И вино, и сталь

      Тело у Мио было – чудная машина.       Когда-то давно, еще мальчиком, он сидел на камнях и разглядывал свои руки в свете масляных ламп. Мио смотрел, как сгибаются пальцы, а под кожей перекатываются сухожилия, как причудливо, но ладно работают суставы. Ему нравилась эта машина. Она была сработана хорошо – она умела сидеть, и бегать, и прыгать; читать, считать и говорить, пить и есть. У нее были быстрые, легкие ноги, умные руки, которые делали самую маленькую работу, самую тонкую. Пластинками ногтей хорошо было поддевать щелки: если нужно было, например, разворотить корпус часов. А если дать ногтям отрасти еще немного, ими можно было даже выкручивать винтики.       Глаза, правда, подводили – но ничего. Это можно поправить.       Как, если не хватает ногтей, можно взять отвертку и нож.       Когда Мио уже не был мальчиком, то и телу своему перестал удивляться. Оно было чудной машиной, и тот, кто сработал его, сделал работу свою хорошо. Вот и все. Нечего удивляться хорошей машине – ногам предназначено прыгать, ртам говорить, а рукам делать дело.       Когда Джембер приходил к нему, Мио давал себя отвлекать.       Когда Джембер звал его, Мио шел – отчего же ему не идти? Джембер был чужестранец, он был красив и весел, и он был умен. Он был хитер. Он был...       Он был ласков с Мио.       Джембер не любил скуки и не любил есть в одиночестве, и он приносил для Мио виноград и мед, хлеб, и масло, и сыр, отвар розовых цветков, которые собирали выше в горах, и даже душистый чай. Несколько раз он приносил ему терпкие маленькие яблоки, за которыми, смеясь над хмурым зырканьем Маркуса, лазал на дерево.       В детстве Мио любил кидать в огонь шишки и слушать, как они лопаются и трещат.       Когда Джембер уходил, то целовал Мио, и на губах у него был вкус винограда и меда, или чаю, или хлеба, или яблочной мякоти.       Мио не думал раньше, что любит сладости – но, оказалось, любил.       Еще в детстве ему нравилось жевать воск вместе с медом, и пахучую сосновую смолу, и подолгу грызть деревянную палочку после того, как закончится леденец.       По временам Мио смотрел, как спит Джембер. Он видел, как поднимаются меха его груди, и слышал, как гулко и хорошо стучит его сердце.       Джембер, когда просыпался, то сразу потягивался, схватившись за изголовье кровати. Спина его изгибалась над простыней.       Однажды, пока он спал, Мио взял его руку, а Джембер не проснулся. Мио осмотрел запястье, пальцы, ладонь. Он видел, как под кожей перекатываются сухожилия, как ладно работают суставы, и он думал, он думал, какая прочная у этой руки тяжесть. Вещная. Как у хорошей машины.       Когда Мио теперь спал один, то вспоминал – не специально, а так, само. Вспоминалось и думалось.       Он оглядывал мутные тени комнаты, и в голове у него было слышно сердце; то ли гулкое – Джембера, из полусна, то ли наяву, его собственное. Наверное, что Джемберу, когда он держал Мио рядом с собой, слышалось сердце птицы – маленькое, быстрое и горячее.       Когда Мио об этом думал, то в животе у него становилось тяжело и тепло. Иногда он ложился на бок и прижимал колени к груди, а иногда перекатывался на живот и лицом утыкался в подушку.       Раньше он не был таким. Раньше он не любил сладкого – или, может, не понимал, что любил – он думал о другом по ночам, и ему было все равно, все равно, как работает эта его чудная машина. Работает – и пусть. И хорошо. Замечательно.       Когда Мио касался своего живота, то на теле у него поднимались волоски – на затылке и на груди, на руках и ногах – как если б ему было холодно. Но ему не было.       В них, должно быть, тоже был маленький и чудной механизм. Мио не знал. Мио не видел себя в темноте.       Только он слышал тогда, как дышит, и было совсем непохоже на сиплые вздохи мехов.