Можешь ли ты исследованием найти Бога? Можешь ли совершенно постигнуть Вседержителя? Он превыше небес — что можешь сделать? Глубже преисподней — что можешь узнать? (Пс 11:7-8)
Уриил сидит на плече огромного золотого истукана, свесив одну ногу, а на колено другой положив голову. Статуя велика, как мнение человеческого царя о себе, и пусть касаться разгорячённого солнцем металла противно почти до тошноты, но лучшего места для обзора Уриил найти не смогла. Отсюда виден и город с именем, точно молот и наковальня, и тысячи людей, склонившихся перед истуканом, окруживших его подобно муравьям; самого царя, скрывающегося на помосте в тени истукана, Уриил не видит и видеть не хочет, но невольно представляет, в какой агонии исказится его лицо, когда Небесный огонь обожжёт его тело и разум. А пока она смотрит на троих, что не преклонили колен перед человеческим, молящихся исступлённо в попытке забыть о скорой смерти. Их вера сильнее страха, но Уриил может различить, как проступили вены на их побледневшей коже и как едва трясутся их руки, обращённые к Богине. Крик царя прорезает их неровную песнь, но лишь на мгновение — и голоса снова заполняют собой округу, заглушают тяжёлые шаги царских слуг, растекаются облаком над людьми, вселяя в их сердца надежду. Царь приказывает найти дров и масла, и Уриил спускается, чтобы сотворить чудо. «Вера Израиля будет испытана сегодня, — сказал ей Метатрон с утра: — Иди и будь с ними, ибо Господь не оставляет свой народ». Она заходит в печь вместе с пленёнными и берёт власть над огнём, освещая его, заслоняет людей, не сразу осознавших, что смерть им не грозит. Их едва зародившийся полный ужаса крик комкается, становится сбивчивой молитвой, прерываемой слезами; Уриил слышит, как молится пророк, упав на колени перед Божественным чудом, видит, как царь протягивает руку к костру, но думает лишь о том, какой огонь может обжечь Гавриила. Она остаётся в костре, который люди забывают потушить, засуетившись, ещё некоторое время наблюдая за возрадовавшимся Израилем, за их улыбками, кривящимися от дыма и жара перед её глазами, за беснующимся царём. «На-вухо-доно-сор», — кричали его имя солдаты перед стенами Иерусалима, вторгаясь в город и храм, неся с собой разрушения и кару Божью — и с ними были демоны, а Гавриил был с Израилем, и Уриил тогда поджала губы, не понимая, что творилось в голове брата. Сегодня он не пришёл, и она не признается себе в том, что выискивала его среди людей, цеплялась за блики, путая их с его белоснежными одеждами и крыльями, которые больше не были белыми… Она не признаётся себе, что тоскует. И пусть раньше они не часто разговаривали, и уж точно не были дружны, но за последние полсотни лет, Уриил видела его лишь раз среди разрухи и крови. Она не признаётся, что чем усерднее трудится, тем яростнее разъедает её изнутри печаль, нечто серое сковывает мышцы и мысли, саму Суть, точно огнём вылизывает. А потом, прерывая размышления, на неё выливают ведро воды, туша костёр, и она не успевает среагировать. Насквозь промокшая одежда неприятно липнет к телу и холодит кожу, и Уриил не сдерживает раздражённого стона. В который раз она говорит себе, насколько вредно отвлекаться о работы, и, выжимая полы туники, идёт подальше от людей. Хорошо, что крылья не раскрывала. Уриил возвращается на Небеса, чтобы подготовить отчёт и взять новое поручение. Метатрон предупреждал, что работы станет больше, что страдания Иудеи будут сильны, как никогда прежде — в преддверии рождения Мессии. Уриил принимает все указания молча, но с трудом понимает, зачем это всё. Она думала, что люди спустя тысячелетия испытаний и боли научатся быть праведными, научаться любить Богиню и служить Ей как полагается, научатся уважению к своей жизни и перестанут следовать за демонами, и тогда Мама вернётся, и наступит Царствие Божие… Но вот к ним должен был прийти Её сын и искупить все людские грехи. А если бы кто-то искупил грехи демонов? Уриил трудно не задумываться о том, почему одни вобрали в себя всё зло этого мира, а другим раз за разом даровали милость, качали на руках, подобно детям, и Мама всё ещё так далеко… От вопроса, на который она не имела права получить ответ, который не имела права задавать, тяжелеют крылья. И каждое людское сражение, каждый удар хлыстом по спине, каждый вскрик и неслышная молитва оттягивают ещё одно перо. Издали она наблюдает, как брат разъясняет пророку видения, говоря о знаках Армагеддона и Мессии — и человек понятливо кивает головой, поджав губы. Он смирен перед братом, стоит на коленях, потупив взгляд, и сливается с мраком пустой комнаты. Здесь лишь лежанка из отсыревшего сена и подраной шкуры да небольшой сундук — всё так неподабающе обыденно и тускло, совсем не для советника царя. От Гавриила исходит слепящий свет, несмотря на черноту его спрятанных крылий. Уриил же света не ощущает; брат говорит пророку о вещах, которые произойдут не скоро после его смерти, но и ей самой они кажутся сейчас бесконечно далёкими. Как может огонь заслонить всё небо, как боль может быть предана забвению, как Любовь может заменить солнце — среди песчаника, обожжённой глины и сухих ветров, приносящих запах обглоданных костей и запёкшейся крови… Уриил знает — она видела и помнит, но это было давно. На ум приходят псы Гавриила: побегут ли они подле него, когда миру придёт конец? Поскачет ли он сам?.. Уриил отмахивается от этих мыслей и ждёт, не скажет ли брат больше положенного, но он разочарованно поджимает губы, отворачиваясь. Разве не стал он искусителем, уподобляясь соблазнившему его демону? Разве не должен он теперь нести свою извращённую правду? Но она слышала его слова, пропитанные неверием, отчаянием — словно предупреждение не о чуде, а об угрозе. Уриил чувствует стыд: за то, что уступила Гавриилу его работу, забыв, как двусмысленны бывают слова и позволив брату разрушать всё изнутри. Только пророк благодарит его за дарованную мудрость, открывшую ему глаза на великую силу Господню, благодарит за доверие. Он не спрашивает, когда придёт тот царь, что позволит вернуться домой, не показывает своей тоски — и она чувствует только флёр горечи и надежды, и от этого становится тошно. В голове настойчиво пульсируют чужие слова, никем не произнесённые, нигде не услышанные, не имеющие смысла, ведь дом ангела — Небеса, и Уриил их не покидает надолго. Но ей хочется домой. Она не обязана присутствовать при восстановлении храма Господня, но она идёт из Вавилона как простая путница среди людей, ловит их улыбки и надежду. Они возвращаются в дом, который построили на собственной крови и вере, а дорога Уриил не имеет конца и уже не имеет начала. Она слышит чью-то ругань о предстоящих трудностях, о том, какого будет жить в руинах, мечтания о том, что можно построить новое, и сдерживает прерывистый вдох. И ничего не остаётся в её голове, а вокруг только слепящее солнце, галька и песок под ногами, запах овец, коз и усталости, скрип колёс и гомон разговоров. О чём думает Рафаил, когда так же идёт от города к городу, когда входит в дома, когда счастливые люди обнимают его, стирая границы между непостижимым и эфемерным? Уриил клялась, что будет держаться как можно дальше от своих братьев, не ходить их дорогами, и, честно, она бы предпочла полёт, если бы так сильно не тянуло плечи… Но она всё больше обращает внимание на людей, её отчёты становятся всё вдумчивее, только вопросительных знаков и многоточий она не ставит, не давая себе зайти слишком далеко. Ей кажется, что Иудея растворяется в окружающих её народах, как сама Уриил терялась в сомнениях — как потерялся Гавриил с Рафаилом, а до них — все демоны. Они уже сменили много имён, теряя независимость и колена, они перекраивали свои законы, завоёвывая новые земли и добровольно оставаясь жить на чужбине. Как они возвращаются домой, пересекая пустыню, так и сердцами, заново читая из книги Моисея, воскрешая память о страданиях первых войн, о пути Авраама, о Божьем гласе, обещавшем землю обетованную, о Ноеве ковчеге и те страшных грехах, об огненном дожде над Содомом и Гоморой и жизни Исаака и Иакова, о преступлениях Каина и самых первых словах Адама и Евы… Им приходится заново учиться читать на Божьем языке, заново заключать заветы, надеясь, что теперь этих священных уз — тысячи тысяч раз осквернённых — ничто не нарушит; им приходится вспоминать, кем они рождены и что им обещано, когда мир вокруг так стремительно меняется и словно все прочие делают Иудеи одолжение, примеряясь с их Богом.* * *
Гавриилу кажется, что нечто внутри него лопнет. Оно скребёт, изводит, ноет, будто в груди заперта буря, с которой он не скакал столько лет… Будто обещающий развалиться мир рушится уже, разрывая; будто гулкий Мамин голос звучит в его голове, резонирует и давит, кричит — но Гавриил не слышит звука, не может разобрать слов. Ему кажется, что все пророки — в его голове, поют о том, что видели, молят его, не умолкают, и посылаемые им образы слепят глаза, мельтешат на внутренней стороне век, не отпускают крыл… В доме пахнет лепёшками, сладостью и пряной горечью — запахом, что обычно заставляет Гавриила улыбнуться, вздохнуть глубже, чувствуя любовь и нежность. Так пахнет Вельзевул. Но его приветствуют лишь гончие заливистым лаем, вьются у ног, пока он проверяет воду и корм у Агора в стойле; тот выпрашивает угощение, и Гавриил идёт на кухню за яблоками. В доме пусто — и это худшее ощущение. Звуки доносятся лишь с улицы: шаги и отголоски разговоров, блеяние, фырчанье и тявканье, а внутри словно шепчет тишина, оставленный уют, всегда ожидающий двоих. Гавриил вздыхает, нарезая яблоки, и возвращается к Агору. Вельзевул, поглощённая работой с бумагами куда больше Гавриила, не может бывать дома так часто, как хотелось бы. Иногда она берёт документы с собой, но чаще спускается вниз сама, не желая мешать тепло и безопасность с Адским налётом. — У нас нет… вдохновения, — объясняла она. — Вера никого не держит, поэтому приходится держать Князьям и мне. Будет лучше, если десять миллионов придурков с сомнительными желаниям будут под присмотром. Гавриил тогда усмехнулся: — Ты используешь определение «сомнительный» в отношении демонов как что-то неправильное? — Ну, знаешь ли… Если сжечь этот мир до тла, будет скучно. Агор вылизывает руку в поисках добавки, и Гавриил треплет его гриву, небрежно заплетённую в косы. Плела Вельзевул, о чём-то задумавшись, беззвучно шевеля губами. — У нас в косы вплетают драгоценности, кожаные ремешки, ленты, кости, — сказала она, когда Гавриил подошёл посмотреть, но не перевела на него взгляда. — Красуются и хвастаются. В самом начале младшие ангелы, отдыхая, любили украшать своих питомцев венками из цветов. Агору бы пошли лилии, те самые, что создала Азраэль… Косы ещё держатся, шерсть у Агора чиста, и перья блестят даже в тени стойла: ещё и месяца не прошло после линьки. Зато у самого Гавриила стягивает кожу и зудит — и ему не хочется заниматься этим сейчас. Он оставляет гончих на заднем дворе, и сам идёт в дом дожидаться Вельзевул. Может, она придёт, пока он заканчивает с отчётом, и усталость не успеет поглотить Гавриила целиком. Но он заканчивает, солнце переваливается на другую сторону неба и клонится к горизонту, впуская прохладную свежесть. Соседки гонят своих детей по домам до темноты, пастухи возвращаются с пастбищ, и Гавриил наблюдает за этим с крыши дома. Подглядывает. Картины мира успокаивают — и это приятно — видеть, как за мелкими заботами протекает жизнь так, как должна, как счастье сменяет горе, как заканчивается одно и начинается другое — но всё продолжается, продолжается, идёт вперёд, не заставляя Суть замирать от ужаса и безысходности. Гавриилу нравится быть частью этого, хоть и отдалённой, но уже не тем безликим карателем, каким он был тысячу лет назад. Кажется, впервые за всё своё существование он разделяет Мамину Любовь к людям, действительно понимает Её, а не слепо Верит в слова — и он чувствует себя цельным. Вельзевул приходит ближе к вечеру, озирается в поисках Гавриила, ходит по дому — и только гончие, подпрыгивая, выдают его. Она смеётся, давая им свою порцию угощения, и поднимается на крышу, улыбчивая и лёгкая, но Гавриил не может ответить ей тем же. На её лице отображается задумчивость — почти сочувствие, и он не хочет видеть эту эмоцию, не хочет это чувствовать. Он хочет спрятаться в Вельзевул от усталости, от непостижимости, от бесконечных, бесплотных попыток, которые не понятно к чему должны привести — или нет. — Это было последнее, — говорит он зачем-то, поводя плечом, и подходит к Вельзевул. Теперь на несколько лет он свободен от чужих мыслей, от предчувствия Армагеддона, которого не удастся избежать, хоть до него ещё две тысячи с лишним лет. Мальчик, который всех спасёт своей смертью, родится быстрее. Гавриилу хочется спрятаться от смерти, но Богиня только её и обещает в конце концов, и даже вечность под Её Светом, в Её Любви не отменяет этого. Гавриил хотел бы иначе. Хотел бы рассказать Вельзевул, почему несколько лет продолжал приходить к пророкам, получая скупые указания от Метатрона — словно всё, что случилось на Кармиле было ложью. Но Вельзевул не спрашивала, она знала и больше не пыталась ничего ему доказать. — Выглядишь неважно, — шепчет, поправляя его отросшие волосы, и Гавриил склоняется к этой незатейливой ласке, обнимает Вельзевул, утыкаясь носом в изгиб её шеи, прижимаясь губами к коже. Поводит плечами. — Перья. Вельзевул опускает руки, проводя по лопаткам, и Гавриил распускает крылья; растрёпанные, линяющие, подзуживающие… Она приподнимается на носки, чтобы заглянуть ему за спину и рассмотреть лучше, и качает головой. — Не прячь, — говорит, отстраняясь, и уходит в дом. Гавриил не идёт за ней. Снова садится, и крылья стелются по крыше, собирая пыль и каменную крошку, и это неприятно, но значения не имеет. Он мог бы спрятаться в мире снов, где должна быть лишь тёплая тьма, ограждающая его от всего. Но там его разум будет беззащитен, мысли — бесконтрольны, и кто знает, какие видения покажутся ему, представившись явью… Гавриил шуршит перьями, стряхивая осыпавшиеся, и проводит рукой вдоль кисти крыла, собирая оставшиеся. Мысль о том, что придётся вычёсывать их, изворачиваясь, смазывать, и повторять это несколько дней, помогая распуститься новым перьям, отдаёт головной болью, даже несмотря на помощь Вельзевул, и Гавриил прячет лицо в ладонях. Может, сон — не такая уж плохая идея; может, он устал настолько, что не увидит ничего. Вельзевул приходит с кувшином, от которого тянется тяжёлый запах льняного масла, и ветошью. Она садится рядом, ставя кувшин, и проводит рукой по плечу, привлекая внимание. Не задаёт вопросов, и Гавриил покорно подставляет ей крылья. Она садится на пятки, но всё равно не достаёт до локтей и поднимается на колени. Он чувствует её осторожные пальцы в перьях, прикосновения к сухой коже. За семьсот лет это стало уже привычным, но в первый раз они оба робели. Вельзевул часто прикасалась к крыльям Гавриила, лаская или утешая, куталась в них иногда, засыпая, но когда пришло время первой линьки, она замерла в отдалении, и неуверенность сквозила в её взгляде и голосе. Он потом с трудом мог выразить благодарность, а она, спустя пару лет, так же осторожно показала свои линяющие крылья; вздрагивала под его прикосновениями не то от рези вскрывшихся ран, не то от тысячелетиями копившегося напряжения и тревоги — и Гавриил оставлял лёгкие поцелуи между лопаток, успокаивающе поглаживая спину. — Ты надолго? — На пару дней точно. Зло не дремлет, — Вельзевул усмехается, вытягивая левое крыло во всю длину. Оно больше её самой раза в полтора. Гавриил усмехается, зная, что зло буквально в своём олицетворении не просто дремлет, но спит крепко, свернувшись калачиком и шумно сопя, ворочаясь в поисках одеяла и щурясь от света.* * *
Дагон принюхивается к супу и добавляет куркумы, в сотый раз помешивая варево, словно подстёгивая его закипеть, хотя до пира ещё достаточно времени. И это уже не первый раз, когда абсолютно вся работа легла на её с Бегемотом плечи, но Дагон всё ещё странно не видеть Вельзевул рядом с собой, не ругаться с ней за половник и место у котла, разговаривать словами… Особой тяжести Дагон не ощущает, занятая исключительно кухней, но Астарта, тоже, верно, чувствующая себя чуть более одинокой, вызвалась помогать. Она пытается нашинковать грибы, и по итогу больше мешает, нарушая веками создаваемый баланс, превращённый в искусство и медитацию, но Дагон этому нисколько не противится. В конце концов, поправлять подругу и придумывать тысячу и один способ, как убить кого-то на кухне, куда лучше, чем думать о чём угодно ещё. У Дагон не много вариантов, на самом деле, и от этого она сама закипает, подобно бульону, только сбегать некуда. — Тебе не кажется, что Вельз отстранилась? Вопрос Астарты оказывается настолько внезапным, что Дагон замирает на несколько мгновений, и суп капает с ложки на обувь и пол, и запах специй становится слишком острым и горячим. Дагон пожимает плечами. Она старается не задумываться над этим слишком долго, потому что понимает Вельзевул. — Это нормально, — она смотрит на Астарту, и по тому, как подруга быстро отводит взгляд, разглядывая кривые грибы, как закусывает губу, пытаясь не придавать значения своему вопросу, Дагон понимает, что суть не в этом. — Ты скучаешь по ней? На серьёзном разговоре этих двоих Дагон, конечно, не присутствовала и даже не могла сказать, говорили ли они вообще, нужно ли это было? Но расстроенным никто не выглядел, и этого Дагон хватало, чтобы не переспрашивать. Пока сейчас Астарта не спросила сама. Она неуверенно качает головой. — Не знаю. Просто… — она вздыхает. — Скорее я думаю о том, что должно быть в другом, что это заставит забыть всё остальное. Я люблю Вельзевул, и тебя, и Лилит, и Левиафана, и Маммона, и Асмодея, и даже Ло, но это всё и близко не стоит с тем, что вы называете влюблённостью. Или даже то, что между Лилит и Асмодеем. Иногда я думаю, что было бы здорово в кого-то влюбиться, но это так непонятно. Дагон закусывает внутреннюю сторону щеки, пытаясь сдержать нарастающую бурю и отворачивается к супу. Она тоже думала о том, чтобы влюбиться — снова, когда ей казалось, что внутри больше ничего не поднимается, не вздрагивает, не ноет. Ведь на самом деле всё было простым: взять хотя бы Астарту, такую восхитительную, немного мечтательную, немного яростную… Или Левиафана — он воплощение очарования, и с ним так увлекательно беседовать. Или Маммона, слишком доброго для демона; Дагон иногда казалось, что он влюблён в неё. Она бы легко могла увлечься рьяностью Сатаны, или хитрыми играми Пифона, или каким-нибудь людским безрассудством, от которого так часто теряла голову Бельфегор. Но Суть упрямо гнула своё, что бы ни происходило, как много бы времени ни прошло, как бы больно ни было. Уриил, Уриил, Уриил… Дагон оборачивается к Астарте, поднимая на неё взгляд и надеясь ответить хоть что-то, чтобы увести мысли в сторону, но во взгляде подруги видит то же странное предположение. А если им двоим… Они так хорошо знают друг друга, так слаженно умеют работать… Астарта усмехается первая, точно зная, о чём думает Дагон, и Дагон смеётся в ответ. Это было бы до тошнотворного нелепо. — Может, кидаться в любовь с головой — это просто не твоё, — говорит она уже с лёгким сердцем, и Астарта пожимает плечами. «Может, это и к лучшему», — думает Дагон, кидая взгляд на начавший закипать суп и присоединяясь к шинковке.