Воображение — это оружие. Те, кто не используют его, умирают первыми. Goblin Slayer.
— Сегодня мы будем говорить, пока этот лед полностью не превратится в воду. — Да вы массовик-затейник, доктор А, — хмыкают ей в ответ. Кодзи улыбается сквозь силу. Кажется, это восьмой сеанс? Девятый? Она точно не помнит. Смотрит на запотевший пластик в руке, доверху наполненный льдом. Тот потихоньку оседает влагой на пальцах, психотерапевт ставит стакан ближе к Даби и усаживается на законное место. Ее пациент скептично поглядывает то на лед, то на оранжевую шапку на голове. Изуми восхитительно мило улыбается, указательным пальцем дотрагиваясь до зеленого павлиньего пера. — Мне не идет? — Идеально вписывается в атмосферу, — равнодушно выдыхает Даби. Кажется, стоило ему слезть с транквилизаторов, как мир наполнился красками. Кодзи наполняет эту комнату цветами яркими каждый раз, как приезжает. Желтое, фиолетовое, кислотно-зеленое: в городских джунглях она бы смотрелась как сумасшедшая, но хорошо подобранный стиль делал ее одной из толпы. — Почему черный цвет волос? — выкладывает диктофон на стол психотерапевт, поглядывая одним глазом на пациента. Дважды уже приносит эту адскую штуку, на которую Даби реагирует особенно остро. Замыкается да хмыкает, перестает идти на мало-мальский контакт. Впрочем, и на третий особо разговаривать рядом с этой штукой не планирует. — Даби, он не укусит, — выдыхает Изуми отчаянно для самой себя. Ее жизнь стремительно несется вперед и, кажется, вниз. Подвижек с Даби не предвидится, больно закрытый человек попался. Но, как сама уверена Изуми, время сыграет свою роль. Даби хотя бы перестал во время сеансов пялиться в стол и окно позади. Теперь его внимание на цвете, который источает из себя Кодзи. — У вас есть любимый фильм? Тишина. — У вас есть любимая книга? Тишина. — Манга? Манхва? Комикс? Оранжевый впитывается в голубую радужку. Психотерапевт щурит взгляд, берет в руки диктофон и, не церемонясь, кидает его в стену. Прямо позади головы пациента, тот даже не моргает, когда гаджет пролетает мимо и разбивается вдребезги. — Итак, — переворачивая страничку в блокноте, как обычно, продолжает Изуми, — вам нравится музыка? — Да, — спокойно выдыхают на ее вопрос. — Какая? — Разная. Кодзи усмехается уголком рта. Хорошо. Она так и записывает, бросая мельком взгляд на пациента. Тот внимательно следит за ручкой в чужих пальцах. — Вы пишите стихи? Бам. Кодзи закусывает губами колпачок ручки, впивается нечитаемым взглядом в чужое лицо. В детстве они пробовали писать стихи. Надолго не хватило, Тойя так вовсе назвал все это чушью. Он любил рисование, но этот козырь самый скрытый, важный, долбанная тайна на двоих от родителей, и в особенности от Энджи Тодороки за стеной. — Я похож на Басё? — Смотря при каком освещении, — щурит взгляд Кодзи, пристальнее рассматривая Даби. Плюсом в их взаимоотношениях, безусловно, становятся долгие переглядки. Без стеснения они могут разглядывать друг друга явственно, не стесняясь, изучать черты, морщинки, шрамы и взгляды. Изуми кажется, что еще два-три сеанса, и она сможет даже без способности предугадывать слова пациента. Его недовольство и раздражение она уже прекрасно чувствовала, оказываясь в одном с ним помещении. — Аиста гнездо на ветру, — нараспев и удивительно медленно продолжает Изуми, прекрасно зная, что на всегда безэмоциональном лице проявляется раздражение. — А под ним — за пределами бури... — … вишен спокойный сад, — быстрее заканчивает Даби, закрывая на секунду глаза. Изуми довольна и даже не скрывает этого. Улыбается искренне, когда на нее направляют недобрый взгляд. — Чем вам не нравится Басё? — Всем. Она вздыхает. Пару секунд вспоминает строчки, складывает их в рифму прежде чем выдать короткое: свиданья ради не пожалел бы я и жизни. — Звучит красиво, — пожимает плечами Изуми, чиркая точки на незапятнанном листе бумаги. Видит как Даби, кажется, готов послать ее прямо сейчас, исполняя собственную угрозу про кремацию. Но, за почти месяц, ни разу не нападает на нового психотерапевта и вообще ведет себя смирно. — Вы помните вторую часть? — вдруг задает вопрос пациент, отчего Кодзи хмурится. — Смутно, вроде как нет смысла встреч, — подбирая аккуратно слова, рисует длинную черту Изуми. — Но что мне делать с этой жизнью, когда надежд на встречу нет, — ровно выдает пациент, возвращая взгляд на окно. Изуми ровно кивает. Да, вроде такие строчки. Она плохо помнит, хокку всегда ускользали от нее сложной печатью, двойным смыслом. Один видит смерть, другой — жизнь, третий — печаль, четвертый — надежду. — В чем смысл жизни? — для себя рассуждает Изуми, оставляя блокнот в покое. — То есть, это, конечно, индивидуально, но все же? В глобальном смысле? Есть ли смысл в глобальном смысле? — Доктор, рядом со мной пустует палата, — вздыхает Даби, уводя взгляд на стакан. Лед едва подтаял. — Ваше чувство юмора оставляет желать лучшего, — констатирует психотерапевт, чуть улыбаясь. Кажется, Даби — единственный член семейства Тодороки, у кого хотя бы зачатки сарказма есть. Кодзи это сначала радует, но затем сильно угнетает. Умение плести забавные узоры слов, которые может выводить ее пациент, нередко вгоняют в ловушку. — Вы помните былые дни? — продолжает Изуми, возвращая диалог в нужное русло. — Да, как в былые дни называла любовью все горести мира… — … так нынче все радости смертью зову, — кивает Даби едва заметно, слова завязываются на языке и тонут в чем-то черном. Изуми знает этот стих наизусть благодаря Тойе. Они разок поссорились из-за него, спорили, дети детьми, которые уверены, что мир уже познали. Теперь, сидя в белой коробке, по разные стороны жизни, эти строки ложатся по-новому в уши. Пару секунд, переваривая прошлое и настоящее, Изуми хочет назвать свое имя. Очень хочет. И обратиться по имени к мужчине, сидящему напротив нее. Вдруг Тойя откликнется? Вернется вдруг так неожиданно, восстанет как феникс из пепла? — С детства ненавижу, — опережает чужие мысли Даби. — Переменчивость в собственных убеждениях делают тебя слабаком. Если ненавидишь — ненавидь до конца, раз назвал это ненавистью. Иначе не раскидывайся словами. — То же самое и с любовью? Это немного выбивает Даби. Изуми видит, как огонь в голубой радужке зажигается и тухнет. Он долго подбирает слова, катает их на языке лениво и неохотно, чтобы невербально выразить согласие. — Вы любили когда-нибудь кого-нибудь? — Изуми знает, что не получит ответ на этот вопрос. Он абсолютно не профессионален, глуп, наивен. Кодзи знает, конечно, знает, но в этих стенах, порой, ее личность психотерапевта пытается адаптироваться и снова стать другом чужому, опасному человеку. — Вы считаете, я на такое способен? — голос Даби ровный, тихий, почти интимный. Изуми нравится, когда он подбирает этот доверительный тон, словно вот-вот поделится тайной. Но еще ни разу так и не сказал ничего полезного. — Каждый человек способен на весь спектр чувств, который только возможен для его оппонента. Пусть и извращенных, интерпретированных, но в целом, да. Кто-то назовет это любовью, кто-то ненавистью, кто-то милотой. — Вы сейчас подталкиваете к тому, что я… люблю отца? — последнее Даби произносит дребезжащим, механическим голосом. Вот, теперь, пожалуй, Изуми напрягается. Взгляд невольно устремляется на стакан, и она с удивлением, искренним и ужасным, наблюдает, как лед начинает таять быстрее. Прямо на глазах большой круглый кусочек обрастает новыми и новыми каплями, чтобы затем скрыться в прозрачной жидкости целиком. Звучит сигнал тревоги. Кодзи, как в замедленной съемке, наблюдает за вломившимися стражами, тут же достающими дубинки. Четверо входят и топот их кажется чем-то иррациональным в мире психотерапевта и пациента. — Я не подталкивала вас к этому, Даби, — отстраненно наблюдает Кодзи за тем, как Даби снова сковывают ремнями и надевают чертову маску. Лишают зрения, голоса, возможности ответить. Кодзи пару секунд искренне не понимает, к чему такие крайние меры, начальник конвоя просит ее выйти либо не мешать. Изуми же встает напротив закованного злодея, жестом заставляя четверых мужчин замолчать и отступить от него. На расстоянии вытянутой руки жара совсем нет. Изуми протягивает ладонь, поддается любопытству и зову причуды, решая для себя, что ничего она не теряет. Кончики пальцев касаются белой одежды. По-человечески теплой, обычной, что немного удивляет психотерапевта. Шаг, там, где бьется сердце безумца, мерзавца, убийцы и потерянного сына, она слышит громкие ровные удары. Чуть ускоренное сердцебиение. Лишенный зрения, пациент напрягается, Изуми чувствует это как человек, безпричудный, пустой, внимательно наблюдая за скованными плечами и руками. — Не смей, — сквозь маску доносится прежде, чем мозг отдает сигнал прекратить. — Отойди от него, — раздается другой, более реальный и громкий голос. Кодзи делает послушный шаг назад и Даби тут же увозят на специальной передвижной каталке, вертикальной и достаточно неудобной. Пару секунд Изуми стоит там же, где только что был ее пациент. Тяжело выдыхает, садится теперь уже на место Даби, закрывая глаза. — Я не против, чтобы ты использовала причуду, Изуми, — звучит голос Старателя над головой психотерапевта, — но это было опасно. — Он лед растопил, а не напал на меня, — фыркает Кодзи, впиваясь пальцами в волосы. — Только лед тронулся. — Не стоит переусердствовать, — отеческим голосом наставляет Тодороки, заставляя Кодзи выпрямится. Он сидит напротив, прямо смена ролей. Изуми чуть слышно хмыкает, глядит на чертову прозрачную воду. — Бросьте, господин Тодороки, — она закрывает лицо ладонями, тяжело вздыхая. — Мы за месяц никуда не продвинулись. — Он с тобой говорит, это уже достижение. — Он говорит со мной, потому что не выдерживает долго мою болтовню, да, тактика безотказная, — кивает самой себе Изуми. — В следующий раз я попрошу вас кое-что. Энджи напрягается. Кодзи скалится, выпрямляется и четко, по слогам произносит. — Это опасно. — Пора идти на риск. — И очень глупо. — Я беру ответственность за свое решение. — А я взял ответственность за твою сохранность, — настаивает мужчина, складывая руки перед собой. — Я против. — Господин Тодороки, — в голосе слышится почти мольба, но до такого Изуми еще не опускается, — если я хочу достучаться до вашего сына, то нужно высказывать ему доверие. Это в обе стороны работает. — Ты можешь пострадать. — Вы просто снимите с него хотя бы эти перчатки глупые, — хмурится Кодзи. — А постепенно будем избавляться от других цепей. Ментальных и физических. Старатель против. Не дает согласия, возвращает Кодзи в город в полной тишине. Изуми не знает, да и не хочет знать, что он чувствует. Не нужно быть эмпатом, чтобы понимать эмоции отца, чей сын, как ему кажется, болен. Смутно она помнит, что, кажется, он разговаривал с матерью перед ее смертью, но Изуми особо не застревает в этом отрывке. Переключается, пытается переключиться. Через три дня, в назначенное время, Старатель выносит свой вердикт. — Тогда я не поеду, — ставит ультиматум Кодзи, скидывая звонок. Он не доверяет Тойе, что закономерно, но Изуми искренне обижает, что и ей он, получается, тоже не доверяет. Она действительно не приезжает к Даби ни через три назначенных дня, ни через четыре. Старатель обрывает трубки, наведывается в офис и уже почти угрожает. Кодзи заваривает ему чай с мятой, который любил его младший сын, выслушивает с вежливостью на лице и снова повторяет условие. Им нужно еще два дня, чтобы Энджи, сдавшись, разрешает Изуми приехать на ее условиях.***
Нельзя сказать, что она недовольна. Окидывая свой красный, как кровь, наряд и дурацкую, непомерно большую шляпу с широкими полями, замирает перед зеркалом и вглядывается в саму себя. Минута уходит на пустое самолюбование. Изуми Кодзи снова и снова производит впечатление то интеллигентной, уставшей от жизни женщины, то девчонки, которая самовыражается через яркость и броскость. Неуверенность и упорство, старания и выгорание. Изуми красит губы в алый, натягивает перчатки и спешит к автомобилю ровно в тот момент, когда первые снежинки касаются земли.***
Доктор Лиде встречает их с дергающимся глазом. На это Изуми улыбается, чуть пожимает плечиком, когда доктор уверяет, что таким образом психотерапевт только поспособствует собственному летальному исходу, и спешит пройти в свою белую очаровательную клетку. Там ее ждет пациент. Закованный по рукам и ногам, злой на весь мир и нее в частности, готовый убивать прямо здесь и сейчас. И с удивлением наблюдающий, как с приходом красного в белую комнату, с него стягивают надоедливые, уродливые перчатки. — Добрый день, Даби, — цокает задорно каблучками Кодзи. — На улице идет первый снег. Погода великолепная. Он молчит. Изуми добродушно улыбается, раскрывает блокнот, щелкает ручкой и, пару секунд вглядываясь в потемневший голубой, кивает. — Новый этап отношений, — подмигивает психотерапевт, прикусывая нижнюю губу. — Теперь вы можете хоть как-то взаимодействовать с окружающей вас… мной. Трогать не дам, сами понимаете, только после свадьбы, но ручка ваша на сегодня. Ну и блокнот. Она успешно подсовывает и то, и другое, наблюдая за впервые разгоревшимся взглядом пациента. Тот осторожно крутит в руках ручку, глядя на нее слишком сосредоточенно, будто видит впервые. Оставшийся час проходит в молчании. Кодзи изредка кидает взгляд в блокнот, где расцветают какие-то росчерки и прочерки. В детстве у Тойи был талант к рисованию. Любовь к нему он привил юной Кодзи и вот теперь, спустя почти два десятка лет, она возвращает кое-что личное конкретно Тодороки. И улыбается, когда Даби с теплым взглядом в синеве выводит первый набросок какого-то мертвого цветка. Он так и не спрашивает, почему она не приезжала, что Изуми уверена, что читать настоящие эмоции по лицу, по взгляду, по дыханию умеет ни она одна в этой комнате. Даби немо благодарит за возможность вновь почувствовать кусочек свободы, рисуя в ее блокноте кляксы и линии, складывающиеся позже в один хаотично-красивый рисунок. Кодзи понимает это только на сеансе с другим пациентом, случайно переворачивая блокнот. Там плохо узнаваемые качели, размытые и кривые в своих воспоминаниях, заставляющие Изуми выронить блокнот. Она надеется на совпадение.