Блажен, кому отпущены беззакония и чьи грехи покрыты! Блажен человек, которому Господь не вменит греха и в чьём духе нет лукавства! Когда я молчал, обветшали кости мои от вседневного стенания моего, ибо день и ночь тяготела надо мной рука Твоя; свежесть моя исчезла, как в летнюю засуху. (Пс 31:1-4)
У Вельзевул в голове слишком много мыслей, слишком много чувств внутри, но теперь, когда она смотрит на Гавриила, обнажённого и улыбающегося, то может думать только о том, какой он красивый — и как с ним хорошо. Она не выдерживает и склоняется, целуя его в губы легко, и он морщится от того, что её волосы щекочут щёки и веки. — Пошли на крышу, — говорит Вельзевул, чуть отстраняясь. Гавриил открывает глаза. — Вот так? Она кивает и встаёт с постели, поднимая Гавриила за руку, и он только успевает захватить простыню, чтобы не сидеть на холодном камне. На крышу ведёт он. Вельзевул ещё чувствует себя чужой в этих стенах, таких непохожих на то, к чему она привыкла, и вместе с тем пропитанных Гавриилом, его трудом и желанием создать место лишь для них двоих. Раньше она всегда возвращалась в Ад, хоть и не могла назвать это место своим домом — просто она проводила там большую часть своего времени, потому что больше было негде. Она пыталась сделать его удобным: притащила в кабинет резной стол и кресло себе по размеру, обустроила другую комнату как спальню с тяжёлыми одеялами, с коврами, расшитыми красным и зелёным, с подушками, с кучей сундуков, где хранились интересные людские вещички, которые она или находила сама или забирала из подношений. Но ни это, ни пиры, ни Астарта с Дагон и компанией не избавляли от мрачных стен, огня и крови, от озлобленных морд демонов и стенаний грешных душ, не помогали забыть о том, что Ад — это темница для отступников. Ещё и поэтому Вельзевул сейчас тянет на улицу — на простор и прохладу воздуха под светом звёзд — урвать моменты, не стеснённые каменными стенами и сводами пещер, хоть чувствовать мягкость шкур под собой, когда Гавриил движется в ней, куда приятнее, чем острые песчинки и сплетение корней. Вельзевул прижимается к его плечу, и он укрывает их крыльями. — Всё не могу осознать, что ты создавала звёзды, — шепчет он тихо. И Вельзевул улыбается. «Не могу поверить, что ты летала так высоко, а теперь спустилась ко мне, чтобы быть рядом», — читается между его слов. За шестьсот с лишним лет Вельзевул тоже не никак не может поверить, что он спустился к ней со своих Небес, что отодвинул Богиню за спину. Но эта мысль отдаёт нестерпимой горечью и чувством вины, с которым Вельзевул так и не разобралась. — Что это за город? — спрашивает она, уходя от опасной темы. Гавриил поводит плечом, и его перья мягко касаются её обнажённой кожи. — Назарет. Здесь родится Мессия, — выдыхает он и тушуется. — Точнее, он родится в Вифлееме, но расти будет здесь, и отсюда же произойдут его родители. Мать и её муж. Вельзевул устало вздыхает. Она слушает рассказ о Божьем сыне, желая побиться головой об стену, чтобы непостижимая хрень уже отпустила их наконец; но она — Лорд Ада, он — архангел и Вестник, несчастный ангел, всё ещё блуждающий в поисках любви Богини — сын, нуждающийся в мамином одобрении. Вельзевул приникает к Гавриилу ближе, немо утешая его и нисколько не сопротивляясь желанию приглядеть за чудесным младенцем. Она целует Гавриила в плечо и обнимает крепче, водит большим пальцем вдоль рубца на его ладони, успокаивая, изгоняя из его голоса взволнованные ноты, означающие заботу, и делясь теплом от признательности за это. В конце концов, какая разница, где будет их дом, — а здесь хоть места знакомые и будет, чем заняться на досуге: и чем прикрывать своё долгое отсутствие, когда терпение у Адских Князей начнёт лопаться. — Получается, он будет братом… Люциферу? — спрашивает Вельзевул, но теряет шутливость, когда осознаёт всю ироничность подобного родства. Не то насмешка, не то очередной пустой урок, который учит не тому, чему стоило бы. Гавриил усмехается, понимая направление её мыслей. — Получается. Забавно, что из всех созданных Ею ангелов первым отступником стал именно тот, кого Она считала истинным Сыном Своим. Гавриил не может скрыть горечи от того, сколько слов говорила Мама, не имея их в виду, не придавая того трепетного значения, которым наделила их вначале — не по отношению к нему, брату и сёстрам. Даже не по отношению к Азраэль, всегда тенью блуждавшей среди прочих ангелов и первых дней. Он ещё помнит ту обиду и едва сдерживаемый гнев — на грани дозволенного — ведь у стольких ангелов было в тысячу раз больше причин, чтобы выступить против Матери: чего же надо было Люциферу? Зазнался, ослеп от собственного света, Светоносный, думал тогда Гавриил; теперь же он гадает, было бы лучше, если бы пошёл за ним сразу, а не застрял сейчас между Небом и Адом. Кем бы он стал тогда? Иногда он взывал к демоническому чутью Вельзевул, спрашивал, какой был бы у него фамильяр, в каком чину служил бы и перед каким Грехом не устоял бы. Вельзевул на эти шутки морщилась, так сильно не желая ему участи Падшего, и он перестал фантазировать. Прошлого не изменить, и он вполне доволен своим настоящим. Самым-самым, когда он чувствует себя настолько живым в кругу жителей деревни, в собственноручно построенном доме, рядом с Вельзевул, которая любит его так сильно, что остаётся. Он думает, что это их обмен, их дар друг другу, уступка, щедрость, великодушие и доверие — и у него никогда не хватит слов, чтобы описать их отношения, все линии чувств, что оплетают их, скрепляя друг с другом. Вельзевул говорит, что поцелуи лучше слов, что взгляды куда красноречивее — и Гавриил соглашается; но он никогда не перестанет пытаться рассказать ей, как она прекрасна и как сильно он её любит, наблюдая за её расширившимися зрачками и учащённым дыханием, слыша в ответ такое признательное, тихое «я тоже тебя люблю». — О чём опять задумался? — О тебе, — Гавриил улыбается, смотря на Вельзевул, и это то, чем он действительно хотел бы наслаждаться вечность. Вельзевул усмехается и утыкается лбом ему в плечо, пряча смущение, и они оба чувствует нежный трепет от того, что всё ещё могут испытывать что-то подобное. Сколько прошло лет? Вельзевул часто задаёт этот вопрос, шутит, колется, а Гавриил всегда отвечает точное число. Месяц, год, декада или столетие. Пятьсот восемьдесят четыре года и девяносто три дня. И ещё тысячелетие с момента знакомства. Цифры отдают благоговением, и сильнее Суть Гавриила замирает от того, сколько ещё предстоит, от знания, что будущее будет полниться лишь хорошим — ведь что бы ни было уготовано Богиней, они выдержат это вместе. Вельзевул словно читает его мысли и спрашивает, возвращаясь к началу разговора: — Как думаешь, на этот раз всё будет иначе? Она знает ответ — отлично знает, но Царствие Божие приблизится с рождением Мессии, и старая надежда теплится в груди. — Нет. Но мы уже посмотрим на это по-другому. Гавриил обнимает Вельзевул крыльями крепче, пытаясь верить в свои слова: но разве смерть мальчика не пронзит его несправедливостью и болью, особенно теперь, когда он намеренно решил сблизиться с ним? Разве людские страдания во имя Веры и наказания за давно забытый Грех не будут глухо ныть за рёбрами? Разве будет смысл в той реальности, где всё закончится лишь полным разрушением всего? Гавриил вздыхает. Это никогда не оставит его, поэтому, как он и сказал, он может посмотреть на это сквозь пальцы, разодрать свою душу и зашить, и увидеть что-то более важное в мелочи под рукой. В конце концов, у него уже получалось это само собой — последние пару сотен лет.* * *
Весть о Мессии среди людей разносится неохотно. Великие пророки говорят о нём, предупреждают о смерти и воскрешении, о великой скорби и искуплении, но мало их слушали в лучшие времена, теперь же их слова похожи на сухой ветер в пустыне; так мало живых душ, что внемлят, так скоротечны их жизни и периоды просветления. На смену одному врагу приходит другой, ещё более могучий, и снова избранный народ гнёт спину в рабстве. Гавриил не знает, зачем ходит по улочкам Иерусалима, когда город ожидает казни. Он должен был прийти с гончими позже, но сейчас псы с любопытством бродят среди людей, а он слышит шёпот святого камня, его мольбы о пощаде и укор всем иудеям. Падение города было предсказано, были даны предупреждения и столько возможностей всё изменить, но по иронии царь принял Божий знак за Дьявольский и заковал пророка в колодки, лишь увеличивая гнев Господень над собой. Вельзевул фыркнула: «Что с них взять, идиотов», и поцеловала Гавриила в плечо, отправляясь в Ад тоже готовится к наступлению. Теперь, проводя с ней больше времени, Гавриил знает, что самые искусные из демонов не просят людей творить зло. Вельзевул рассказывает ему о делах в Аду больше, чем раньше, и он не сомневается в её словах. Иногда в минуты людской растерянности демоны приходят, чтобы спросить вкрадчивым шёпотом: «Чего ты хочешь на самом деле? Уверен ли ты, что поступаешь по слову своему? Есть ли это благо для тебя?», и Гавриил гадает, поступали бы люди иначе, если бы спрашивали ангелы. То, что люди выбирают насилие, жестокость и ложь, что из всех путей ищут лёгкий и идут по нему инстинктивно, точно звери, вряд ли чья-нибудь вина, кроме них самих. Даже не ангелов, не думающих без Маминого слова наставить их и тем более не знающих, что сказать, как объяснить, чтобы врезать в людское нутро милосердие и честность, не убив при этом душу. У Гавриила тоже всё ещё плохо получается объяснять, когда собственная рана не затянулась до конца, и смутные мысли тянутся через столетия. Он снова говорит с пророками, разъясняя их видения, принося им сны, открывая глаза на будущее и настоящее, передавая Божье слово. Он мог бы говорить другое, обличая бессмысленность и нелепость, но его слова и без того честны и прозрачны, и он не знает, что добавить тем, кто не хочет взглянуть глубже. Те из людей, кто остаются истинными служителями Её, выбирают не добродетель, а безволие. И именно за ними Гавриил придёт позже с кинжалом, а они вздрогнут, но протянут к нему свои руки с улыбкой, от которой захочется сплюнуть и уйти; от которой спрятанные крылья сведёт судорогой. Гавриилу всё сложнее вспоминать, на что он надеется, вознося праведные души. Их вечность совсем не та, ради которой они жертвовали настоящим; они не успевают спросить «А как же?..» — всё то, о чём пелось в молитвах, о чём они видели сны. Но Гавриил не обещал им Небеса, полные ангелов и песен и доброжелательную улыбку Богини. Он всё больше думает о том, что в конце времени сам споткнётся об этот вопрос. Когда армия Навуходоносора сокрушает Иерусалим, нет ни надежды, ни ангелов тоже, кроме него, рассуждающего о воздаянии, и Уриил, проливающей над грешниками Небесный огонь. Она замечает его среди людей, слишком спокойного для всеобщей паники, но не задерживает взгляд, поджимает губы. Гавриил остаётся из-за неё, наблюдает за ней, хоть знает, что ничего нового в сестре не найдёт, что она не позволит ему что-либо узнать. Он понимает её совсем немного. Знает, что она задавливает противоречивые мысли и так боится поговорить с кем-то, чтобы не выпустить их из глубины; потом она сама провалится туда, и единственное, о чём Гавриил волнуется, что границы реальности сомкнутся над её головой прежде, чем она успеет увидеть свет и взлететь к нему, прежде, чем кто-то протянет ей руку и она примет её. Чем сильнее стараешься, тем глубже будет разочарование. А может, Уриил справится со всем иначе? Может падать — Падать — необязательно? На ум приходит лишь старая присказка про неисповедимость и вызывает волну раздражения. Гавриил думает, что вера — всё же великая сила, и блаженны неведующие, незадумывающиеся, а он испил этого яду сполна, впитал Тьму и научился быть счастливым. Лишь этого Гавриил хочет для сестры, лелея смутную надежду, что если Царствие Божие придёт, то оно принесёт с собой цветущие поля и прощение — и для них. Но светлые воспоминания скукоживаются и лопаются в раздираемом на части городе. Вельзевул просачивается в него тенью разъярённого войска и его предводителем, лихая и довольная возможностью развеется. Она не убивает людей, но наводит ужас одним своим видом даже на персов. Гавриил усмехается этому, уже не обращая внимания на хлюпающие звуки пронзаемых тел, на грохот их падений и крики боли. Он теряет из виду Уриил и перестаёт ощущать её поблизости, не видит больше холок гончих и сливается с ревущей толпой, становясь видимым. Люди тянутся к нему, чувствуя его Суть, как во времена египетских казней, молят его о помощи, не зная ни его имени, ни происхождения, ни на чьей он стороне. Отголосок застарелой боли толкает Гавриила в их руки, даёт сил перекричать стоны и не растворится в давящих прикосновениях и грязи. Он помогает людям спрятаться, указывает на тайные ходы из города, но волнение вокруг нарастает, люди наступают друг другу на пятки и давятся собственным страхом. По их головам скачет Война. Когда городские ворота падают, Гавриил замирает, оглушённый криком и рокотом. Войско персов — неотвратимый рок, посланный Богиней. Каменная пыль оседает на коже и лёгких, выбеливает волосы. Что-то ломается внутри Гавриила в который раз вместе со разломанными копытами костьми, с надеждами на спасение. Он сжимает кулаки, желая уйти как можно дальше — от всего человечества, измученного собственной короткой жизнью, и не может сделать и шага. Храм, построенный Соломоном, горит и рушится, и Гавриил не знает, что должен ощущать. Конечно, это уже не имеет значения, но он размышляет о том, что люди слышали там Божий голос, чувствовали Её присутствие и надежда теплилась в их сердцах. Куда нужно прийти ангелу, чтобы почувствовать подобное? Насколько сильно нужно хотеть слушать, чтобы услышать? Пусть Гавриил уже давно желает другого голоса и другой любви, пусть уже выплатил за это цену, вопросы возвращаются в подобные моменты: когда сакральное Израиля — Иудеи — падает под гнётом сторонней силы, безжалостной, дикой, тёмной. Он чувствует ответственность за этот мир, внушённую ему с самого создания, но искорёженную, переделанную на свой лад, не близкую никому. Ненужную и бесполезную. Вельзевул появляется рядом тихо и, мягко взяв за руку, целует в плечо. Она знает каждую его мысль, и потому они оба молчат, наблюдая за смертью Божьего дома. Людская вера породила это великое сооружение, и она же, вывернутая наизнанку, его губит, словно доказывая, что люди никогда не были чем-то незначительным на Земле, как думал поначалу Гавриил. Он и Вельзевул стоят у подножия храма, и ему кажется, что стены осыпаются так, как рвались облака под Падающими ангелами, и что однажды Небеса расколются так над ним самим — и он ничего не почувствует. Он сжимает ладонь Вельзевул в ответ и впервые спрашивает её о Падении: — Тебе было тоскливо? Она вздыхает прерывисто, не сразу понимая о чём речь, и смотрит на Гавриила, на его сжатые челюсти и тонкую напряжённую линию губ; он поворачивается тоже, и лишь встретившись с ним взглядом, Вельзевул осознаёт и опускает глаза, мельком продолжая ловить огненную бурю в разваливающемся храме. — Не в тот момент: я была слишком зла и подавлена. Но чуть позже… — она снова вздыхает, воскрешая в памяти робкие моменты надежды и сожаления, которые, впрочем, быстро рассеивались во мраке Ада. И теперь им тоже нет места. — И не сейчас. Пойдём, — говорит она твёрдо и разворачивается, утягивая Гавриила за собой. Он спотыкается, не понимая такой резкой смены настроения и задерживая взгляд на храме, но поддаётся настойчивости Вельзевул. Он созывает псов и, мысленно назвав каждого по имени, бросает последний взгляд на падший Иерусалим, осквернённый своими же жителями. Это падение — плевок на всё Давидово колено, испачканное и униженное. Кровь течёт по их рукам, въедается в рисунки жизни на ладонях, как впитывается в песок на улицах города, просачивается в трещины, забирая чистоту и свет, и как тучи отражаются серым в реке, так теперь грязь отражается кровавым на небе. На дне сердце клубится тоска. Вернувшись домой, Вельзевул, прерывисто вздыхая, целует Гавриила в лоб, пальцами приглаживая короткие волосы, незнающие беспорядка. Он чувствует её Тьму за рёбрами и привлекает Вельзевул ближе, обнимая. Тьма, кажется, стала сильнее, но в ней чудится покой, совсем не ангельский — пропащий, куда точно нет дороги с Небесным огнём на кончиках пальцев. Вельзевул отстраняется слегка; голубой в её глазах тусклый и почти прозрачный. — Сыграешь что-нибудь? Буря, поднятая неистовыми вавилонянами, угасла, и в памяти восстали руины Иерихона с их безысходностью и мертвенностью; духи погребённых до сих пор шептали в этом городе, хотя вряд ли его жители помнят, как здесь умирали. Гавриил садится на постель, скрестив ноги, и Вельзевул садится рядом, опираясь о его спину и прикрывая глаза. Он начинает мелодию нескладно, словно запинается о звуки и собственные чувства — как разбиваются массивные кирпичи — ведёт выше, к Небесам, и обрывает. Вельзевул не чувствует падения, но Суть болезненно сжимается. Она не знает, почему мёртвые города её так волнуют — до тошноты, взывая к потаённому, к тому, что видели тысячи тысяч её глаз, и что она хотела забыть, не знать вовсе. Гавриил снова протягивает высокие ноты, но теперь заходит на новый виток пронзительно отчаянно, выплёскивая боль и горечь, жмурясь от тесноты в груди. Вельзевул поворачивается, долго целуя его в плечо, обнимает крепко, прижимаясь щекой к спине. Хочется не чувствовать подобное в их доме.