Па де де

На следующее утро я обнаруживаю у себя громадный синяк на отекшей руке, саднящее горло и девять пропущенных вызовов от шефа в отключенном на ночь телефоне. И только в этот момент вспоминаю, что обещал ему позвонить, когда станут известны подробности состояния Шурфа. С учетом того, что Кимпа вряд ли слышал наш разговор, зато совершенно точно заметил гипс на ноге — представляю, что мог себе навоображать Джуффин. Шурф еще спит, и я осторожно, стараясь его не разбудить, выбираюсь из-под одеяла и выскальзываю из спальни с целью найти горячего чая — кофе этот ужасный человек дома не держит, и обычно меня это возмущает до крайности, но для простуженного горла чай подходит определенно больше — и попытаться привести себя хоть в какой-то порядок. Я наскоро умываюсь, поминутно ругаясь сквозь зубы на ноющую руку, завариваю себе какой-то первый попавшийся сорт чая прямо в кружке, даже не озаботившись слить первую воду, и только пристраиваюсь у окна, чтобы покурить, когда экран телефона высвечивает очередной входящий вызов. — Ну слава всем святым, ты хотя бы жив, — раздается в трубке вместо приветствия. — Я уже начал думать, что вас обоих прирезали в какой-нибудь подворотне. Подозревал Кимпу как последнего свидетеля и того, кто, по его рассказу, доставил вас до самого подъезда. — Жаль, что он не дворецкий, а всего лишь водитель, было бы смешнее, — вполголоса отзываюсь я. — Все в порядке, Джуффин, просто я перенервничал и отключил телефон. А мозги отключились сами, без моего непосредственного вмешательства. — Да уж, с твоими мозгами мне нужно будет основательно потолковать, когда они наконец изволят вернуться. Когда, кстати, вы с ними намереваетесь появиться на работе? Время уже к полудню, утреннее занятие ты пропустил. Я оборачиваюсь и неверяще гляжу на настенные часы. Точно: без четверти двенадцать. Это новое знание приводит меня в такое изумление, что я даже не сразу понимаю, что Джуффин снова что-то у меня спрашивает. — Макс? — Д-да, Джуффин, я тут. Снова. Простите, просто удивился: я-то, сами знаете, могу дрыхнуть по полдня, но чтобы Шурф вот так... — тут я соображаю, что шеф наверняка хочет наконец услышать диагноз. — У него, кстати, перелом... — Четвертой плюсневой, я в курсе, — спокойно заканчивает директор. — Милая барышня в регистратуре все мне рассказала, так что меня больше интересует твое состояние. Как твоя рука? — Болит, — честно вздыхаю я. — И почти не гнется. Боюсь, в ближайшую пару дней я вряд ли буду способен нормально танцевать. — Ничего, отсиживайся, — неожиданно миролюбиво говорит Джуффин. А потом вдруг тон его становится предельно серьезным. — И Макс, я бы настоятельно рекомендовал тебе отсиживаться дома. Я имею в виду, у себя дома или, если хочешь, поживи снова у меня, но делить жилплощадь с Лонли-Локли сейчас очень не советую. — Почему? Я-то как раз думал тут задержаться, помочь, если понадобится. — Дело, разумеется, твое, но вряд ли Шурф сейчас будет приятной компанией. — Я не понимаю. Джуффин некоторое время молчит в трубку, потом я слышу короткий вздох. — Буду рад, если тебе и не придется понимать. Но если что, помни: моя гостевая спальня всегда в твоем распоряжении. Я растерянно благодарю его, и он прощается прежним бодрым тоном, оставляя меня в полном недоумении. Чай за время нашего разговора успел подостыть, и я проглатываю его почти залпом. Морщусь, потому что ну не кофе это, не кофе — и иду в спальню проверить как там Шурф. Он лежит в той же позе, в которой я его оставил, и я бы подумал, что он и не просыпался, если бы не плотно задернутые шторы — еще полчаса назад я совершенно точно щурился на яркий дневной свет. Я обхожу кровать и сажусь рядом с ней прямо на пол. Протягиваю руку и легко провожу ладонью по темным волосам. — Эй, я знаю, что ты не спишь. Шурф приоткрывает глаза, смотрит на меня расфокусированным, каким-то размытым взглядом и снова опускает веки. — Но собираюсь. — Собираешься дальше спать? — я улыбаюсь и придвигаюсь ближе, чтобы поцеловать кончик носа. — Между прочим, уже полдень. — Какое это имеет значение? — Никакого, просто подумал, вдруг тебе будет интересно. — Ничуть. — Ну хорошо, — я вздыхаю. — Хочешь, я сделаю завтрак? Повар из меня аховый, но яичницу пожарить я смогу. — Макс... — М-м? — Дай мне поспать. Я, смирившись, поправляю на нем одеяло, укутывая раскрытую спину, и выхожу из комнаты. Впереди у меня целый неожиданно свободный день, роскошь, от которой я за последнее время успел основательно отвыкнуть, и я пару минут прикидываю, как его провести. Для начала все-таки сходить за кофе. И чем-нибудь вкусным к... ну, будем считать, что завтраку. И, возможно, метнуться до своей квартиры, забрать хоть какие-то вещи. На этой мысли я буквально заставляю себя притормозить и подумать. Откровенно говоря, меня вообще-то никто не приглашал остаться здесь дольше, чем до утра. Несколько проведенных вместе ночей — еще не повод рассчитывать на что-то большее, ведь мы все-таки живем в мире артистов. Особенно некоторые, избалованные вниманием поклонников. Я кошусь на дверь спальни и достаю из пачки еще одну сигарету. Вообще Шурф не любит, когда в квартире пахнет дымом, и обычно я устраиваюсь под самой форточкой, но сейчас меня одолевает странное, мне самому не слишком понятное желание мелкой мести, и я сажусь прямо за кухонной стойкой, назначив на роль пепельницы первое попавшееся блюдце. Перебирать в голове несколько последних недель оказывается очень приятно, и я невольно улыбаюсь, но одновременно что-то постоянно царапает меня изнутри, не давая полностью расслабиться. И только добравшись в воспоминаниях до вчерашнего вечера, я наконец понимаю, что именно: ни один из нас так и не сказал другому ничего определенного. И если в своих чувствах я уверен, то говорить за Шурфа, конечно же, не могу. «У нас может получиться» — сказал он тогда, на набережной, и я отчего-то вообразил, что речь шла о нас-людях. А если он говорил о нас-танцорах? Мы же ровно перед этим обсуждали новый балет... И все, что было позже — чрезвычайно приятное, но ни к чему не обязывающее развлечение. В конце концов, это просто удобно: например, у нас схожий график. Да ну нет, чушь какая-то. Не стал бы всегда такой сдержанный вне сцены Шурф раскрываться перед каким-то очередным статистом. Я пытаюсь было опереться локтем на столешницу, но тот отзывается такой волной боли до самых пальцев, что я сдавленно охаю и роняю сигарету — повезло, что в блюдце. Чертыхаюсь и иду к раковине, уничтожить следы своего преступления. Тщательно мою посуду, протираю полотенцем, вешаю его, аккуратно расправив, на место. Оборачиваюсь — и вздрагиваю. Шурф каким-то образом умудрился мало того, что встать, так еще и бесшумно пройти через всю квартиру, чтобы оказаться в нескольких шагах от меня. Выглядит он, честно говоря, отвратительно. Словно бы прошедшая ночь вытянула из него жизненные силы, и теперь это в полной мере отражается на лице — не таком бледном, как вчера, но все равно измученном, с откровенным сероватым оттенком, с синяками под запавшими глазами. Он надел уже привычный мне щегольский бархатный халат, но не подумал завязать пояс — тот болтается сзади двумя перебитыми хвостами: один волочится по полу, второй совсем короткий, едва-едва не выпадает из петли. Одну руку он положил себе на шею, словно хотел размять ее, но забыл, зато пальцы второй, безвольно висящей, перебирают воздух в нескольких сантиметрах от его тела. Но самое страшное — это глаза. Мутные, поблекшие, словно у вытащенной из воды рыбы, никакого ставшего уже привычным азартного блеска, ни тени радости при виде меня, ни единой искорки интереса. Я чувствую, как у меня изнутри поднимается желчная волна, а рот наполняется горькой, словно бы ставшей вдруг отравленной слюной, и поспешно сглатываю. — Ты здесь курил, — голос у него тихий, а слова он выговаривает словно бы чуть медленнее, чем обычно. — Да, прости. Все-таки простудился вчера, не хотел лишний раз стоять на сквозняке. Я подхожу, чтобы обнять его или хотя бы поддержать за локоть — он слегка покачивается, стоя на одной, здоровой, ноге, — но он мотает головой, и я отдергиваю руки, не успев прикоснуться. — Я хотел сбегать за кофе, — я тоже перехожу почти на шепот. — Могу принести что-нибудь еще. — Да, тебе лучше уйти. Он отвечает невпопад, и в первую секунду я не осознаю, что именно он только что сказал. А затем понимание обрушивается на меня разом — все то, что я так якобы логично изгнал из своих мыслей всего четверть часа назад, возвращается и бьет меня под дых, на долгую минуту лишая возможности думать, действовать, даже дышать. Шурф разворачивается и нелепыми полупрыжками, придерживаясь то за мебель, то за стены, движется к выходу из кухни. — Мне несложно остаться и помочь тебе. Наоборот, я был бы только рад. Я ожидаю, что он остановится, обернется, ответит хоть что-нибудь, но этого не происходит: он просто продолжает свое движение, держа на весу загипсованную ногу и цепляясь поясом халата за ножки мебели. Когда он выходит в коридор, я наконец отмираю и бросаюсь за ним: ну что за детский сад, в самом деле! Гордость гордостью, но надо же уметь и принимать помощь, тем более от близ... стоп, об этом я подумаю позже. — Шурф! — я выскакиваю за ним и почти утыкаюсь ему в спину: оказывается, он остановился, как только оказался за дверью. — Послушай, я понимаю, тебе не нравится, что кто-то видит тебя беспомощным, но... — Пошел вон. Я умолкаю, не в силах ни пошевелиться, ни ответить. Ледяной стержень прошивает меня изнутри от копчика до макушки, и я могу только бессильно глотать нестерпимо острый воздух. — Что?.. — шепчу я, заранее злясь на самого себя, — зачем переспрашивать, если прекрасно услышал все с первого раза — и в то же время неспособный не переспросить. Хотя хочется совсем другого: отмереть наконец, обнять его, не слушая возражений, рассказать до последней мысли то, что плескалось внутри все эти месяцы, а теперь застыло и ощетинилось острыми кромками, замороженное его тоном. Но прорывается только коротенькое глупое словечко, которое, конечно, ничего не изменит. У Шурфа же, похоже, нет никаких проблем с выражением мыслей. Он чуть поворачивает голову, так что мне становится видно, как кривится уголок его губ, но совсем не видно взгляда. — Пошел. Вон, — медленно, четко выговаривает он. И ушаркивает-упрыгивает в сторону спальни, сочтя разговор оконченным. И нас — оконченными тоже.