Трафарет

Там высоко, высоко кто-то пролил молоко, И получилась млечная дорога, А вдоль по ней, вдоль по ней, Между жемчужных полей, Месяц плывет, как белая пирога Юлий Ким — Песня о звездах: Стих из к/ф «Про Красную Шапочку»

Восемь пустых банок из-под пива и полупустая бутылка сакэ, так и манящая своими боками, заставляет Изуми задуматься о вреде алкоголизма. Особенно когда Бад, теперь ее лучший-единственный-самый-уважаемый-друг, предлагает сыграть в какую-то карточную игру. Правила он объясняет долго и нудно и Кодзи, пытаясь сохранить остатки трезвости, вслушивается. Но когда играть начинают, она машет рукой и рубятся они в обычного дурака. Проигравший выпивает стопку сакэ. Изуми проигрывает дважды, разок выигрывает, и то потому, что Баду выпить захотелось. Он не спрашивает, что там произошло, видимо, сам отвлечься хочет. Но чужие глаза с каждой стопкой обжигают Изуми сильнее, она не понимает, какого черта. И потому спрашивает. — Скорость — вживленная причуда, — выслушивает ее вопрос Бад и отпивает еще алкоголь. — У Иори, кстати говоря, самого адекватного из них всех, природной причуды не было. То есть, с рождения которой… — А как тогда, — хмурится Изуми, не понимая, в руках у нее дама бубен или валет червей. — Его мать владела этой… причудой, как у ВЗО, но только не копила, а… — Поняла, — кивает Изуми, хмурит брови и бросает валета. — Какие там еще причуды? — Не знаю, Иори особо не скрывает своей, в отличие от братца. Тот что-то с татуировками может… оживлять вроде. — Почему они тогда в таком маленьком городе с такими сильными причудами? — Хах, Зи-зи, — тянет лыбу Бад, — тут все схвачено. Думаешь, в Токио нет подобных причуд? Они не только Тоехаси, конечно, или тебя так удивляет сила… — Да-а… — Сила, да? — пьяно хихикает Бад и расслаблено откидывается на кресло. — Ты сама-то со своей причудой чего мир не захватываешь? Изуми отпивает еще алкоголя. А, правда, почему? Она могла бы заставить людей жить в мире по почти собственным предпочтениям. — Я не смогу, — скорбно выдыхает Кодзи. — Это же такая большая ответственность. Ты только представь. — Захвати Тоехаси тогда. Иори, дай угадаю, братца попросил? — взгляд Бада падает точно на притихшую Изуми. — С моей помощью? — Я всегда считала, что у тебя причуда — телепатия, — фыркает Изуми, сбрасывая и даму. — Ты опять победил! Бад смеется, разливает еще сакэ и снова валится на кресло. — Я не телепат. — А кто тогда? — хлопает глазами Изуми, пытается взгляд сфокусировать. — В моем организме, как оказалось, есть что-то от рептилий. Я могу мимикрировать недолго, как хамелеон, — Бад показывает это «немного», почти смыкает большой и указательный пальцы вместе. — Но не люблю ее. — Ты можешь с местностью сливаться? — удивленно приподнимает брови Изуми, чувствует, что следующая стопка свалит ее окончательно. — Со всем в целом. Я как целая Вселенная, — разводит длинными руками в стороны Бад. — Могу даже тобой быть. — Не можешь, — усмехается Изуми. — Стой, подожди, — тут же начинает подниматься Бад, чуть не валится вперед, но усаживается обратно. — А чего тебя, кстати, к Иори потянуло? — Мы о твоей причуде говорили…, — припоминает Кодзи, вертит в руках пустую стопку, которую пытается наполнить Бад. — Она неинтересная, Изуми. Твои личные взаимоотношения с Даби куда интереснее слушать. — Не люблю говорить, — кисло хмыкает Изуми, и только почти отпивая алкоголь вдруг понимает кое-что. — Ты знаешь мое настоящее имя? — Изуми Кодзи, — кивает спокойно Бад, и взгляд его вдруг до того становится трезвым, что и сама Изуми трезвеет немного. — Не бойся. Хотел бы я убить заложника Даби, убил бы тебя уже давно. — Так ты давно знаешь? — Агась, — усмехается совсем невесело Бад, — на следующий день узнал. Даби не дал убить тебя. Сказал, что у вас какое-то пари или типа того. Изуми хочется резко выпить. Но она не собирается этого делать, вместо алкоголя заваривает им обоим по чашке отрезвляющего кофе, в одиночестве на кухне обдумывает, стоит ли Баду знать в целом правду. С этим у нее проблемы. Как много знает этот паучок? Как много должен знать? — Там яд есть? — Бад, развалившийся на диване, неспешно листает каналы. — Хотела бы тебя убить, убила бы в первый день, — парирует Изуми, отхлебывает кофе. — Не смогла бы, ты не убийца, в отличие от нас. Кодзи криво усмехается. Бад резко выключает телевизор, впивается в Изуми каким-то странным, нечитаемым взглядом. Она ловит его, этот черный, почти фиолетовый взгляд, всасывающий в себя души. И свой не может отвести. — Ты же его психотерапевт, — не звучит, как вопрос, совсем как утверждение. — Всегда считал всех этих психологов и прочих шарлатанами. Но ты ему помогаешь, кажется. — Дело не только в терапии, — Изуми не спешит принимать похвалу, аккуратно ставит чашку на край стола. — Я хочу послушать тебя, Бад. — Ой, давай не надо, — садится на диван Бад, щелкает уставшей шеей. — Лучше выпьем. — Как хочешь, — пожимает плечами Кодзи, не настаивает, лишь смотрит, как Бад опрокидывает стопку сакэ в себя. — Но можем сыграть в игру. Алкогольную. — Согласен, — не раздумывая и секунды, кивает Бад. — Если я что-то угадаю, пьешь сакэ. — Хорошо. Но если я заблюю тебе весь дом… — Переживу, — хохочет Бад, вальяжно закидывает руку на спинку дивана. — Этот дом и не такое видел. — Охотно верю. Изуми разливает сакэ по двум стопкам. В эту игру она могла играть, умела. Воспоминания о Шото зажигаются и потухают в кромке задымленного сознания, когда Бад предлагает начать первой. — Ты единственный ребенок в семье, — выдает Кодзи, глядя на опустошенную кружку с кофе. — Пей. Изуми фыркает, но отпивает шот. Горькая жидкость колет горло, хочется тут же выблевать ее, но психотерапевт держится. — А вот ты единственный ребенок, — усмехается Бад, и Изуми снова пьет. — Можно, наверно, по половинке, не хочется, чтобы ты неожиданно отключилась. — Первое убийство ты совершил до своего совершеннолетия, — наливает сакэ Изуми, и Бад все-таки пьет. — Ты никого не убивала, — выдает Бад. — Пей, — ровно выдает Кодзи, и удивление вспышкой проносится в глазах Бада. — Ты убил своего отца, — Изуми понимает, что попала, когда Бад опрокидывает в себя стопку. — Отчима, — поправляет Бад, крутит на языке слова, но проглатывает. — И каким человеком он был? — А разве не моя очередь спаивать тебя? — натурально возмущается Бад, вытягивая свои длинные конечности на диване. — Хотя-я… раз ты так хочешь провести сеанс. — Это тебе решать. Бад улыбается своим непропорционально большим ртом, глядит на Изуми оценивающе, серьезно. Как в первый день. И что-то он глубоко в себе, в ней самой, находит. Возможно, как позже будет думать Изуми, она сама просто вынудила его распахнуть часть своей души алкоголем и играми, а возможно, даже если убрать всю эту атрибутику, даже злодею, Баду, нужно было высказаться. — Моя мать была слабой женщиной, — без тени улыбки начинает говорить Рой, — Подверженной самыми разными пороками. Она любила алкоголь, курила травку, играла в азартные игры, но самая хреновая ее привычка — это мужчины. И их было много. Мне было девять, когда в нашем доме появился господин Уэда. Он был другим, не дружком на ночь. Он пришел с чемоданом, цветами и конфетами, в выглаженной рубашке в клетку. Приличный человек, отличающийся ото всех хмырей, которые переступали порог нашего дома. Он сделал в нашей маленькой, однокомнатной квартирке ремонт, покупал столько еды, отучил мать играть, затем пить. При нем она становилась матерью, а не кукушкой. Заботилась, делала со мной уроки, смеялась. Господин Уэда учил меня математике, учил кататься на велике, помогал выбирать одежду, строил со мной замки из конструктора. Он научил меня держать удар. На десятый день рождения я назвал его отцом. Он был им, тем, кого я никогда не знал, о ком никогда не говорила мать. В школе дела тоже пошли лучше. Из мальчишки, которого шпыняли и ненавидели, обзывали сыном шлюхи, я вдруг перестал быть изгоем. Меня даже позвала в футбол играть местная шпана. Я тогда был счастлив. И связался с хулиганами. Мы дрались с местными ребятами, получали, но все равно дрались. Мнили себя хулиганами, защитниками нашего района. Господин Уэда смотрел на это сквозь пальцы, мать ругалась, но потом смирилась. Говорила только, что кровь не вода. Я тогда не понимал. Пришел как-то раз домой поздно, с ссадинами на лице. Мы отстояли свой двор перед старшими, получили хорошо, но смогли. В квартирке, раньше похожей на клоповник, свет не горел. Страшно, как раньше, не было. Пахло едой, выпечкой, а на кухне стоял торт с незажженными свечками с цифрами один и два. Зажигалкой, которую я отобрал у старших, зажег их и пожелал в тот день самое заветное желание. Чтобы все всегда было так, как сейчас. Любящая тебя мать, отец, который учит, а не поучает, друзья. Я был счастливым. — Что случилось в ту ночь? — погружает в воспоминания тихий голосок Кодзи, когда Бад вдруг замолкает. Глаза его наливаются каким-то странным, неживым светом, он усмехается уголком широкого рта, отводит взгляд куда-то в сторону двери, будто вот-вот некто должен выйти оттуда. — Уэда не спал. Он пришел на кухню, похлопал, когда я задул свечи. Улыбнулся, поправляя свою выглаженную рубашку в клетку. — Опять дрался? — Мы победили. У них и шанса не было. Я им БАМ, а они такие разбежались… — Драться плохо, — говорил Уэда, усаживаясь за стол. — Твоя мать уже спит, устала сегодня, тебя ждала весь день. Становится неловко. Лишь тогда осознал, что мог вернуться пораньше, отпраздновать с семьей. Совсем забыл. Уэда разрезал торт, а когда проходил рядом, чтобы взять нож и сделать нам чай, я кое-что почувствовал. Тонкий аромат такой. Не алкоголя. Чего-то другого. Какая была у него причуда — я не знал. Знал, что он ей не пользовался. И мою не особо любил. Первый кусок торта странно горчил. Первый глоток чая был почему-то слишком обжигающим. А отчим сел напротив, вглядывался долго. Очень долго, пока я ел, пил и думал, что завтра нарву матери цветы в парке. Ей понравилось бы. Тогда что-то произошло. Я плохо помню. Помню, что допив, на дне идеально-белой чашке обнаружил странный осадок. А перед глазами начало плыть. Уэда стал другим, таким… рябым, плавным. Мне было жарко, страшно, неуютно. И его глаза, черные глаза, не казались мне больше добрыми. Я хотел встать, но не смог. Позвать мать, но рот будто зашили. Уэда погладил меня по голове. Сказал, что у меня красивые волосы, такие темные-темные, пушистые, совсем не похожие на блондинистые волосы матери. Сказал, что у меня красивые ключицы, красивые губы, красивое тело. Что я вырасту красивым и успешным. А он будет рядом. Помогать. И повел меня в ванну. Я не мог сопротивляться, теплая вода мешала сосредоточиться, а мужские руки так быстро и ловко освободили ото всей одежды, что я ничего не понял. И тогда не понял, почему было больно. На следующее утро я проснулся в своей кровати. Уже другим человеком. — Как долго он насиловал тебя? — психотерапевт напротив Бада выпрямляется в кресле, ее лицо не выражает ни жалости, ни понимания. Лишь безмерное спокойствие, как у тех святых на иконе. Расскажешь, и они не осудят. — Год. Целый год. Я не мог рассказать матери. Боялся. Боялся, что он уйдет, а она снова станет той, которой на меня все равно. Но мать отдалялась. Она стала пить, снова, но ни как раньше, нет. Перед сном Уэда приносил ей бокал красного вина, и она спала. Долго спала. И не задавала вопросов. Смотрела так, будто знает, но тоже боится. Перестала спрашивать об учебе, о жизни. Как-то раз я видел, как она стоит перед зеркалом, ведет расческой по своим красивым, светлым волосам, глядит в отражение и плачет. На следующий день она их обрезала, что очень не понравилось Уэда. Тогда я слышал, как он кричит. Так громко, так звонко. Я перестал общаться с хулиганами. В школе стал невидимкой. Моя причуда работала на полную мощность в течении года, я видел, как отчим подсыпает матери снотворное, как она пьет его, а в глазах у нее была только благодарность. Он меня видел всегда. Находил всегда. Даже когда я попытался сбежать. Он меня нашел. На тринадцатое день рождение с самого утра все не задалось. Мать спала, пока горячая вода снова и снова заливала уши и рот. Я не мог кричать. Уэда всегда строго следил за этим. В тот день он разрешил мне не ходить в школу. Но я ушел. И вернулся поздно ночью. Включил причуду, когда оказался снова в родном для меня доме. И снова узнал тот, перевернутый и замусоренный, с кучей бутылок, разбитыми вазами и выключенным вечно светом. Мать лежала под ним, в луже собственной крови и мочи. Хрипела, пока Уэда душил ее. Он так ее избил, что живого места не было. А она смеялась. Почти истерично. Его было не оттащить, даже когда ударил его стулом. Даже когда сам начал бить его, забивать, он отбросил меня, как пушинку. И приказал не двигаться. А я привык уже слушать его приказы. Он бил мать снова и снова. Пока она не перестала смеяться. Пока не перестала двигаться. В тот день ее не стало. В тот день он взял меня в последний раз. Потому что после всего, он уснул. Даже не стал снимать свою клетчатую рубашку, уснул прямо в ней. И я перерезал этому ублюдку горло. Бад выпивает стопку сакэ, ложится на диван, словно на кушетку, и усмехается. — Я думал, ад тогда закончился. Но он только начался. Меня определили в детский дом. Полиция постановила, что моя мать убила Уэда, а я просто был свидетелем. Но был в детском доме один человек. Девушка. Она была удивительно доброй ко мне. Я стал ее любимчиком. Помогала мне, слушала, доверяла. И я ей доверял. Она была что-то вроде воспитательницы, и воспитывала любовь, добро, веру. Я не особо ее слушал. А вот она меня — да. И как-то я ей рассказал про Уэда. Она так плакала, прямо ни как ты сейчас, Кодзи. Жалела меня, говорила, что все можно исправить. А я хотел тогда стать героем и истребить всех сукиных детей, которое делали такое. Это стало моей мечтой. Убивать ублюдков. Но спустя день к нам пришел Гараки. И забрал меня на опыты. Моя причуда была ему интересна. Моя кровь была ему интересна. И он знал мою историю. Знал, что это я убил Уэда. Однажды он сказал, чей я сын. Он сказал, что мы очень похожи. Что моя причуда пригодится ему. Ведь, как оказалось, не только от хамелеона что-то досталось, от ящер в целом. И потихоньку он стал забирать мою причуду, исследовать ее и резать. Много резать и много шить. Много вливать и выкачивать. И так еще целый год. Я был успешным подопытным, который никак не может сдохнуть. И тогда появился Тодороки Тойя. Мы выбрались. Долго разрабатывали план, но выбрались. И даже нашли свой дом. Настоящий дом, где мы и еще один парнишка жили почти счастливо. Маленькая ферма для злодеев. Теперь я горел другим желанием. И Даби тоже. Я не хотел быть героем, я стал злодеем, убив более двадцати человек, чтобы добраться до отца. До господина Якухуро. — Так ты его старший сын? — Изуми смахивает две непрошенные слезинки, которые предательски подрывают ее авторитет психотерапевта. — Да. Но не законнорожденный, если можно так выразиться в нашем веке. Моя мать работала на него то ли горничной, то ли официанткой. Я научился убивать, шпионить и получать информацию. Якухуро был обладателем странной причуды, звериной. И каждый его ребенок обладал ее частью, которая перемешивалась друг с другом. Мать Иори помогала с этим. Даже отобрала мою на время, передала своему старшему, любимому наследнику. Я был бельмом, но необходимым. В Тоехаси не было группировок, которые могли с ними потягаться. И тогда они обратили свой взор на другие города. В одном из них я нашел мальчишку, который мог становиться цифровым безумием. Его причуда очень интересовала госпожу Якухуро, но она не могла ее забрать. Ограничения не позволяли, только у кровных родственников возможно было забрать силы. — Так она… — Была двоюродной сестрой отца, да. Инцест — дело семейное. Мальчишка служил у нас до момента, пока не объявилась Лига Злодеев во главе с Шигараки. Тогда я уже знал, что Даби с ним, мы дрались пару раз, когда интересы клана и злодеев совпадали. Акайо помог Шигараки, а тот помог ему скрыться с наших радаров. Но я его все равно отыскал. Старуха вернула мне причуду для этого. Акайо был хорошим, даже добрым на фоне нас всех. Вы бы с ним подружились. Я вернулся, делая вид, что не знаю, где он. Тогда уже всем стало на него ровно, ведь ВЗО захватывал Японию, и бывшие враги объединялись. Когда он был побежден, мой младший-старший брат решил, что самое время устроить переворот. Его мать конечно поддержала, и тогда господин Якухуро был убит. Завещание сожжено, а мы заключили соглашения: я не претендую на власть, живу тихо и мирно, никого не трогаю. И меня не трогают. Мои братья и сестры должны забыть про исполнителя. Но госпожа Якухуро была с этим не согласна, видела во мне угрозу. Конечно, я бы и сам видел в себе угрозу. Старший сын, который убивал женщин и детей, который не жалел, не прощал, покорно служил отцу. Но его я не любил, как и всю семейку. Просто хотел эту семью. Пытался. Мать Якухуро умерла от рук Иори, теперь правят мои братья и сестры. А я живу тут, потому что родился в этом городе, потому что мне тут нравится и потому что этажом ниже та самая квартира, в которой мы жили с матерью и где я впервые убил. — Ты чего притихла? — усмехается Бад, чуть поворачивается на бок, вглядываясь в лицо Кодзи. Та смотрит на паука долгим взглядом. Долгим и тягучим, без жалости, но с сожалением. — Ты рассказал мне это, — Изуми наливает стопку сакэ себе и ему, — потому что хочешь забыть все? Бад выпивает. Крутит в руках пустую рюмку, невесело растягивая губы в улыбке. — Я хочу все помнить, — морщится он, а затем глядит прямо в глаза Изуми, — всех, кого я убил по приказу Якухуро, все свои навыки, всю боль, которую причинил мне Гараки, все горести и радости. Но не свое двенадцатое день рождение. Рой сам протягивает руку. В его глазах зажигается собственная жизнь. Кодзи не спешит, вглядывается в абсолютно пустое лицо. Наполненное страданиями. Наполненное страхами. Наполненное отчаянием. — Мы можем проработать это с тобой другим методом, — пытается Изуми, пока взгляд сам находит протянутую в прошении ладонь с тонкими длинными пальцами. — Я буду лежать на кушетке и вспоминать все это снова и снова? — голос Бада трескается, а на глазах неожиданно набегают слезы. — Не смогу, Зи-зи, я больше не смогу проговорить все это вслух. — Ты сильнее, чем думаешь, Рой, — Изуми называет его именно этим именем. Рой вздрагивает всем телом, тянется через стол, чтобы кончиками пальцев коснуться чужого женского лица. — Ты чем-то отдаленно напоминаешь мне ту воспитательницу. У нее тоже было такое грустное лицо. — Я не предам тебя, — хмурится Изуми. — Не говори так, Зи-зи, ты не знаешь, что будет по ту сторону выбора. Я за это ее не осуждаю, в конце концов, я бы тебя предал, если бы выбор был между твоей жизнью и жизнью Даби. Изуми кивает. Рой гладит ее по голове, как ребенка, пока они оба сидят на полу, а тяжелая голова Кодзи покоится у него на плече. Рой фонит скорбью, печалью и сожалениями, его эмоции тягучие, колючие, болезненные. Она боится провалиться в них и увидеть. Но если ему это поможет… Она готова увидеть все сама. Погружение происходит медленно, как в ледяную воду. Изуми толкает этот лед, сплетая их пальцы, пока Бад рядом резко выдыхает, чувствует чужое вторжение. — Это не больно. — Я знаю, — тихо говорит он и закрывает глаза. И Изуми проваливается глубже и глубже, ей хочется не вглядываться, не вслушиваться, не чувствовать все эти оттенки, и когда находится нужный, Кодзи замирает и видит все своими глазами. Тошнота резко подступает к горлу, по телу проходится агония. А губы размыкаются, шепчут что-то, когда собственная причуда вдруг замолкает. Выталкивает ее в новый мир. В новые эмоции. И это ужасает. Чужая воля предстает конкретным человеком. У него лицо Роя, двенадцатилетнего мальчишки в клетчатой рубашке и босыми ногами. Он смотрит своими невозможно-фиолетовыми глазами. Он смотрит прямо на Изуми. — Ты убьешь меня? — спрашивает мальчик Рой. — Нет, — Изуми тянет к нему руки. Неожиданно он теплый и живой. Она обнимает его, этого мальчика, гладит по голове мягко и нежно, — но тебя забудут. — Почему? — Чтобы сделать из тебя героя. Рой улыбается, чужая воля не трескается под руками, не ломается с громогласным треском. Чужая воля поддается, прижимает маленького Роя к себе и отводит в прекрасное царство, где Рой Якухуро вовсе не злодей.