И сразу на пять скорбеть, на шесть — опять любить, на семь — распять и гнить… И я воздвигну крест нерукотворный
Пришла весна. Хоть март начался еще на той неделе, ознаменовавшись незабвенным пожаром в Каменке, только теперь стоило говорить о приходе весны. Снег стал сходить с полей, обнажая кое-где сырую голую землю, в воздухе запахло талой водой, а от пения первых птиц стало ясно, насколько же до этого было тихо. Каменка отстраивалась медленно, можно даже сказать — неспешно, возводились пока что низенькие полуземлянки, а уцелевшие избы чернели обугленными крышами. Больница была полна народу, многих пациентов приходилось обертывать мокрыми полотенцами на весь день и постоянно окунать в холодную ванну. Обошлось без смертей, хотя одной девушке пришлось ампутировать палец на руке, дабы не допустить некроза. Палаты полнились шумом и вечными разговорами, народ судачил о случае с мельницей и обсуждал, как будет восстанавливаться деревня. Было время обедни. Дмитрий Иванович последние дни исполнял роль старшего по больнице, потому важно расхаживал в приемной с чашкой чая в руках. Во флигеле тем временем велась оживленная беседа, Сашка травил незамысловатые байки. Тамара Павловна все вздыхала и охала, нарезая хлеб. С обеспокоенным сочувствием она посматривала на Анфису с Жихаревой, что опустошали тарелки щей за троих. — Сейчас оп-пять пойдем больных ох-х-хлаждать, — сказала Жихарева и тотчас искривила рот в жуткой гримасе. Тамара Павловна снова вздохнула, что-то запричитав вполголоса, Анфиса же чуть сжала локоть доктора, словно бы всячески выражая поддержку. Лицо Жихаревой претерпело значительные изменения: после падения с мельницы она, помимо ушиба колен, словила еще и сноп искр прямо по щеке. Кожа зажила на удивление неплохо, даже не пришлось кромсать ткани от омертвения. Но теперь резкую скулу пересекал неровный свежий шрам, одним из своих концов касавшийся губ. И потому от малейшей усмешки или иного другого растягивания мышц Жихарева ощущала нестерпимую судорогу. Что, впрочем, не мешало ей язвить как обычно, если не более. Анфиса все еще ходила с бинтами на вывихнутой левой руке, но и ее травма постепенно заживала, сейчас она могла уже немного двигать рукой и держать ложку. Все деревни говорили о пожаре в Каменке, а еще яростнее говорили о докторе со знахаркой, что кинулись спасать мельника и едва не расшиблись насмерть. В байках крестьян вывих Анфисы превратился в открытый перелом с кровью и жуткими мучениями. А лицо Жихаревой, должно быть, представлялось по их словам наиужаснейшим зрелищем. Из-за огромного количества погорельцев Анфиса объявила о закрытии приемов в своей избе и обосновалась в больнице. Им попросту не хватало рабочих рук — осмотреть, измерить температуру, даже покормить больных. В первые дни приходилось много оперировать, удалять ожоги и обеззараживать их, отчего Жихарева скоро совсем осталась без сил. Оперировать, когда у самой беспрестанно болит лицо, и во всем теле ощущается нехороший жар, оказалось совсем непросто. И теперь она со спокойной душой переложила повседневные заботы о пациентах на своих товарищей, потихоньку приходя в себя и восстанавливаясь. Сегодня у нее были намерения сходить по важному делу до соседнего села. А вечером хотелось закрыться от всего беспокойного сумасбродного мира в своем домике и, может статься, до самого утра слушать с Анфисой музыку. На этой мысли Жихарева ухмыльнулась, поморщившись от боли: свободного времени на такое точно не будет, и вечер с Анфисой они проведут по палатам, лишь изредка пересекаясь в коридоре. — Пойду я, — сказала она, поднявшись, — без меня не с-скучайте, постараюсь быть скоро. До ужина сов-в-вершенно точно буду здесь. — Так и не скажете, куда идете? — спросила Анфиса, на что Жихарева пожала плечами: — Да по мелочи од-дной наведаться надо, даже ин…интересного рассказать нечего. — Вы только осторожнее, — напутствовала Тамара Павловна, когда доктор уже запахивала пальто, — по той дороге, говорят, черт знает кто шляется. — В-велика п-преграда, — хмыкнула Жихарева, — если в-волков бояться, то и в лес не придется ходить, а м-м-мне, уж поверьте, очень в лес надобно. Счастливо оставаться! Анфиса встала со скамьи, чтобы закрыть за ней дверь. На кожаном ремне знахарки гордо красовался утонченный футляр для серповидного скальпеля.***
Странствие Жихаревой по затопленным талым снегом полям и пахнущим обновленной хвоей пролескам в своей сути имело нечто паломническое и почти одухотворенное. Отчего она не взяла лошадь или не спросила ямщика подбросить хотя бы до разъезда? Она вряд ли бы сама тотчас нашлась с ответом, просто ноги сами несли через бурелом и весело журчащие ручейки все далее от деревень. Легкий холодный воздух не то пьянил, не то, наоборот, отрезвлял дурную голову, и шла она туда, где бы ни в жизнь не появилась с ранними своими мировоззрениями. Потому и не хотелось ей ничьего, даже временного, присутствия и бессознательно казалось самым верным добраться туда пешком. Сунув слегка мерзнущие руки в карманы легкого пальто, она перепрыгивала через лужи, вовсе не замечая перепачканных весенней грязью штанов. А солнце, высоко поднявшееся теплое солнце, ласкало ноющий ожог, словно омывая его прохладной водой. Жихарева шла в N-ский монастырь. Он оказался на удивление приятным, даже словно зовущим к себе сквозь реденькую рощицу молодых берез. Черные купола его слабо поблескивали на свету, надежные крепкие дубовые стены и высокое широкое крыльцо дышали странною возвышенной эстетикой. Ступив на первую ступень, Жихарева повертела по сторонам головой, разглядывая маленькие постройки и чистые окна. Ей сразу же повстречался совсем юный инок, после короткого объяснения поведший ее по коридорам в келью Тихона. Во взгляде юноши она не увидела ни малейшего осуждения за одежду или же общий подвижный, будто вызывающий на реакцию, дух. Должно быть, подумалось ей, к ним много кто из чудаков да грешников ходит, чему удивляться? Внутри монастыря было так же благоприятно. Жихарева не бывала в церквях уже очень давно, считая совершенно беспринципным ходить в «народную опиумную». Но здесь было так мирно и спокойно, что чьи-то негромкие чтения за стенкой казались разговором по душам двух друзей. Иконы по углам были так аккуратно прибраны, и от больших окон было так светло, и так мягко пахло свечным воском, что даже огоньки лампад порождали уютное чувство. Келья мудрого монаха, о котором рассказывал Сашка, находилась далее всего от входа. Доведя до нужной двери, инок постучался и оставил Жихареву дожидаться ответа. Ей открыли. — Вы ко мне пришли? — тихая, но отчетливая и хорошо поставленная речь. — К в-вам, отец Тихон, — кивнула она, — разрешите в-войти или вам в ином месте удобнее со мной г-г-говорить? — Входите, — высокий, почти одного роста с ней, Тихон пропустил ее внутрь кельи и закрыл за ними дверь, — и располагайтесь, где будет угодно, я весь в вашем теперь распоряжении. Он сел у письменного стола на украшенный незамысловатой, явно самодельной, резьбой стул. Жихарева не смогла сесть и по извечной привычке своей принялась расхаживать по аскетичной келье, разглядывая редкие украшения. Те, как и стул, явно были сделаны если и не лично рукой Тихона, то одного из здешних монахов. Заложив руки за спину, она некоторое время молчала, подбирая слова. Глядела на Тихона она прямо, без тени стеснения или неловкости, а он так же прямо, но с легкой беззлобной улыбкой, смотрел в ответ. Он был сух и худ, но совершенно точно не немощен, уже в летах, но не древний старец. Зеленые глаза со светлыми, слегка подрагивающими длинными ресницами, были добры и спокойны. — У вас страшный ожог, — вдруг первым заговорил Тихон, чего Жихарева не ожидала, — это все с того пожара не зажило? Вам бы держать на коже перевязку, иначе останется глубокий шрам. — Он уже останется, — пожала она плечами, — видите, рубцуется? Да горе — не б-беда, что такое есть шрам на теле, а, отец Тихон? Отпечаток, как говорят п-поэты, ш…ш-ш-штрих былой жизни, и коль не болит, то от него никакого вреда… А вот если у человека шрам в д…д-душе… Она запнулась, смутившись со своей несвойственной поэтичности. — Вы знаете Анфису? — Знаю, — кивнул тот, сложив руки перед собой на коленях, — говорите, доктор, и ничего не бойтесь. Все, вами сказанное, не покинет стен этой кельи, и расположена она так далеко от других, что нас вряд ли кто расслышит. Тем более что начали петь службу. — Вы, получается, из-за меня службу п-пропустите? — Помощь страждущему никогда не станет для меня после службы, доктор. Это мой долг и крест — и он стоит выше любых других дел, даже если говорим о монастырских. — Х…х-хорошо, — Жихарева перебирала пальцами ткань рукава своего пиджака, — мне сказали, что у вас следует просить совета о примирении… В-в-впрочем, конкретно в этой помощи я больше не нуждаюсь, но мне с-страсть как нужно услышать мнение другого человека. М-да, я ни с кем из своего окружения не могу о таком говорить, к-кроме Сашки — знаете в-ведь Сашку? — но я не хочу взваливать на м-м-мальца свои хлопоты. А с вами о таком толковать более чем уместно, особенно, если вы людей знаете. — Истинно никто не знает человека, кроме него самого, — покачал головой Тихон, — и того, кто этого человека всем своим сердцем полюбит и примет. — Пускай, — махнула Жихарева рукой, — вы уж п-простите, что я заикаюсь. Должно быть, сложно разобрать, но мышцы тянет до б-боли. Если начистоту, без оговорок, то вот что: меня терзает Анфиса. Вы ведь видели, какой это человек? Видели, какой это даровитый и з-з-замечательный врач? — Несомненно, даровитый. У нее, я бы сказал, отличная память и она, сама того не осознавая, припоминает весь свой опыт. Оттого и врачует даже те хвори, которые ей случалось видеть всего однажды… Но мне приходилось слышать, что Анфиса еще и лекарства варит по совершенно чудесному наитию. Не буду вам утверждать, но у нее, вероятно, хорошая логика для подобной догадливости. — Да, да, я именно об этом, — оживилась Жихарева, — но вы, б-безусловно, знаете и об ее так называемых «видениях»? Я не могу не в-в-волноваться об этом, признаться честно, мне больно бывает глядеть ей в глаза. Это ведь ересь, б-бред и суеверие, близкое к помешательству, но мне никак не удается переубедить ее! Эти разговоры о Смерти, которая р…решает судьбу пациента… И эта сумасбродная вера в прив-вязанность к смерти… — Вы точно подметили, доктор, — Тихон посмотрел долгим взглядом в окно, — все это есть самая настоящая вера, и Анфиса — преданный богомолец своей веры. Пойдите к любому в монастыре и поговорите с ним, что бога нет. Или давайте я вам начну твердить, что бог есть. Как думаете, насколько быстро вы со мной подеретесь? — Сдались вам эти д-драки, — усмехнулась Жихарева, — все меня в буйные записываете. Да, вера полностью окумаривает человека, но здесь есть н-н-нечто большее веры, понимаете? Она слышит голоса, ш-шумы и прочее, в чем сама по случайности мне призналась. Отец Тихон, вы ведь не будете с-спорить с тем, что звуки в голове — не что иное, как болезнь? Это с-с-страшная болезнь, и облик смерти страшен потому, что он существует лишь в голове Анфисы, и у меня есть т-теперь тому доказательство. — Что не отменяет вопроса веры, — вздохнул Тихон, — я не слыхал о ее проблеме с голосами в голове… Признаться, это удручает и мне о таком горько слышать. Но ведь это все — одна сплошная идея, доктор, вы понимаете, к чему я веду? Я не воспитывал Анфису с младенчества, но зная слухи, что ходят в народе, берусь вас уверить — она слышала голоса не с рождения. — Думаете, это развившееся расстройство? — хмыкнула Жихарева, скрестив руки на груди. Они входили в пространство ее стихии. — Я пока не думала о т-таком, но и я не хотела думать обо всем этом одной, д-дабы не сбиться со здравой мысли… Ах, как х…х-хорошо, что мы говорим на одном языке, отец Тихон, мне требовалась четкая структура с-суждений. Идея, идея… Значит, что-то извне подало ей мысль о связи со смертью, о некой избранности и такой несчастливой особенности? — Я не учился врачебной практике, — заметил Тихон и улыбнулся, — но здесь мы с вами мыслим едино. Вы ведь слышали байку, что отец крестил Анфису у смерти, я же видал, как холоден и далек он был от дочери до самого конца. Ведь до того эта самая смерть забрала его жену, которую он сильно любил. Вы не находите некой весьма примечательной связи? Жихарева вытаращилась на него в изумлении. И сильно вздрогнула, схватилась за лицо, мучимая судорогой от резкого движения мышц. — Вам плохо? — Нет, — она яростно замотала головой и затараторила, набавляя громкость, — как же все было очевидно! Крестил у Смерти, конечно… Ох, уж этот народ, во всем ищет м-метафору и предание, что за вожд-деление у них до всего выдуманного и суеверного? К-крестил… Он ведь говорил то в самом прямом смысле, и в-в-вовсе не потому, что не подыскал никого в кумовья. Страшно теперь п-представить, что он вместил Анфисе в голову, будь он неладен! Жихарева все сильнее злилась. — Конечно! «Я с-смерти отдана с рождения», «взамен его рождения мать жизнь отдала»… Все эти ее ш…шизофренические высказывания совсем не анфисовы, нет, если бы все было так п-просто! «И я словно в избе уже не одна»… Как же жутко, отец, как же ж-жутко мне о таком говорить. Выходит, у Анфисы весь мир на смерти с-строится, словно бы дом на фундаменте. Отец то ли нарочно, то ли потому, что дурак, привил ей вину за смерть матери, и т-теперь все свои заслуги она приписывает сему аб…абстрактному существу… Пройдясь быстрым нервным шагом по комнате, она вцепилась пальцами в волосы: — И что мне делать? Я не лечу такие расстройства, я хирург, понимаете? Черт в-возьми, как же вырезать у человека из головы такую д-дурную идею?.. — Вам не обойтись без другого доктора, — отвечал до того надолго притихший и словно бы даже ушедший в забытье Тихон, — такие вещи не лечат молитвам и лишь разговорами. Ей нужен человек знающий, а вы, безусловно, такого сможете подобрать… Но даже врача мало, доктор, ох, мало. Вся эта caritas… De cultu mortis… На смену одной идее непременно должна идти другая, человеку нельзя без идеи и смысла. Вы на смену вере приняли атеизм, но без него вам было бы пусто и нехорошо. — Да, вы, наверное, правы, — согласилась Жихарева, — но как ее убедить, как д-д-доказать, что все лечение — ее рук и мозга дело? Как мне хотя бы поселить эту мысль вместо того, что н-наговорил ее п-покойный и сотню раз дражайший папаша? — Любовь, я бы даже сказал — привязанность, преклонение смерти должны смениться, — Тихон говорил неспешно, подбирая слова, — вы решительно вознамерились выбить почву у нее из-под ног. Так дайте же новую опору! Вы хотите разрушить фундамент дома — так стройте новый, доктор! Не дайте Анфисе пасть в пропасть, ибо культ смерти — то, что в теперешнее время удерживает ее от того страха и непонимания мира. От одиночества, в конце концов. В келье воцарилась глубокая, полная размышления, тишина. Жихарева вновь кругом обхаживала комнатку, нахмурившись и плотно стиснув губы. По дерганым движениям заложенных за спину рук можно было понять, что ей вновь нестерпимо захотелось курить и курить долго, пока не отпустит волнение. Тихон не беспокоил ее, лишь сопровождал ободряющим взглядом. Наконец, замерев прямо у иконы, Жихарева дернула рукой — будто отбросив желание перекреститься — и твердо обернулась к Тихону: — Я смогу. Если мне р-рубить веревку — то и ловить Анфису тоже мне, и не с…с-сомневайтесь — поймаю. Он смотрел на нее, взъерошенную и запыхавшуюся. После чего улыбнулся, не так, как прежде, а очень светло, с теплом и почти блаженно: — Вы так страждете за нее, всей душой и каждым помыслом, но вы ничуть не каетесь и не стыдитесь себя. Поразительно, сколь вас полнит вера в саму себя, вера в силы свои и в то, что даже ошибку вы сумеете исправить. Вы удивительно крепкая и здоровая личность, доктор, и атеизм ваш стоит на ближайшей ступени к полной искренней духовности. Он поднялся, направляясь к двери и намереваясь отпустить Жихареву домой. Пройдя мимо иконы, он перекрестился, после чего добавил: — Только когда будете ловить — молю и уповаю, боже милостивый — не разбейтесь обе. Жихарева улыбнулась, потерев занывший ожог.***
Домой она воротилась быстро, на том самом разъезде повстречав ямщика Василия, который ехал откуда-то с дворянских поместий. Он подобрал Жихареву и тотчас завел разговор: — А я ведь за вами и послан, доктор! Черт знает, что делается, а вас все время везде требуют. Эдак мне можно будет вовсе не служить и только вас возить, может, мне вам в кучера наняться? — Не болтай з-зря, — ответила она, — так чего случилось? — Ничего страшного, только вас в поместье сегодня быть просят. Там хозяйке со вчера нездоровится. Сказали, нет срочности, просто тамошний доктор куда-то запропастился и не хочется им без надзору быть. — Нельзя нам м-медлить, — вздохнула Жихарева, предчувствуя новую работу, — мало ли, чего им там кажется, любая болезнь при запущении может привести к беде. И раз у них рядом нет врача, так я сразу от больницы поеду. Только инструментарий возьму и сразу в дорогу. Уж довезете меня? — Довезу, — с важной горделивостью кивнул тот, — мне за ваше предоставление вперед уплочено. Одна поедете или еще кого с собой прихватим? — Анфису, — кивнула Жихарева, — и, наверное, Сашку. Вдруг что п-пойдет не по плану, так мне подмога лишней не будет. Выехать немедленно не получилось. Было время обхода больных и из-за несметного их количества Тамара Павловна с Дмитрием Ивановичем вдвоем не управились бы. После Анфиса с редкостным упрямством настояла, чтобы Жихарева отмочила ожог в холодной воде не менее положенного времени, что заняло еще около часу. Но после проделанной процедуры мышцы действительно отпустило, и теперь Жихарева могла не мучиться судорогами. Она вновь заговорила четко и быстро, не спотыкаясь языком о зубы и не подергивая плечом. Наконец, наспех проглотив полдник и собрав все необходимое, они отправились в дорогу. Перед выходом Жихарева черт знает для чего проверила содержимое внутреннего кармана своего пальто: она обычно не делала этого вовсе, поскольку не беспокоилась о спрятанном в нем предмете. Теперь же ей нужно было удостовериться, что предмет этот точно при ней. Ехали они скоро, но повозку потряхивало, поскольку песчаная дорога сменялась порой еще не растаявшими сугробами. Опускался вечер, но Василий уверил, что господа поздно ложатся, и врача будут ждать в любое время суток. Анфиса чуть неловко перебрасывала из руки в руку футляр со скальпелем — она явно не знала, как себя ощущать от мысли, что они едут в поместье. Сашке, впрочем, как и всегда, все было нипочем, и он напевал какую-то очень несмешную и глупую песню, кивая в такт себе головой. Ехать довелось далеко, поместья располагались еще дальше от деревень, чем монастырь. Еще здесь встречалось много неровной дороги, отчего приходилось вертеть замысловатые круги в объезд. Успело стемнеть, но ночь была ясная, и месяц полностью освещал окрестность. Лошади без устали неслись вперед, Василий уже и не понукал их, лишь удерживал вожжи и рассказывал о господах из поместья. Рассказывал, что хозяина зовут Андреем Ивановичем и что человек это весьма строгий, даже внушительный. Что жена его — приболевшая как раз Ольга — тоже дама весьма приятная, хоть и с некоторыми причудами. Что они всегда принимают гостей, работают над какими-то лебраториями («Лабораториями, Василий!») и щедро платят ямщикам. По всем этим описаниям, особенно по последнему, Василий сделал вывод, что супруги — едва ли не святейшие люди. Жихарева все это воспринимала вполуха. Она размышляла о разговоре с Тихоном, о том, что она будет делать теперь с Анфисой, а более того — прислушивалась к звукам вокруг. И вскоре с запоздалым раздражением поняла, что вслушивалась не зря: характерный вой, взявшийся будто из ниоткуда, все нарастал и окружал их. — Так и знала! — воскликнула она, завертев головой по сторонам, — чуяло сердце, что спокойно не доедем. — Черт, — Василий вцепился в вожжи и хлестнул лошадей, — пошла! Чего раньше не сказали?! — До того неслышно было, — буркнула Жихарева. — Проклятье, — прошипела Анфиса, берясь за саквояж, — бегут, ироды, несутся. Да мы не оторвемся, Василий, гони же! Гони! Гони, пока не настигли! — Вот будет веселье, — фыркнул Сашка, — если врачи от волков помрут. Какая история в народ уйдет! А ты чего саквояж взяла, Анфис? Скальпелями думаешь отбиваться? — Да чтоб не выпал и не порвали, если нагонят, — Анфиса совсем помрачнела, — попали мы… Они неслись быстрее прежнего, но стая — небольшая, в четыре или пять голов — неуклонно следовала за ними. Волки бежали, скаля зубы и прожигая их злыми желтыми глазами. Месяц играл серебром на их шкурах, ветер летел в лицо от скорости езды, но стая все равно была близко. Слишком быстро, чтобы сохранить хоть толику спокойствия. Анфиса подскочила с места, отступив к козлам и крепко прижав к себе саквояж. Сашка во все глаза глядел в морды волков, но тоже побаивался — видно было, как пальцы впились в сидение. Расстояние до повозки увеличилось, как вдруг резко скрипнуло колесо, и они остановились. — Что?! — закричала Анфиса. — Ногу сбила! Лошадь сбила! Они оказались посреди поля, а стая приближалась и должна была настичь в два счета. Все они дернулись, мечась по повозке и думая, куда теперь деваться. Рык раздался прямо над ухом — вожак прыгнул вперед, набросившись на повозку. При свете месяца блеснул скальпель с серповидным концом. Щелкнул хлыст, оставив кровавую полосу на спине волка. В общей неразберихе средь криков и рычания ничего не было ясно, лишь неистово бил хлыст и яростно бранился злой и перепуганный Сашка. Грянул выстрел. А потом еще один, и еще, и еще — волки темными трупами легли наземь и на дно повозки. Анфиса стояла, выпучив от страха глаза и держа перед собой скальпель, с которого капала кровь. Одного из волков она успела пырнуть, Василий же машинально покачивал таким же окровавленным хлыстом. Но волки были мертвы, а лунный свет теперь сверкнул на гладкой поверхности револьвера. Жихарева с трудом вздохнула. Рука, онемевшая и потерявшая ощущения, сильно дрожала. — Вы и стрелять умеете? — пораженно спросила Анфиса, протирая скальпель о полу сюртука. — Сумасшедшая, как есть сумасшедшая!!! — восторженно воскликнул Сашка, принявшись вытаскивать волка из повозки. — Я и сама не знала, что умею, — прохрипела Жихарева, все еще неверяще глядя на пистолет в своей руке и тяжело дыша, — пистолет отцовский постоянно с собой таскаю, для сохранности, а стрелять особо и не стреляла. Потому и подпустила так близко. Уверена была, что не попаду. Она попыталась двинуться с места — и повалилась на колени.***
— Что ж за несчастье, — пробормотал Василий, — никакого спокойствия… Эх, ты! Это он адресовал лошади, которая вовсе ничего не сбила и лишь споткнулась, потянув за собой остальных. Хоть от волков удалось отбиться, чувство еще неоконченного, непрожитого полностью страха тяготило всех. Василий проверил упряжь, чтобы больше лошади так резко не останавливались, вспрыгнул на козлы и обернулся: — Ну, что? Едемте? — Едем, — кивнула Жихарева, приподняв голову и тотчас зашипела, — ай, Анфиса, а ты бы полегче! — Я извиняюсь, — хмыкнула та, закусив зубами бинт и разрывая его на две полоски, — но уменьшить жжение карболовой кислоты отнюдь не в моих силах. Анестезия скоро подействует, вам потерпеть надобно. И что вы жалуетесь — не сами ли больных за излишнее нытье журите, Кира Алексеевна? — Твоя правда, — согласилась Жихарева, — все обеззаразили? Не помру от заражения? — Не помрете, — неожиданно серьезно мотнул головой Сашка, — эка вам не везет, того глядишь, до Пасхи вас кто-то окончательно съест. — Надеюсь, что не сифилис, — сказала Жихарева и прыснула со своей же странной шутки. Ей успели укусить ногу, причем укусить основательно и добротно, клыки вонзились в плоть и едва ли не целый флакон кислоты ушел на обеззараживание. Сашка промыл тонким платком рану, вколол анестезию, Анфиса же наложила крепкие, отменные швы и теперь оставалось перемотать. Рана располагалась на голени, чуть ниже колена и Жихарева вдруг усмехнулась: — Сначала рожу покривило, теперь еще и хромать начну… В цирк, что ли, устроиться? — Бросьте ваши неумные шутки, — махнула рукой Анфиса, завязав узел на бинте, — и без того до сих пор тревожно, знаете ли. Вы лучше ложитесь, Кира Алексеевна и отдохните до приезда, нам еще осмотр проводить. Господи, у меня сил больше не осталось, еще и с господами общаться придется, почто такой неприятный день? И скальпель отмывать целую вечность… Нет, так я его использовать не смогу больше, вдруг заразу занесу? — Грустно, — кивнул Сашка, — только подарили — и ты его на волка пустила. Первый и последний победный бросок бравого скальпеля! — Ну тебя, — нервно рассмеялась Анфиса. Они добрались до поместья без дальнейших приключений. У ворот стояло много повозок и даже экипажей, видимо, собирали вечер, и оттого Жихаревой страстно захотелось повернуть домой. То же желание она разглядела и в помрачневших глазах Анфисы. Говорить с собранием светских людей, еще и явившись столь разношерстной шумной компанией, представилось ей пыткой. Жихарева ничуть не стыдилась своих товарищей — разве могло хоть что-то вынудить ее смутиться за Сашку или, тем паче, Анфису? — но она предчувствовала их обоюдную неловкость, и ей было жаль их. Жаль за те взгляды, которым подвергнут их господа. И оттого заранее все, находившиеся сейчас в этом роскошном огромном доме, вызывали у нее раздражение. Василий, затормозив и спрыгнув с козел, тотчас выпряг лошадей и повел их на отдых в маленькую часть конюшни, куда господа позволяли ставить коней ямщикам. Жихарева, все еще опираясь рукой на плечо Анфисы и подтаскивая за собой раненую ногу, передала саквояж Сашке. И указала рукой в сторону парадного крыльца: — Идем. Посмотрим, что за такие Андрей Иванович да княгиня Ольга.