Терновый венец эволюции

Ранним воскресным утром Жихарева была беспокойнее обыкновенного, что значило только одно: для своих товарищей она превратилась в смерч и сущий кошмар. Ее облик мог вполне считаться парадным: хорошенько вычищенные ботинки, выстиранный костюм, непокорные вихры в кои-то веки были аккуратно зачесаны ровным пробором. В кармашке сюртука поблескивали дешевые, но старательно отмытые часы. Когда же она явилась во флигель, то акушерка встретила ее полным удивления взглядом: — Бываете же вы нарядная, — улыбнулась Тамара Павловна, оторвавшись от книжки, в которой она заполняла имена и диагнозы пациентов. — Уж бываю, — кивнула Жихарева, с легким хвастовством выпятив грудь, — видите, при галстуке. Раз такая возможность выдалась, то отчего бы не принарядиться? Кстати, вы точно в списке все нужное указали? Если что забуду, так сразу за ним не поеду, уж извините… — Все там в порядке, — успокоила ее акушерка, разливая по чашкам горячий кофе, — пейте, Кира Алексеевна. Только рано вы собрались, Василий говорил же, что только после полудня заедет. — Пускай, — с набитым ртом отвечала Жихарева, принявшись завтракать, — сегодня людей мало, я хоть в чистом костюме похожу. Так, сначала в аптеку, потом заглянуть в библиотеку… Вам выписать книжек, Тамара Павловна? Я видела, вы по вечерам любите читать стихи, а у нас сборников всего ничего, может, новых привезти? — А привезите, — оживилась та, — хоть бы того же… Как его? На Б… Бартовс… — Баратынский? — Его, его, — закивала акушерка, лицо ее посветлело и зарумянилось от довольства, — у нас я всего пару стихов нашла, хотелось бы, конечно, побольше его почитать. Там картинка была, до чего же красивый юноша, даже на девицу сильно похож, мягкий такой и глаза большие… «Весна, весна, как воздух чист!» — Э, — усмехнулась Жихарева, — так вы у него самое известное и простое видели. Это все не то, вы лучше вот, что послушайте… «Но все проходит, остываю и я к гармонии стихов — и как дубров не окликаю, так не ищу созвучных слов». Каково, а! В самую суть ведь попал, так передать человека, что остывает к искусству, разве не прелесть? Все это Жихарева говорила с насмешливым, но искренним задором, а Тамара Павловна вдохновленно слушала, все шире улыбаясь. Потом вдруг сказала, поправив белый платок на высоком бледном лбу: — Если вы в ту библиотеку пойдете, что в городе у станции, то проведайте мою сестру. — Ба, — встрепенулась Жихарева, — у вас там сестра работает? Замечательно, однако же, вы ничего про нее не сказывали. И как так вышло, что она там, а вы здесь? Не списываетесь между собой? — Редко, — призналась акушерка, — пять лет тому назад у меня муж помер, и у меня оттого страшная тоска сделалась. Ничем порадовать себя не могла, может, был бы ребенок — на него бы отвлекалась, а так… Одиноко, в доме пусто и тихо стало, что аж страшно утром проснуться. Вот сестра меня, Настей ее звать, подбила на спор. Говорит, я поеду библиотекарем сделаюсь, а ты, Тамара, иди практику на медсестру получать. И ты, мол, развеешься, и я с тобой заодно дело себе найду. Мне как-то не захотелось перед ней отказываться, так я сюда и попала. А она так в городе и осталась, жалованье, пишет, отличное и в библиотеке знакомых много. Вот ведь история, да, Кира Алексеевна? — История, — согласилась Жихарева, допивая кофе, — как же много я про вас всех еще не знаю. Казалось бы, другой месяц пошел, а каждый раз что-то новое слышу. Даже у Анфисы пока ничего расспросить толком не могу, язык не поворачивается… — А вы с ней теперь друзья? — Ну, можно и так сказать, — ответила Жихарева, пожав плечами, — она за эти две недели трижды заходила, считается то за дружбу? Но мне с ней весело, можно о любой вещи во врачевании говорить, даже споры с ней штука презабавнейшая… Хотя, иногда, конечно, мы чуть ли не с кулаками кидаемся, помните прошлую среду? — Как не помнить, — рассмеялась Тамара Павловна, всплеснув полными руками, — да не рассорились бы вы с ней в край, у вас обеих характер не из простых… Так не хочется, чтоб два наших главных врача врагами сделались. — Вот вы мне скажите, — вдруг серьезно спросила Жихарева, — с чего пошла слава о ее даре смерть предсказывать? Может, случай какой был или с детства у нее эти видения происходили? Не ребенком же она по больным ходила ведь? — Так сразу и не ответить, — покачала головой акушерка, — слухи-то о ней сызмальства были и вот, знаете ли, какие. Мать у Анфисы померла при родах, и родилась она то ли весьма слабой, то ли вообще недоношенной. Отец на то сильно осерчал, с ним Настя моя знакомство близкое водила и рассказывала, что холоден он все с дочерью был. И сам быстро помер, замерз зимой, что ли. Тут она вздохнула, собираясь с мыслями. — Но я не о том сейчас. Сказывали, что он пытался жену при родах лечить, и у них на то последние деньги ушли. Так чтобы дочь следом не померла, он ее быстро крестить решил. И вот дальше я не помню, отчего, но в кумовья никого не мог подыскать. То ли не шел никто — хотя, почему бы так? — то ли ему никто не нравился. Здесь и прошел слух, что он Анфису у самой Смерти крестил. Жихарева ударила себя по лбу. И рассмеялась. — Вот же ересь. И что, от этого все началось? — Да Анфиса всегда у нас была, — Тамара Павловна поджала губы и негромко договорила, — чудненькой. В нехорошем смысле. Вот на видения жаловалась, я тогда еще молодой была, своих детей не случилось, так я ее частенько выслушивала да приободряла. Все-то ей какая-то фигура темная чудилась, и, когда она у больных начала в комнате Смерть видеть, оно все вроде и ясно стало. Видать, с рождения она при ней. — Тамара Павловна, — едва ли не взмолилась Жихарева, потирая переносицу, — ну вы же понимаете, что это все слухи? Что она может такого видеть? Я наблюдала за ее предсказанием, она просто даровитый человек, который по симптомам может точно определить состояние пациента. Неужели вы в сплетни поверите скорее, чем в такую простую истину? — Непонятно мне, как можно по признакам сразу так точно сказать. — А как Смерть у постели стоит — это вам понятнее некуда? Тамара Павловна, пощадите хоть вы меня. Анфиса — если не гений, то весьма способный врач и как врача ее следует славить, а не как сущую ведьмовскую нелепость. И не как божье благословение, вы же все перечеркиваете, понимаете? Все ее знания, весь ее опыт — в ничто. В пыль. В божье благосло… Жихарева не успела договорить. В дверь постучали. — Кто бы это? — сказала Тамара Павловна таким безмятежным тоном, что стало понятно — ничуть пылкие слова Жихаревой ее ни смутили, ни взволновали. Но та, уже позабыв о своей пламенной речи, поднялась из-за стола и поспешила открыть. Распахнув дверь флигеля, она словно бы вся озарилась радостью — лучшие ожидания оправдались, и это впрямь была Анфиса. — Будешь завтракать? — Нет, спасибо, Кира Алексеевна, я сыта. Сашка сказал, что вы сегодня в город съездите, вот я и зашла в свободный час, а то когда потом у вас еще время будет. — Для разговора с тобой — всегда, — ответила Жихарева и махнула рукой акушерке, — благодарю за завтрак, Тамара Павловна. Мы сразу пойдем ко мне, если что понадобится, не стесняйтесь и зовите. После чего они обе прошли до жихаревского домика, где обычно и проводили время в моменты недолгих встреч. Анфиса была на подъеме, в приятном расположении духа и явно намеревалась осыпать Жихареву историями о приходивших за последние дни больных. У той в ответ тоже было припасено немало любопытных курьезов, но в первую очередь хотела спросить об ином: — Чего тебе купить в городе? — Ничего, — сразу та помотала головой, — у меня, к сожалению, теперь вовсе не водится лишних денег. — Брось деньги, деньги — дрянь, — Жихарева даже притопнула каблуком ботинка, — в пределах разумного я могу позволить себе купить для тебя маленький гостинец? Не каждую неделю, чай, по городам разъезжаем. От такого заявления Анфиса сердитым рывком скрестила руки на груди и прошлась до оконца. Посмотрела на край улицы и, наконец, с бравадой крикнула: — А скальпель мне купите? Чтобы у меня свой, личный был, как у всамделишного врача? Купите? — Куплю, — не снижая тона, с той же бравадой отвечала Жихарева, — а ну, говори, какой хочешь? Брюшной? С прямым концом или с острым? — Серповидный! — Будет, — с некоторым неясным разгорающимся восторгом воскликнула Жихарева, — будет, слышишь? И ты всегда при себе будешь носить мой скальпель, спросит кто, откуда взяла, а ты и говори — доктор Жихарева подарила, ясно? — И скажу. Всем скажу, кто спросит! И тем, кто не спросит, пусть знают, что вы мне подарок сделали, если так желаете. Отчего-то им обеим стало так хорошо и радостно, будто этот жест скреплял всю ту дружбу, что уже зародилась и зрела между ними. Анфиса светилась восхищением, ей и правда со страшной силой захотелось носить при себе подарок доктора. В голове тотчас возникло мгновение, когда после смерти трофимова брата Жихарева довела ее прямо до избы и еще черт знает сколько стояла рядом, ожидая, пока Анфиса придет в себя. А сама Жихарева была полна удовлетворения, ей действительно захотелось сделать для Анфисы нечто приятное и памятное. Поддавшись всплеску эмоций, Анфиса вновь воскликнула: — Ставьте пластинку, доктор! Страсть как хочу теперь музыки, у вас прекрасные записи. Поставьте, ради бога. И у Жихаревой не было уже ни малейшего повода отказать, поэтому спустя всего каких-то полминуты ее маленький домик наполнился резкими торжественными звуками второй симфонии Бородина.

***

Пока не было слышно скрипа саней и ржания тройки Василия — того самого ямщика, который должен был везти Жихареву в город и забирал ее со станции. А значит, торопиться им было совершенно некуда. Хорошо переливалась в пьянящей душу мелодии скрипка. Анфиса стояла у окна, это в любом помещении было ее излюбленное место, а Жихарева оперлась спиной на книжный шкаф. Они обе имели привычку скрещивать руки на груди, отчего, стоя рядом, словно бы отзеркаливали друг друга. Время исчезло, они бессловесно наслаждались музыкой и только тихонько улыбались друг другу. Прервав спокойное молчание, Анфиса немного вдохновенно призналась: — Очень я люблю пластинки слушать, Кира Алексеевна. В голове тотчас все затихает. Жихарева непонимающе приподняла брови: — Что затихает? — Известно что, — хмыкнула та, нисколько не смущаясь, — шумы всяческие. У меня в голове всегда ведь что-то буйствует, то словно молоточек маленький постукивает, то будто дождь идет, а иногда тихонечко разговаривает кто-то. Оно бы и ничего, но голова устает, к вечеру обычно мысли от этого путаться начинают. Она прямодушно и наивно глядела Жихаревой в глаза, пока та изо всех сил старалась не выдать своей нешуточной тревоги. — А музыка шум заглушает. В висках тишина наступает, о, какая это блаженная тишина, Кира Алексеевна. Есть только скрипка или пианино, сразу так славно и радостно. — Давно у тебя шумы эти? — спросила Жихарева. — Хм, — задумалась Анфиса, — всегда, кажется, были… Не знаю, но в детстве мне с них весело становилось, как птичка невидимая в голове запоет или копыта зацокают, так я и не одна будто в избе сижу. Еще мне нравилось вьюгу в ушах слышать, а теперь я этим сыта по горло. — Они у тебя постоянные или периодами возникают? — Черт его разберет, да для чего вам спрашивать? Неужто у вас, Кира Алексеевна, такого не бывает? — Не в этом дело, — Жихарева прошлась, заложив руки за спину, — к вечеру шум усиливается? Когда засыпаешь, оно пропадает или остается? Головные боли случаются? — Откуда мне знать наверняка, я что же, по-вашему, слежу за этим? Чего вы так разволновались, обыкновенное ведь дело. Странная вы, Кира Алексеевна, за видения надо мной подшучиваете, а звуками какими-то обеспокоились. Я с ними всю жизнь живу и ничего, не смертельно же. Тут Анфиса ненадолго замолкла и добавила уже гораздо более вдумчивым, серьезным тоном: — И разве слышать шумы — это не низкая цена за то, чтобы видеть смерть? Если б господь хотел, то могло бы гораздо хуже быть, и болями я бы мучилась, и еще неизвестно что. А тут, гляньте, шумы — велика досада. Плохо мне только от того, что при виде смерти шум усиливается, будто не в висках, а прямо посередине мозга находится. Тогда порой так невыносимо станет, что хоть из избы вон беги. — Анфиса, чтоб тебя черти побрали! — подбежала к ней Жихарева, крепко схватив за руку, — почему при всем своем уме ты такая глупая, ну почему? Зачем ты молчишь про это, для чего поддерживаешь пустой треп о видениях, когда главное всегда было в беспрестанном шуме?! — Да о чем вы говорите? — теряя спокойствие, спросила Анфиса, — у вас ведь бывает такое? — Не бывает, Анфиса! И ни у кого просто так шумов в голове не бывает, пойми же ты! Ведь это все тесно связано, и смерть у постели, и ветер в ушах — неужели не видишь связи? Посмотри на меня, посмотри хорошенько и скажи, на что это все похоже? — Н-не знаю, — голос ее дрогнул, а лицо помрачнело, — вы неясные вещи говорите и тем меня жутко раздражаете, Кира Алексеевна. — Да как же!.. — осекалась Жихарева и, отпустив руку Анфисы, в следующее мгновение схватила ее еще крепче, — звуки эти слышишь только ты одна, и никто, понимаешь, никто больше, кроме тебя, не видит смерть у постели пациента! Чуешь ли, к чему я клоню, горе ты от ума? Нет смерти, Анфиса, нет ее! Потому что шума нет, он в голове твоей, понятно? — Непонятно! — Анфиса выдернула руку и огрызнулась, — сию секунду прекратите глядеть на меня, как психиатр на идиота! Отец крестил меня у нее, и смерти я с рождения отдана. Кабы могла я списать это все на галлюцинации! Да не могу, рука об руку это идет со мною по жизни и если бы не подсказка от нее, то не сумела бы я никого вылечить! — Что ты говоришь такое? — возмутилась Жихарева, — это ведь твое знание, Анфиса, ты ведь по наитию такие лекарства смешиваешь… — Да не я это! — уже совсем громко вскрикнула Анфиса, краснея и всем телом напрягшись от нервов, — она мне указывает, понимаете? Если смерть у изголовья, то мне позволено лечить человека, и по ее подсказке я варю отвары, и растворы смешиваю с ней же. Но вы же не верите! Вы никогда ничему не верите, безбожница! — Ну что за ересь! Терновый ты венец, — Жихарева на секунду остановилась, отдышавшись, — на челе эволюции. Весь свой талант на суеверие списываешь, в руки какой-то смерти свои достижения сама отдаешь. Ох, Анфиса, если бы не эти твои шизофренические идеи… — Замолчите. Жихарева хотела продолжить — и не смогла. Анфиса смотрела на нее чуть ли не с кипящей в огромных синих глазах ненавистью. Она сжала руки в кулаки и рывком сдернула со спинки стула шубенку. После чего немедленно направилась к дверям со словами: — Вы жестокий человек, доктор. Я не позволю вам меня обижать и называть шизофреником. И если бы не мое глубокое уважение к вам, будьте покойны, я бы давно набила вам вашу бесчувственную физиономию. Потому что я невыносимо мучаюсь от своего так называемого дара, мне так жутко входить в комнаты к больным… А вы насмехаетесь! Постоянно. Но теперь прощайте, я не хочу ни дружить, ни говорить более с вами. Она уже потянула дверь на себя, как Жихарева одним шагом настигла ее: — Анфиса, что же ты городишь? Я подсказать тебе хочу, чтобы ты силы свои признала и прекратила страдать ерундой. Коль грубо звучало — так я не определяла тебя в больные, но если тебе и правда нужна помощь? Помиримся же, Анфиса. — Не хочу, — ответила та, выйдя за дверь, — и не буду. Дверь резко захлопнулась за ней, оставляя Жихареву в полном одиночестве. Скрипка выдала надрывное окончание скерцо.

***

В городе все было скучным и словно бы даже серым. Люди вокруг надоедали разговорами и постоянным движением, при оплате покупок все в голове путалось, скрип колес особенно сильно давил на усталую голову. Жихаревой сделалось неловко от себя самой и теперь ей думалось, что народ смотрит на нее не с симпатией и интересом, а скорее с жалостью к простенькому костюму и нескладному сложению. Она совсем пала духом, когда вместо того, чтобы искренне поддержать разговор с Настасьей, сестрой Тамары Павловны, смогла лишь ляпнуть нечто невразумительное. Изнутри скреблось чувство, что теперь-то все кончено. Анфиса более не пожелает мириться, и они больше даже не свидятся. — Вы совсем мрачная. Она слегка вздрогнула. В своем странном, несвойственном ей несчастии, Жихарева позабыла про плетущегося рядом Сашку. И оттого ей стало еще совестливее. Она хотела взять его с собой, чтобы показать красоты города и провести по самым любопытным местам, но вместо этого полностью ушла в свои мысли. Жихарева слабо улыбнулась Сашке, словно извиняясь за дурное настроение. Тот стрельнул взглядом по сторонам и потянул ее за рукав: — Пошлите-ка вон туда, на скамью, где никто не сидит. Они быстро остались в тишине и относительно поодаль от гулявшего по парку народа. Сашка кивнул Жихаревой, чтобы она села, взгромоздился рядом на скамью с ногами и вновь осмотрелся. Потом чуть наклонился к ее уху и заговорщицки шепнул: — Видал я Анфису. Она очень о вашей ссоре жалеет, помяните мое слово. — Чего ты об этом? — нахмурилась Жихарева, — не надо тебе в мои дела лезть. — На вас лица нет, ходите, словно невесть что случилось. А я вас и уверяю, что ничего как раз не произошло. Вернется к вам Анфиса, у нее нрав такой. Подумает сам на сам, да и вернется, если вы, конечно, ее смертельно не оскорбили. — Ха, — коротко усмехнулась она, глядя перед собой на подтаявший снег, — я уже и не знаю, что думать. Не хотелось ее обижать, само все как-то вырвалось, а она и извинений слушать моих не будет. Не представляю, как бы мне к ней подойти да заговорить, чтобы она тотчас не отвернулась, а ты говоришь — вернется. — Я видел ее, — упрямо твердил Сашка, — видел, как она на домик ваш обернулась, словно сердце у нее щемило. Поверьте, Кира Алексеевна, Анфиса не меньше вашего сейчас грустит и если к ней с добром обратиться, то все поймет. Так что вы, как воротимся, ступайте к ней и поговорите. А то на вас смотреть тошно, — язвительно окончил он и ухмыльнулся. — Ах, ты, — хохотнула Жихарева, немного развеселившись, — мелкий паршивец. Откуда ж ты столько видишь и знаешь, а? — Смотрю много, — отвечал Сашка, с хитринкой поглядывая в ответ. Они некоторое время посидели молча. Жихарева пыталась придумать слова, с каких можно было бы начать объяснения, и вдруг Сашка заговорил, будто нарочно попав прямо в точку: — Вам бы посоветоваться с кем… Да хоть бы и с Тихоном. Ей-богу, Кира Алексеевна, поговорите с Тихоном, как случай выдастся. — С кем? — не поняла та. — Отец наш, Тихон, — и, увидев привычную насмешку в глазах Жихаревой, Сашка поднял палец, — не торопитесь бухтеть. Он старик ничего такой, молится, конечно, целыми днями, а все-таки неплох. Про всех в наших деревнях окрестных знает, у него и спросите совета. Я попов страсть не люблю, но, сколько к нему при мне разругавшихся людей ходило — всех мирил. — Тьфу, — сплюнула Жихарева, — что у вас за народ? Одна смерти безошибочно гадает, другой мирит всех, кого ни попадя… — А вы всех вылечиваете, — хихикнул Сашка, болтая длинными тонкими ногами, — значит, стало быть, вы тоже у нас теперь деревенская? Хе-хе, нашенская вы стали, Кира Алексеевна! Можно я вас дохтуром звать буду? — Не можно, — махнула она рукой, — ладно… Тихон, говоришь? Поглядим, как дело пойдет, хотя чего это я — все равно не пойду. — Ваше право, — развел Сашка руками, — а пойдемте скальпель покупать? — Чего? — удивленно спросила Жихарева, — а это ты откуда узнал? — Я не подслушивал! — тотчас взъерепенился он, — случайно вышло! Мимо меня Анфиса шла, да все вас ругала, идет и бормочет «и скальпель проклятый не хочу». Только это она с обиды сказала, как договоритесь, так он ей опять понравится. Так что вы лучше купите, коль мы тут. — Вставай, — вздохнула Жихарева, поднявшись на ноги, — нашелся мне тут умник. Пойдем, поможешь самый красивый и заточенный выбрать.

***

— Пожар! — Горим, Боже милостивый, горим! — Забрасывай, заб… Ох, черт, уже перекинулось! Бегите, братцы! — Спасайся, кто может! Да отойди же ты, дурак, балка свалится! Каменку, деревню на восток от больницы, охватил ярый пожар. Едва воротившись, Жихарева с Сашкою из ямщиковских саней перескочили в больничные и погнали на крики. Над избами, поверх закатных розовых полос, алели языки растущего пламени. Черный дым огромными клубами вился над пожираемыми избами. Добравшись туда за считанные минуты, доктор и медбрат бросились в самую толчею, тотчас принимаясь за работу. Они вытаскивали людей из домов, а позади мужики забрасывали уже опустевшие дома снегом. Покалеченных крестьян, с обожженными кистями, ногами и лицами, сразу сажали в сани и отправляли в больницу. Жихарева, пугающе собранная и спокойная посреди криков и огня, старалась не думать о своих товарищах. Просто хотела твердо надеяться, что и Дмитрий Иванович и Тамара Павловна смогут принять поток пациентов, уместить всех в палатах и оказать первую помощь до ее приезда. Где-то рядом все время вертелся Сашка. Он, несмотря на внешнюю хилость, хватал на руки детей и вытаскивал на воздух. Вокруг суетилось еще много крепких девок и парней, помогавших спасать погорельцев. Жихарева была всюду. Она приводила пострадавших в чувство, то и дело открывая флакон с нашатырем. Помогала взваливать людей в седла и на сани, наскоро бинтовала кровотечения всем, что попадало под руку, и прикладывала снег к обожженной коже. А после снова шла вперед в пламя и вытаскивала на плече очередного будущего своего пациента. Огонь не желал смилостивиться, он, потушенный в одном месте, тотчас вспыхивал в другом и продолжал стирать Каменку с лица земли. Крики и плач жуткой симфонией стояли в воздухе, небо стремительно гасло, то ли от сумерек, то ли от черного дыма. — Как так вышло? — спросила Жихарева у кого-то. — Разом загорелось, Кира Алексеевна, — отвечали ей, — в городе такое вроде самовозгоранием называют… Этим, как его… Сфонтанным. — Спонтанным, — охрипшим голосом поправила она, тотчас теряя случайного собеседника в беснующейся толпе. Она уложила мать с двумя истерившими двойняшками в сани, приказала никуда не двигаться с места и следом велела мужику отправляться в больницу. Тот хлестнул кнутом, и скоро новая партия погорельцев исчезла за поворотом. Работали крестьяне на удивление слаженно и серьезно, освободившиеся сани тотчас ворочались к пожарищу. Никто не лез под руку, когда Жихарева приводила пострадавших в чувство, все почти с первого раза внимали ее командам и без ругани исполняли. Спасти дома уже не представлялось возможным, но людей внутри оставалось слишком много. Пожар и впрямь начался спонтанно, совершенно неожиданно и застал всех врасплох. Пот лился со лба градом, легкие больно сжимались от дыма повсюду, но Жихарева ни на мгновение не отходила от изб. Наконец, она вздохнула с небольшим облегчением: дома были пусты. — Мельница горит! — крикнул кто-то, и она с ужасом обернулась. Высокая, словно три поставленные друг на друга избы, мельница возвышалась неподалеку. Она выглядела страшнее всего, длинные и широкие лопасти ее уже поддались пламени, и теперь она походила на огненное колесо. Словно солнце, пугающе горячее и беспощадное солнце насадили на шест, и оно рвалось во все стороны, пытаясь освободиться. В любое мгновение она могла обрушиться, и народ уже отходил подальше, подталкивая друг друга, чтобы не попасть под удар. Но самое страшное было в ином. На верхнем этаже ее оставался человек. Мельник Семен оказался заперт в своей мельнице, и пускай вниз с оконца была спущена веревочная лестница, он, видимо, успел повредить ногу или руку. Потому что не слезал, а орал истошно и махал руками, зовя к себе. Кто-то уже начал читать едва ли не заупокойную молитву, когда Жихарева скинула с себя тулуп: — Продолжайте тушить избы! Продолжайте отвозить до больницы! — и бросилась вперед. Она оглохла, потому что не слышала ни единого вопля, звавшего ее назад. Если бы она обернулась, то увидала бы, как ринулся следом не на шутку перепуганный Сашка, и как кто-то из рослых мужиков успел остановить его. Она бежала, на ходу вцепилась в лестницу и поспешно начала подниматься. И только теперь увидала, что по левую руку от нее, по шатким и прогорающим изнутри брусьям забирался донельзя знакомый человек. — Анфиса! — крикнула она, — а ну, быстро вниз! Куда тебя понесло? — А вас, доктор? — отозвалась та. Больше не обмолвившись ни словом, они забрались в окно. Толпа снаружи бушевала и продолжала взирать на ужасное зрелище, но все люди были там, а Жихарева с Анфисой — здесь. Внутри, в удушающем дыму и практически посреди пламени. Семен бросился к ним навстречу, вытянув вперед окровавленные руки. Нога его тоже была вся в крови, запутанная в цепи, которой запускался внутренний подъемник. Потому он и не мог подобраться к окну. Доктор со знахаркой, не сговариваясь, принялись распутывать цепь, и едва та была снята, Семен подскочил на ноги: — Спасибо! — чуть ли не со слезами пробормотал он. Затем выбрался из окна и исчез из виду, но по рваному стуку можно было понять — он быстро спускался вниз по лестнице. Анфиса и Жихарева сорвались было с места, но тут прямо перед их лицами возник огонь. Дернувшись, они обогнули его и подбежали к окну. Пламя наполняло комнату, целых досок уже почти не осталось, и нужно было немедленно спускаться. Выглянув в окно, Жихарева крепко выбранилась. — О, ч-черт… — едва выговорила Анфиса. Стена мельницы прогрела насквозь, грозясь вот-вот обрушиться. А главное — лестница уже была объята огнем. Сам огонь, жадные языки его, плясали вокруг них и пытались облизнуть вмиг онемевшие руки. Искра укусила Жихареву за ногу, она подскочила, и тут же раздался грохот: обвалился сгоревший подъёмник. Вот теперь они действительно оказались взаперти. Жихарева глянула вниз — народ махал руками, что-то кричал, но не это заметила она. Она увидела лишь вытаращенные, полные сакрального первородного ужаса и чистых слез, глаза Сашки. Тряхнув головой, она крепко обхватила Анфису за плечи и потянула за собой на крохотный, еще не занявшийся огнем, подоконник: — Держись за меня. Они обе глянули вниз — до земли было высоко. Анфиса пристально посмотрела на Жихареву и вдруг так же цепко схватила ее за плечи в ответ: — Помиримтесь, доктор. Сгорим ведь — так хоть не в разладе. — Спасибо, — прошептала Жихарева и что-то вложила знахарке в карман сюртука, — не забудь на виду его при всех носить. — Что? — не поняла Анфиса. — То, Анфисушка, то. И Жихарева прижала ее к себе — сильно, крепко, прямо к груди, к отчаянно заколотившемуся сердцу. И, ощутив столь же надежную хватку анфисовых рук, сделала шаг назад с окна. Они рухнули в снег за мгновение до того, как горящая ярче тысячи солнц мельница обвалилась.