И они будут ка герои, попирающие врагов на войне, как уличную грязь, и будут сражаться, потому что Господь с ними, и посрамят всадников на конях. И укреплю дом Иудин, и спасу дом Иосифов, и возвращу их, потому что Я умилосердился над ними; и они будут, как бы Я не оставлял их; ибо Я Господь, Бог их, и услышу их. (Зах 10:5-6)
Война поддевает ногтем оболочку и расправляет перо подушечкой большого пальца, разглаживает, чтобы оно ровно легло в ряд — к остальным. Солнце ещё не достигло зенита, но спина и крылья уже затекли, ныли суставы пальцев, и мысли о том, чтобы размяться с мечом, посещали Войну всё чаще. Какой вообще смысл заботиться о крыльях, если она даже не пользуется ими, если не раскрывает лишний раз, стремясь сохранить свой секрет? Она смутно помнит, как начала существовать. Крики, привкус крови, тьма и свет, ощущение металла на коже, звон, хлюпанье, запах пота и грязи, неизбежное… Война тонула в этом, не осознавая себя, и вместе с тем чувство эйфории захватывало её, вплетаясь в реальность, что была такой близкой и такой далёкой. Суть полнилась восторгом и пульсировала в такт ударам чужих мечей, порывы ветра трепали волосы и обдавали яростью и отчаянием. Хотелось двигаться, хотелось бежать и быть частью того, чего Война ещё не осознавала — но одно знала наверняка: она есть и никогда не закончится. Потом пришли слова. Собственное имя, все те вещи, что влекли её и направляли, которые она несла в себе, усмешка на губах и огонь. Крылья. Война не помнит, что думала о них в самом начале и по какой именно причине решила никому о них не говорить, когда ни демоны с ангелами, ни Смерть своих крыльев не прятали — но и не обсуждали. С первых дней у Войны осталось лишь чёткое знание: у неё не должно было быть крыльев, особенно таких: ни чёрных, ни белых, каждое перо — словно обагренный кровью клинок. Она думала: может, дело в её сущности? У Смерти крылья тоже были необычны — но у Голода и Мора крыльев не было вовсе, и потом она узнала: Смерть родилась ангелом, и многие обращались к ней по имени. Войну же ангелом никто не звал, и искать ответы было негде. Она наблюдала за птицами. Кружившее над полем битвы вороньё было куда более приятным обществом, чем молчаливая Богиня — Война всё ещё не уверена, что заставило её произнести слова молитвы. Небеса не ответили, не услышали, и тогда Война узнала, что такое одиночество. Птицы, сбивавшиеся в стаи, вьющие гнёзда для будущей семьи, такого не знали: они прыгали вокруг дичи, то всерьёз, то в шутку вскрикивая и клюя друг друга, оттаскивая за крылья и хвосты, а после другие воровали выпавшие перья… они чистили друг другу крылья, они танцевали по весне и ранним летом и пели, они учили своих птенцов летать и охотиться, и Война училась у них. Но полёт осилить она так и не смогла. Это казалось жестокой шуткой — и Война её оценила, каждую декаду вычёсывая линялый пух и помогая раскрыться новым перьям не понятно с какой целью. Она знала, что многие из демонов, кто больше не мог подняться в воздух, отрубили себе крылья — но свои Война оставила в смутной надежде, что однажды она увидит нечто и разгадает саму себя, поймёт, к кому точно можно подойти и попросить совета. Пока же ни Смерть, что таилась в складках пространства и времени, ни Михаил, что лишь задирала нос, ни Люцифер, ненавидевший чужие крылья потому, как не имел своих, не выглядят теми, кому можно довериться. Война напоследок оглядывает оба своих крыла, проходясь пальцами по неровным рядам свежих перьев, и улыбается, довольная результатом. Спрятав крылья, она наконец-то разминается, с наслаждением ощущая каждую закаменевшую мышцу, как волокна приходят в движение, наливаясь силой. Убедившись в чистоте меча, Война спускается с холма в город. Ей не нужно делать ничего, чтобы жизнь весёлого человеческого царя прервалась, и на его место взошёл тот, кто принесёт миру невиданные свершения — но она хочет устроить больше, ознаменовать его восхождение кровью и криками, сладкой музыкой великих воителей. Она приходит на праздник жизни и любви, зная, чем это закончится, зная, что люди не будут долго горевать: им некогда будет лить слёзы, пронзённым мечами; нагонят и убьют всех, кому захочется скорбеть. Война вдыхает полной грудью, предвкушая запах паники и бесполезных молитв, на которые не ответит даже ангел, приводящий своих псов жрать неугодные Небесам души. Она скользит алой тенью между накрытыми столами и смеющимися людьми, ловит отсветы золотых блюд и кубков своим клинком, ведёт им, пока ещё не ощутимым, по плечам и спинам тех, кто должен будет умереть, терпеливо ожидая своего часа. Война пристально смотрит снизу вверх на постамент, на которым восседает царь с семьёй. Он улыбается, думая, что впереди его ждёт только лучшее: велики подвиги, исполнение пустой мечты; он поднимает за это кубок с вином и смотрит сквозь ухмыляющуюся ему Войну. Солдаты, что должны отправиться в поход сразу после свадьбы, салютуют ему, но уже спустя пару часов присягнут на верность его сыну Александру. Тот смотрит на Войну прямо и ни единым мускулом не выдаёт своего знания. Война улыбается ему уголком губ, хоть он и не видит её по-настоящему. Дворец наполняется криками и звоном стали, а людские тела — запахом быстрой смерти, когда царь падает с глухим удивлённым стоном от руки самого доверенного человека. Те, кто мгновения назад могли бы стать предателями, становятся правыми и определяют чужую судьбу. Война смеётся и танцует с клинком в центре сражения, бессмысленного, беспощадного, ещё более скоротечного, чем людские желания. Она сливается с чужими движениями, с болью и напряжением, с рубящими ударами и отчаянием, с инстинктами — даже не выживания, а победы, чего-то более важного, чем попытка устоять на ногах. Война упивается, пляшет на кончиках мечей и краях щитов, на окровавленных руках и мягких, бездыханных телах. Когда всё стихает, она поднимает взгляд на небо, усмехаясь. Внутри неё клокочет сама жизнь. — Смотри, Михаил, смотри! О каком мире может идти речь? Война очищает клинок, отходя в сторону от толкотни, что устроили победители, и натыкается на лай Небесных собачек и архангела. Он смотрит на неё в упор, и во взгляде мешается осуждение и горечь. Война кривит губы в улыбке и подходит к нему. Она и раньше встречалась с Гавриилом, но приглядываться к нему было некогда. Как и сейчас, она всегда заканчивала, когда он приходил со своими псами — и ей уже не было дела до мёртвых. Но сейчас она готова найти время, чтобы посмотреть на его крылья — чёрные ангельские крылья. Как будто все захотели стать особенными. Сплетни о его лобызаниях с Адским Лордом долетели до Войны быстро — и больше её удивило, что Люцифер лишь поморщился на это да отмахнулся. Впрочем, кто мог запретить этим двоим? Могли ли они знать о том, чем это обернётся? Война не уверена в том, что недо-Падение Гавриила сможет помочь ей, что зазноба-ангел вообще будет говорить об этом, когда раньше они, кажется, не сказали друг другу и слова, что сама Война сумеет вывести к этому, преодолев волнение. Найти общий язык с ангелами было невозможно, ни с одним из тех, с кем Война встречалась, занудными, слишком увлечёнными Верой, Планом и людскими грехами, они сторонились её, словно не она должна принести заветный Армагеддон. В фиолетовых глазах на миг мелькает удивление, и Война лукаво щурится, проходя меж псов. Трое из них наблюдают, не приближаясь, четвёртая же принюхивается, поскуливает, переступая с лапы на лапу и — неужели — смотрит на Гавриила жалобно! Война усмехается: — Как будто у них есть разум. — У них есть разум, — чеканит Гавриил и жестом подзывает скулящую суку. Почёсывает её за загривком, и та ластится, сторонясь Войны. — Ты им не нравишься. Война пожимает плечами и улыбается насмешливо. Ей это совсем не важно. — Тебе я тоже не нравлюсь? — Ты не не нравишься мне: я не хочу иметь с тобой дело. Она усмехается: — А демоны? К большому сожалению, ангелок так и не меняется в лице. Этого следовало ожидать. — С чего ты стала такой разговорчивой? — Поползли слушки, что с тобой теперь интересно вести беседу. Гавриил дёргает кончиком губ, изображая какую-то… мягкую эмоцию. Война склоняет голову к плечу. — И о чём ты хотела побеседовать? Война открывает рот, чтобы выпалить колкость — но в голове всё ещё пусто. И Гавриил неожиданно прерывает едва не затянувшееся молчание первым: — Ты часто видишься с Азраэль? Вопрос сбивает с толку, и Война теряется, пока вспоминает, о ком вообще говорит архангел. — Я видела её лишь раз давным-давно. Этого хватило, чтобы запомнить её тонкое лицо, волосы, что отливали серебром, и полупрозрачные крылья с белыми перьями-звёздочками, сияющие… Крылья сияли у всех ангелов — и хоть у Войны белого не было, ей казалось, что сталь блестела, а алый — горел. Гавриил кивает, думая о чём-то своём. Его псы бегают в учинённой разрухе, но Война не замечает, чтобы они кого-то поедали, и присматривается лучше. Свора Небесных гончих, таких же старых, как сам мир, похожа на обычных собак, которых после долгого сидения на цепи выпустили в поле. Они догоняют хвосты друг друга, изучают оттенки запахов среди смрада крови, пота и смерти, вышагивают между опрокинутых блюд, подбирая остатки обычной пищи. — Разве не должны они трепать эти грешные душонки? — Они не хотят, — Гавриил приподнимает подбородок, будто бы гордясь этим. — Все, кто не достоин Небес, попадут в Ад. Война едва не давится воздухом. — И с каких пор? Не то чтобы она много знала о посмертии душ, но проводя какое-то время на Адских пирах и за болтовнёй с Люцифером, некоторые вещи Война уяснила. Свежие новости всегда были в её руках, но она не припомнила, чтобы Люци жаловался на увеличившуюся работу из-за новой прихоти Богини. Гавриил бросает на Войну тяжёлый взгляд и вздыхает. — С недавних. Вероятно, с тех самых, с каких пошли слухи о том, что я стал интересным собеседником. Он говорит это беззлобно, несерьёзно — на его лице ещё мелькает лёгкая усмешка. Это придаёт смелости, которую не нужно разыгрывать. — Тогда зачем ты здесь? — Интересно было посмотреть на этого человека, — Гавриил кивает в сторону нового царя. — Я не думал, что ты устроишь здесь резню. Он снова вздыхает, удручённо, будто на самом деле сочувствует людишкам, и Война смеётся его наивности. Но он не спрашивает, зачем здесь она, подобно младшим ангелам, ужасающимся вида крови и боли, он не пытается убить её; впрочем, таких идиотов немного. Война поводит плечами, унимая ещё не закончившийся зуд в спрятанных крыльях. Говорить с ангелами — неудобно. Говорить с незнакомцем — бесполезно. Нужно ли ей вообще что-то выяснять, когда, по словам Михаил, до её кончины — почти половина того времени, что она уже просуществовала? Но что-то внутри Войны уверено: не могла она закончиться вот так, в Великой битве между ангелами и демонами, пусть это и будет грандиознейшая из битв, пусть из битвы Война и родилась Но Смерть, крылатая Всадница, начинала с жизни, и Война верит, что её собственные крылья — не ангельские, не демонические — должны значить что-то большее, чем сражение тех, с кем она не имела никакой ощутимой связи. Впрочем, идеи о Царствие Божьем ей тоже не нравились.* * *
Астарта не знает, было ли это промежуточное собрание, организованное «просто потому что», попыткой отвлечь и сделать вид, что всё в порядке, или негласный траур. От Израиля уже почти ничего не осталось, искушать его — без толку, да и делалось это лишь по привычке, а весь остальной мир в искушении не нуждался, ведь Богиня плевала на него с седьмого Неба. Левиафан вводит пальцы, не переставая ласкать языком, и Астарта не сдерживает стона. — Ну наконец-то, — тут же следует тихая усмешка. — Я боялся допустить мысль, что растерял навык доставлять даме удовольствие. Она усмехается, подаваясь бёдрами навстречу — чтобы он умолк и не напоминал лишний раз, что оргия — плохой способ забыться. Рядом вскрикивает Лилит, и её стон тут же обрывается в поцелуе. Астарта наблюдает за чужим удовольствием, повернув голову, и внутри становится горячее. Она дышит тяжелее, зарывается пальцами в волосы Левиафана. Он что-то мурлычет, не отрывая губ, и обнимает Астарту за бёдра, предлагая закинуть ногу ему на плечо. Блаженная лёгкость накатывает волнами, вытесняя всё лишнее. На долгие мгновения кажется, что в мире нет ничего дурного, что никакие вязкие мысли не стоят внимания и тревоги. Левиафан целует внутреннюю поверхность бедра, движется вверх нежными прикосновениями губ, накрывает языком ложбинку над лоном и выше… целует грудь, лишь слегка прикусывая сосок и сжимая другой пальцами. Астарта чувствует его напряжённый член и шире разводит бёдра, проводит рукой по его спине, привлекая ближе к себе. Она целует его жадно, почти отчаянно, когда он входит и движется — плавно, быстро — идеально, доводя до исступления. То, что нужно. Они целуются лениво после, ещё нежась в объятиях друг друга. Астарта не хочет возвращаться в реальность и будто бы специально растягивает незатейливые ласки, путая волнистые пряди волос, очерчивает рельеф мышц. Левиафан улыбается, разделяя наслаждение и, вероятно, сдерживается от того, чтобы шептать нежности между поцелуями. На долю мгновения Астарту посещает мысль, что это не честно, не красиво по отношению к нему: он не тот, на чьи чувства можно наплевать, воспользоваться и не замечать того, что было неудобным; но в намёках и обхождениях Астарта путается, не зная, где проходит тонкая грань между страстью, привязанностью и тем глубоким, в котором она ничего не понимает. Лилит и Асмодей называли себя супругами, но были близки и с другими демонами и людьми, Дагон любила Уриил и тосковала по ней, но иногда развлекалась со смертными, Вельзевул открывала тело лишь ей, Астарте, но это ушло, когда она встретила Гавриила. Астарта же верность не хранила, но теперь в груди противно холодит, и чтобы разобраться с этим, просто узнать, что к чему, сил не хватает. Она оставляет Левиафана лежать, прикрывает его наготу, усмехаясь, и наливает себе вина. Ей ни за что не утопить в нём уныние, но во рту хотя бы перестаёт быть сухо. А может, дело вовсе и не в чувствах, а в близящемся конце, в Мессии, с которым, все уверены, будет много сложностей. В той тошноте, что накатывает при осознании, что даже в Аду они всё ещё в Маминых руках, и с каждым годом эта мысль лишь укрепляется. Астарта зачёсывает волосы назад и с наполовину пустым кубком идёт к балкону; отсюда не слышна возня младших демонов, и она бросает лишь короткий взгляд на творящееся внизу, чтобы понять: расходиться ещё никто не планирует, хотя времени прошло достаточно и можно было бы заканчивать. Мелочь всё никак не возьмёт в толк, что чем больше они прогуляют, тем больше потом будет работы — или это касается только бумажной волокиты, сопутствующей статусу Князя… Здесь, в просторной комнате, скрытой от посторонних глаз, страсть утихла. Астарта проглядела, когда ушли Велиал и Пифон, не помнила, приходила ли вообще Мерехим. Дагон оргии не посещала, перестала приходить и Вельзевул, а вот то, что Бельфегор до сих пор осталась, Астарту удивляет. Она сидит в руках Маммона, и это кажется умильным, словно он оберегает её, пряча за двумя парами рук и широкой спиной. Они умудряются играть в кости на раздевание, но оба всё ещё в штанах, и кажется, давно забыли, чем заканчиваются такие игры. Лилит развязно целуется с Асмодеем, прижимаясь спиной к его груди и запрокинув голову, но даже так видны их широкие улыбки, и Астарта отводит взгляд, смутившись чужой любви. Она возвращается к Левиафану и ложится рядом, надеясь просто уснуть и не видеть снов, и всё равно, что ждёт её после. Он прижимает её к себе, целует в висок; время замедляется, и Астарта чувствует его осторожные прикосновения к своему телу, как он проводит кончиками пальцев от плеча к бедру, как перебирает волнистые пряди, как касается кожи мягкими поцелуями. Она слышит шорох и чьи-то шаги, отголоски тихих разговоров; Тьма облепляет её со всех сторон, успокаивая, утешая, но сон так и не приходит. В конце концов, их оргии — не что-то серьёзное… Когда Астарта открывает глаза и потягивается, вновь ощущая собственное тело, она обнаруживает, что в комнате никого уже не осталось — кроме Бельфегор. Она сидит у столика, на котором ещё стоят фрукты и вино, и пустым взглядом смотрит в кривой потолок. Астарта промаргивается и, завернувшись в простыню, идёт к ней. Снова хочется пить, и Бельфегор любезно протягивает кубок. Астарта кивает в знак благодарности и выпивает его залпом. Мир как будто бы становится яснее, но возвращаться к работе желания нет, и предвкушение очередного завала нисколько не воодушевляет. К тому же, теперь ей ещё разбираться с этим человеком… — Странно, что Вельзевул разрешила напакостить Иову, — говорит Бельфегор, продолжая глядеть в пустоту и закидывая в рот несколько виноградин. Кажется, будто она может промахнуться. Астарта удивлённо выгибает бровь. — С чего бы это? Страннее, что им вообще пришлось выносить этот вопрос на обсуждение: в былые времена они бы просто взяли своё. Или нет?.. Когда закончились эти былые времена: после Потопа? Или когда Вельз нашла дом на Земле в объятиях архангела? Впрочем, эту историю Ло рассказывала почти что в шутку, ни на что не претендуя — Астарте же было всё равно. Она не уверена, что испытала бы, если бы разговор закончился дракой — и это всё ещё может произойти; она оглядывалась на Дагон, притихшую и нахмурившуюся, и в груди разгорался огонь, острый и рьяный, не находящий выхода; истлевающий теперь. Ло дожёвывает виноград. — Ну, она же возится с этим белоп… — она спотыкается о слово и коротко усмехается; ангельское прозвище Гавриилу больше не подходит. — С архангелом. Астарта хмурится, понимая, к чему клонит Ло. — От этого она не станет примерной Её последовательницей. Скорее, то Гавриил угодит к нам. Хоть Вельзевул и категорически против этого и сама станет с распростёртыми крыльями, если кто-то толкнёт Гавриила за черту. Чувство в нутре почти похоже на ревность, и Астарта заедает его фиником. Бельфегор качает головой и возвращается к началу разговора: — Надо найти смышлёного малого, чтобы он занялся Иовом. Если человек уверится, что это наша работа, он Её не проклянёт, а попросит о помощи. Астарта улыбается, отпивая вина. — Я знаю одного такого. Слоняется на Земле и отличился с самого Начала с людьми в Саду. Кажется, там было ещё что-то про ангела и меч, косвенно, но всё же… Может, после Астарта переманит его к себе в отдел. Они ещё сидят, чередуя редкие фразы с фруктами и вином, словно у них есть на это время. С Бельфегор легко не думать о тревожном, легко не переживать о мелочном, не ощущать себя лишь орудием в безжалостных руках… — Ты любила когда-нибудь? — неожиданно спрашивает Бельфегор тихо, будто вскользь, и тут же запивает вопрос вином. Но Астарта успевает заметить её взгляд — мучительное любопытство и зелёная горечь в нём. — Пожалуй, — бросает, скрывая напряжение, словно этот вопрос не занимал её последние лет пятьсот. Бельфегор смотрит внутрь своего кубка и поводит плечами. — А ты нет? — Нет. Астарта прячет горькую усмешку, не слишком удивлённая подобным откровением, но не понимая — не желая даже предполагать, почему вдруг Ло решила поговорить об этом. — Кажется, это не то, о чём обычно волнуются демоны. Она даже не дёргается, не выглядит ни уязвлённой, ни раздражённой, вздыхает и откидывается назад, опираясь о стену. — Мне показалось, здесь вы все этим занимаетесь. — Можно и так сказать. Они ещё переглядываются, убеждаясь, что могут друг другу доверять настолько. Наверное, глупо выяснять это сейчас, когда для тех, кто искал бы слабое место, они сказали слишком много, когда Бельфегор уже давно вписалась в их компанию, пусть и тихой, почти не заметной тенью, когда они уже искали друг друга взглядом в толпе, когда они знали друг друга ещё на Небесах и вместе обсуждали звёзды. Астарте кажется, что происходит что-то совсем странное, но препятствовать этому не может. — Так какова она, любовь? — Красива… наверное. Разная — пожалуй, это единственное, что можно сказать наверняка.