Па де де

— Перелом плюсневой кости четвертого пальца. Это первые слова, которые я слышу от Шурфа за последний час. До клиники мы ехали так быстро, что мне было не до разговоров: я выгнал из-за руля джуффиновой машины Кимпу, его слишком уж правильного и степенного водителя, пересадив его на пассажирское сиденье, и очень старался не впилиться в какой-нибудь столб, особенно по нынешнему гололеду. В регистратуре же медсестра вдруг узнает Шурфа, хотя это серое осунувшееся лицо даже мне сложно узнать, и вокруг него сразу начинают бегать, расспрашивать и почти моментально уводят на рентген, а меня сажают на жесткий стул на самом проходе и то и дело задевают то локтем, то коленом, каждый раз несказанно удивляясь моему присутствию и в следующую секунду снова о нем забывая. Я, конечно, отзваниваюсь Джуффину — частично потому, что нужно сообщить про почти что угнанную машину, частично — потому что разговор хоть с кем-нибудь помогает мне проявить некое скудное подобие выдержки, а наедине с собой я неспособен даже на эту жалкую пародию. Шеф, чертыхнувшись в трубку раз двадцать, просит держать его в курсе, а на меня в очередной раз натыкается одна из медсестер, осматривает меня профессионально цепким взглядом и спрашивает, что случилось с моей курткой. Только тут я наконец соображаю, что рукав порван, и в прорехе виден набрякший от крови кусок толстовки. Суетиться начинают уже вокруг меня, но уже через несколько минут выясняется, что я прилично рассадил руку, но отделался ушибом. Пока меня заливают антисептиком и бинтуют от запястья до локтя, я отстраненно наблюдаю за процессом без единой мысли в голове, но стоит медикам меня отпустить, как мой череп снова переполняется паническими картинами. Катастрофическое мышление, так это, кажется, называется. Поэтому когда Шурф появляется откуда-то из недр коридора с загипсованной ногой, я сначала чувствую громадное облегчение: по крайней мере, он жив, — а в следующую секунду до меня наконец доходит, и внутри тут же становится очень холодно и пусто, будто этот мгновенный всплеск радости навсегда лишил меня последних ее остатков. Я перехватываю кресло, в котором он сидит, словно в пыточном, — очень прямо, умудряясь не опираться на спинку, — и мы медленно бредем к выходу, провожаемые сочувственным взглядом той самой медсестры, что встретила нас в регистратуре. Руль на этот раз я уступаю Кимпе, а сам устраиваю Шурфа на заднем сиденье и сажусь рядом так, чтобы была возможность дотянуться до него правой — здоровой — рукой. С анатомией у меня, будем честны, так себе, но про плюсневые кости слышал даже я. Правда, танцоры обычно ломают ту, что ведет к мизинцу, и уж вряд ли самой частой причиной этой травмы становятся неуклюжие фанаты, умудрившиеся со всего размаху рухнуть своему кумиру на ногу. — Смещения нет? Шурф молча качает головой и отворачивается к окну. — Это же отлично, — я стараюсь улыбнуться, чтобы он расслышал эту улыбку в моем голосе. — Через месяц снова будешь танцевать. Я вижу, как его отражение кривит губы в подобии усмешки. — Месяц в гипсе. Потом еще три недели реабилитации — это только для того, чтобы ходить. — Не страшно, восстановишься к началу весны. — Да, от всей этой истории несомненная польза. Я хмурюсь, пытаясь проследить за его логикой. — Что ты имеешь в виду? Он поворачивается наконец ко мне, и я вижу, что его глаза на все еще кошмарно бледном лице горят почти безумием. — По крайней мере, я не буду участвовать в том фарсе, в который Джуффин запихнул вас с Меламори. — Не думаю, что теперь премьера состоится, — мне не слишком нравятся его слова, но я прекрасно понимаю, что скорее всего это говорит не он, а эмоции, обида на весь мир, только что благоволивший своему любимчику и вдруг предавший его в секунду. — Ты плохо знаешь Джуффина, для него мой перелом — только рекламный повод. Вот увидишь, уже завтра где-нибудь промелькнет первая статья на этот счет, и все время до премьеры журналисты будут гадать, кто же окажется вместо меня на сцене. Билеты распродадут еще до Нового года, ближе к дате перекупщики взвинтят цены втрое, а сам директор будет только таинственно отмалчиваться и попыхивать своей гребаной трубкой... Он вдруг прерывает сам себя судорожным вздохом и закрывает лицо руками, откидываясь затылком на подголовник. Я осторожно глажу его по плечу, потом легонько тяну за руку, и, когда она поддается, касаюсь тыльной стороны ладони губами. — Ничего непоправимого ведь не случилось. Да, придется немного поваляться в постели, а потом усиленно поработать, но не думаю, что тебя это испугает. Он снова вздыхает, теперь уже спокойнее, и качает головой. — Макс, мне тридцать шесть. В этом возрасте большинство танцоров уже постепенно завершают карьеру, а ты предлагаешь мне сделать вид, что все в порядке? Я пожимаю плечами. — Барышников перестал танцевать только в пятьдесят. Шурф некоторое время пристально меня рассматривает, будто впервые увидел, а потом вдруг фыркает. — Ты бы еще с Плисецкой меня сравнил. И мы хохочем, пугая своим смехом вздрагивающего за рулем Кимпу.