не усыпить ребенка на неделю или того хуже? Рокэ вздрогнул и обернулся: как Хуан и предсказывал, врач сегодня оказался не занят и прибыл очень быстро. — Лучше займите себя чем-нибудь полезным, герцог, — продолжал врач, подходя ближе. — Например, распросторьте стол. — Стол? — переспросил Рокэ. — Ну не буду же я заниматься извлечением пуль на кровати, — строго сказал врач и, как будто сразу потеряв к нему всякий интерес, обратился уже к Ричарду, причем тон его мгновенно поменялся, сделавшись мягче, и смягчилось даже выражение лица: — Малыш, здравствуй. Сейчас я дам тебе лекарство, оно быстро подействует, и тебе больше не будет больно. Я сразу начну лечить твою ногу, и… Рокэ тихо поднялся и вышел в соседнюю комнату. Уже оттуда он услышал, как врач заканчивает объяснения («Потом ты заснешь ненадолго, а когда проснешься, все уже закончится») и как Ричард, успокоенный его тоном, отвечает: «Хорошо»; и, отметив, что обе горничные скрылись, он одним движением смел со стола все, что на нем лежало — все учебные принадлежности, которые не понадобились бы ни в дороге, ни в Алвасете и которые потому решено было оставить здесь: на пол посыпались перья и карандаши, с грохотом упала аспидная доска, и покатилась по ковру, расплескивая чернила, противореча своему названию, чернильница-непроливайка. Вернувшись в спальню, Рокэ, повинуясь жесту врача, поднял Ричарда, уже обмякшего, на руки, перенес его на стол, сам сел туда же, устроил мальчика головой у себя на коленях и обнял. Врач без слов занялся делом; Ричард тихо поскуливал, уткнувшись носом Рокэ в рубашку, — пусть лекарство уже избавило его от боли, притупив ощущения, но, пока он не успел заснуть, ему было неприятно, тревожно и страшно — и Рокэ, чтобы утешить, гладил его по спине. И как раз в этот момент в дверь постучали, и на пороге появилась фигура мэтра Сюрнуара: очевидно, Рокэ не заметил, когда вернулись горе-путешественники. — Монсеньор! — начал Сюрнуар. — Я хотел бы попросить расчет… — Пошел вон! — заорал Рокэ. — Делать мне больше нечего! Мэтр мгновенно вымелся прочь, и из-за захлопнутой двери послышалось бормотание лакея: — Соберано имел в виду, что вам с этим вопросом нужно обратиться к рэю Суавесу. — Перестаньте кричать! — строго сказал врач. — Лучше объясните мне, герцог, как вообще в таком маленьком ребенке оказалась пуля! И подайте пинцет. Рокэ счел вопрос риторическим и промолчал, и уже скоро врач снова обратился к нему, держа в кончиках пинцета расплющенный кусочек свинца: — Ну вот и ваш трофей. Можете отмыть и сохранить на память — вашему сыну, гм, я хотел сказать, вашему воспитаннику, учитывая его склад ума, должно быть любопытно. Вам повезло, что стреляли издалека, и серьезных повреждений удалось избежать: руку вообще, насколько я вижу, только задело по касательной, а вторая пуля, судя по всему, в полете наткнулась на препятствие, которое погасило ее скорость. Недели две-три — и ребенок снова будет здоров: он у вас и так на удивление бодро держится. ~ ~ ~ Распрощавшись с врачом, который предпочел обсудить более детальные предписания не с ним, а с Хуаном, Рокэ буквально на секунду забежал к себе в комнату — сменить рубашку, всю мокрую от детских слез, на морисский халат. В глаза ему снова бросилось письмо, сиротливо лежащее на углу стола, и он сунул конверт за пазуху, чтобы отдать Ричарду, когда тот проснется. Ждать пришлось недолго: Рокэ успел усесться в кресло, заботливо кем-то подтянутое ближе к постели, и как следует рассмотреть лицо мальчика, выискивая и, к своему облегчению, не находя на нем следы страдания; и не прошло и получаса, как мальчик снова открыл глаза. На этот раз его взгляд был более осмысленным, и Рокэ, улыбнувшись, отвел ему волосы со лба и показал письмо: — Смотри, здесь для тебя кое-что пришло. Думаю, оно тебя развлечет — это из Алвасете, прислали на днях. Он распечатал конверт сам, чтобы мальчику не пришлось тревожить руку: внутри был всего один тонкий листок, и Рокэ, встряхнув, развернул его и протянул Ричарду. На листке оказалось не письмо, а рисунок: кто-то изобразил четыре фигуры — в трех угадывались люди, а четвертая представляла собой вытянутый овал, который художник тоже наградил улыбающимся лицом. Рисунок дополняли надписи, выведенные большими буквами еще нетвердым детским почерком: «ДИꞰ», «АNРИ», «ДN» и «ЄДИ». — Это Айри нарисовала! — обрадовался Ричард, схватив письмо и сжимая его угол в кулаке. — Смотрите, это мы: вот я, а вот это она, Айри, а это Дейдри, то есть Ди, а это Эди! — Ясно, — сказал Рокэ и пригляделся к надписям: действительно, буквы складывались в понятные имена, хотя некоторые оказались как будто отзеркалены. — А почему «Дик»? — Дик, Дикон — это меня так называют, — объяснил мальчик. — Айри, и Дейзи… и мама, и отец… то есть называли, — поправился он, отвернулся, не выпуская письма, и замолчал. Рокэ так и не научился за эти недели находить нужные ребенку слова утешения, но открыл, что помогают и жесты, поэтому тоже ничего не сказал, но, пересев с кресла на кровать, придвинулся ближе и положил руку поверх одеяла, захватив грудь и бок Ричарда, еще не обнимая, но готовый обнять. — Хочешь, я тебе почитаю, или будешь лучше дальше спать? — спросил он через несколько минут. — Спать, — выбрал мальчик и, когда Рокэ потянулся задуть свечи, спросил: — Эр Рокэ, вы же не уйдете? — Не уйду, — пообещал Рокэ и оставил одну свечу гореть. — Буду с тобой, пока ты спишь. Они посидели немного в тишине, и Рокэ уже начал подумывать, чтобы снова перебраться в кресло, когда Ричард пошевелился и позвал: — Эр Рокэ… Он же стрелял из мушкета, да? — Ну да, из мушкета. Не бойся, он тебя больше не тронет. Мы его поймаем, и дом охраняют, и за дверью мои люди, и я здесь, — попытался успокоить его Рокэ, но Ричард не слушал. — Теперь я тоже умру? Как отец? Сбитый с толку этим внезапным вопросом, Рокэ не нашел ничего лучше, как привести ребенку тот аргумент, о котором много в последнее время думал и сам. — Ну конечно, ты не умрешь, — сказал он твердо. — Ты же Повелитель Скал, один из четырех Повелителей. Ты не можешь умереть, пока у тебя нет своего наследника: наше мироздание хранит последнего в роду. Вот когда ты вырастешь, женишься, у тебя появится свой сын — тогда да, вас будет уже двое, и кто-то из вас может умереть. Даже в тусклом свете единственной свечи заметно было, каким ужасом наполнились глаза мальчика, и Рокэ проклял свой болтливый язык и бездумные слова. Утешил, нечего сказать! Почему нельзя было обойтись простой успокоительной фразой? «Ты не умрешь, потому что твои раны не опасны, от них не умирают; ты не умрешь, потому что я не позволю; потому что мэтр знает свое дело; потому что ты в доме, полном людей, готовых помочь…» Зачем его вообще понесло в метафизические дебри? — Это из-за меня отец погиб? — прошептал мальчик едва слышно. Самое ужасное, что у Рокэ даже не было довода против, в который бы он по-настоящему верил. Он сам точно так же считал себя виноватым в смерти Карлоса, только в те свои четырнадцать был уже слишком взрослым, чтобы с кем-то это обсуждать. Все же он призвал на помощь весь свой дар убеждения и постарался как можно более веско сказать: — Нет. Конечно же, не из-за тебя. Из-за… — «из-за своей глупости, подлости и трусости», мог бы сказать Рокэ: только сейчас он отметил, что все это время, с самого того момента, как Хуан вошел к нему в кабинет, он даже не вспоминал о том, что сделал Эгмонт; о том, что сам вчера испытывал при виде мальчика настолько сильную горечь, что приказал его отослать, — как будто тревога за ребенка в одночасье вытеснила все прочие чувства. — Из-за… понимаешь, бывает, что люди погибают просто так, случайно, и никто не виноват. Но точно не из-за тебя. Иди сюда, Дикон. Рокэ притянул к себе мальчика и обнял, прижимая к себе; и, держа его в объятиях, вдруг понял, что от того исходит слишком сильное, неестественное тепло: неужели уже начинается жар? До чего же быстро текут в детском теле жизненные соки! Рокэ уложил Ричарда назад на подушку и только привстал, чтобы дернуть за шнурок звонка — приказать принести холодной воды для компрессов, — как мальчик испуганно вцепился ему в руку. — Эр Рокэ, не уходите! — Не ухожу, — повторил Рокэ. — Я буду здесь, Дикон. Буду здесь, пока я тебе нужен.