Среди берез, болот и звезд, цыганских свадеб, волчьих слез Мне нет места. Но, разгребая пену дней, во тьме живых госпиталей, Я был лучше всех
Было уже около часу ночи, но вечер совершенно не намеревался заканчиваться. Оживленная, полная горячего спору и столкновений, беседа не сбавляла взятых оборотов, среди всяких тем то и дело вновь мелькали замечания о «чудаковатом докторе» и «этой самой знахарке». Владелец поместья, Андрей Иванович, тем временем спускался по парадной лестнице вниз, где располагалась комната для ямщиков, дворника и прочих. С собой он нес бутыль хорошего дорогого вина, и лица его не покидала заинтересованная улыбка. Он был в приподнятом расположении духа и преисполнен любопытства ровно с той секунды, когда жена его, Ольга, с точно такой же улыбкой сообщила, что доктор отправилась в нижнюю комнату. За дверью было шумно и весело — куда веселее, нежели в залах наверху. Постучавшись, Андрей получил громкое «пожалуйте!» от хора нестройных голосов и вошел. Он действительно увидел здесь доктора и знахарку — Жихарева едва ли не затеяла драку с Василием за подтасованные карты, Анфиса же заливалась смехом и прятала свои карты от Сашки. Помимо них в комнате сидели человека три из прислуги и ямщик одного из гостей. Все они резались в ожесточенной борьбе за главный приз, лежавший посередине стола — скальпель Анфисы с парой присохших пятнышек волчьей крови. Андрей, почуяв, что своим присутствием рушит ход игры, протянул Жихаревой бутылку: — Позвольте вас угостить, доктор, — он взглянул на Анфису и добавил, — и вас тоже, Анфиса Игнатьевна. Та слегка вздрогнула и потупила взгляд в карты, не зная, как отвечать. Жихарева же довольно улыбнулась, приняла бутылку и поднялась со скамьи: — Я с вами на пару слов, Андрей Иванович. Ребята, без меня не продолжать! Идемте, — кивнула она Андрею, и они вышли за дверь. Оказавшись в пустом коридоре, они несколько секунд молча смотрели друг на друга, словно пытаясь осмыслить все случившееся за столь необыкновенный вечер. Наконец, Андрей заговорил: — Мне искренне неприятно за то, как с вами сегодня обошлись, и я надеюсь, что вы не смешиваете мое отношение к вам и Анфисе Игнатьевне с отношением… остальных. — А мне вот искренне приятно, — улыбнулась Жихарева, — что вы услышали мое пожелание и обращаетесь к моей коллеге, как положено. За остальное не беспокойтесь, она — человек от общества далекий, и ей сложно сохранять спокойствие в столь нервной обстановке. Я же, признаюсь, тоже успела одичать и ничуть о том не жалею. Сейчас мы в прекрасном настроении, а благодаря вашей заботе, — она потрясла бутылкой с вином, — станет еще лучше. — Еще раз благодарю, что осмотрели Ольгу, — Андрей слегка склонил голову, — мне было тревожно за ее состояние, и ждать возвращения нашего врача было бы невыносимо. Все же, вы понимаете, тяжелые роды… Не могу не беспокоиться о том, как это все еще может сказаться на ее здоровье. — Пока, повторюсь, ни единого волнительного прогноза, — спокойно уверила его Жихарева, — а на восстановление нужно время, я никогда из больницы рожениц раньше определенного срока не отпускаю. Просто следите за нагрузкой, и чтобы не было долгих промежутков в приеме пищи. Ну, и разговаривайте с ней, разумеется, ей треволнения сейчас ни к чему. — Я потому и о вечере с ней не говорил, — вдруг сознался Андрей, резко заложив руки за спину, — мне важны связи с одним из гостей для публикации исследования. А потому было необходимо собрать вечер, хотя определенные личности мне совершенно чужды, и я бы по личному желанию их не пригласил. И об этом я никак не могу сейчас поговорить с Ольгой, пока ей не станет легче… Сами видите, сил у меня теперь больше, и мне следует быть для нас обоих опорой. — Поговорите позднее, — поддержала его Жихарева, — если вам пока терпится, то лучшее ее не беспокоить, дайте хотя бы день отдохнуть. Но я благодарна вам за честность, страсть как люблю прямых людей, и вы мне в этом смысле теперь симпатичны. — Вы мне тоже, — Андрей протянул руку для рукопожатия, и Жихарева с теплом ответила ему, — мне нравится ваша смелость, вы этим сильно похожи с моей женой и черту такую я уважаю. Хотел бы видеть вас с Анфисой Игнатьевной в гостях хотя бы еще раз, но, думаю, у вас постоянно работа. — Да и ей, мне кажется, будет здесь неуютно, — окончила его мысль Жихарева и усмехнулась, — так что лучше вы к нам, только, прошу, не в качестве пациентов. Они обменялись добрыми, почти приятельскими, смешками и на том разошлись. Андрей вернулся к гостям, Жихарева же, осторожно придерживаясь за стенку и подволакивая еще нетвердую ногу, вернулась в комнату и вновь погрузилась в игру. Здесь следует ответить на животрепещущий вопрос — как же после осмотра хозяйки поместья и замечательной рекомендации гостям Жихарева с Анфисой к концу вечера оказались за карточным столом? Недомогание Ольги оказалось связанным с перепадами давления от непостоянства погоды. Узнав об этом, Сашка, тотчас уверившись в своей необязательности, отпросился пойти вниз, сидеть с Василием. Жихарева и Анфиса остались с хозяйкой и еще некоторое время обсуждали ее состояние. Выяснилось, что Ольга недавно перенесла нелегкие роды и пока еще восстанавливалась. Жихарева после такого прописала ей строгий постельный режим и распределение нагрузок, запретив выходить сегодня к гостям. Анфиса, в свою очередь, посоветовала отпаиваться успокоительным сбором из валерианы и мяты, даже вытащила из нагрудных карманов сюртучка засушенные цветки. — За них особенно спасибо, — сказала им Ольга, едва Андрей ненадолго отлучился, — когда тянет мышцы, мне иногда становится боязно за себя. Вдруг что неправильно зажило, или швы еще разойдутся? Теперь, когда вы сказали, что все идет хорошо, мне вроде бы и спокойнее. Но как только вы уедете — опять станет не по себе, потому что… — Не было опыта, — понимающе ответила Жихарева, — это ведь первенец, в конце концов. — У нас это частая история, — подхватила Анфиса, — роженицам первые два дня все нужно объяснять, сколько раз было, что они даже после легких родов себя в покойники определяли. Хах, без малейшей причины. Жихарева на этих словах ощутила внутри нехорошую иронию — ей представился спор Анфисы с такой роженицей, подкреплённый аргументом «да у тебя смерть у изголовья стояла, я точно видела». Хотя, скорее всего, так оно и случалось. — Не хочу постоянно говорить об этом Андрею, — сказала Ольга, — он сейчас собрал гостей на вечер вопреки своему желанию, а все ради одной публикации, и я тоже очень эту публикацию жду. Наша общая работа… Он и без того сегодня нервный, у меня сил, статься, все равно побольше будет. Потом… — Ну, как знаете, — ответила Анфиса, поднявшись с места, — скажите, пожалуйста, где у вас можно отдохнуть? Я бы сейчас и в обратный путь, но у Киры Алексеевны повреждена нога и… — Что? — встрепенулась Ольга, — и давно? — По дороге сюда, — заметив, что Жихарева недовольна и хотела бы разговор свернуть, Анфиса поспешно затараторила, — нам встретились волки и, хоть удалось отбиться, у Киры Алексеевны прокушена голень и… И я бы хотела просить места, где можно было бы еще раз промыть рану и сменить перевязку… — Незачем, — гаркнула Жихарева, подхватив саквояж и направляясь к дверям, — мы все сделаем внизу и поед… — Никуда вы не поедете, — строго отрезала Ольга, сев на постели, — сейчас придет Андрей с Мишелем, и я попрошу его отвести вас сначала в общую залу отужинать, а потом… Она задумалась, нахмурив свои темные красивые брови. И уверенно продолжила: — В правом крыле есть одна комната, вам придется быть там вдвоем, но если не отдохнете вовсе — будет ужасно. Вы сами доктор, Кира Алексеевна, и я помню о вашей привычке курить, то, как вы не жалеете себя — возмутительно. Укус в ноге! Обязательно все проверь… — она запнулась, взглянув на Анфису, — как вас по батюшке? Та удивленно ответила: — Иг… Игнатьевна, а что? — Анфиса Игнатьевна, обязательно проверьте, чтобы ваша безответственная коллега сделала все, как положено. Жихарева вновь попыталась отказаться, но тут вошел Андрей с Мишелем — их сыном — на руках. Передал ребенка Ольге и, получив от нее распоряжение вместе с коротким поцелуем в край скулы, повел гостей в залу. По дороге он удивился сильной хромоте Жихаревой и, видя, что Анфиса постоянно поддерживает ее, предложил опереться еще и на свой локоть: — Вам стоит сейчас только поесть и сразу отдыхать. Спасибо, что осмотрели Ольгу, я теперь буду спокоен за нее. И вдвойне спасибо, что согласились приехать издалека, теперь же, учитывая, как вы пострадали в дороге, мне даже совестно за ваш вызов. Но вы будьте аккуратнее, когда соберетесь в комнату — позовите меня, я помогу вам подняться. — Пустяки, — буркнула Жихарева. Ее, очевидно, раздражала забота, когда ей хотелось идти своим размашистым широким шагом, а приходилось буквально волочиться на чужих плечах. Она не ощущала себя доктором в такие моменты. И несколько раз порывалась пойти сама, тотчас спотыкаясь, потому Андрей и Анфиса под конец их пути к зале втайне боролись с желанием прихватить Жихареву еще и за ворот пиджака. Зала встретила их ярким светом, богато накрытыми столами, сверкающим паркетом и множеством людей. Это все были светские люди — в хороших костюмах, евшие и пившие из серебра с хрусталем, с позолоченными часами и фамильными памятными перстнями. По большей части мужчины. И по большей части все средних лет или еще более в возрасте. Жихарева ощутила неприятную муть в животе — она по их цепким взглядам поняла, как выделялись они с Анфисой в простой, видавшей виды одежде. Как рядом с несколькими весьма изящными и томными дамами резонировали они — взъерошенные, с иссеченными кое-где мелкими ссадинами руками. Особенно сильные пристальные взгляды Жихарева чуяла своим ожогом. Мягко взяв Анфису за локоть, она подтолкнула ее к столу, села сама, придерживаясь за спинку стула. Андрей, тоже почуяв нехороший общий интерес, четко и громко проговорил: — Имею честь рекомендовать вам — доктора, приехавшие на вызов к нам из N-ской больницы и успешно осмотревшие мою жену. Думаю, многие из вас слышали про то, как они ведут дела на своем участке. Потому прошу любить и жаловать — Кира Алексеевна Жихарева и Анфиса… Он взглянул на Жихареву. Меж народа прошелся смешок. — Анфиса Игнатьевна Козьмова, — отрезала Жихарева, не отвлекаясь от идеально запеченной баранины. Андрей ненадолго покинул залу, решив возвратиться к жене и сыну. Разговор между гостями поначалу было продолжился — говорили, кажется, о забастовках американских рабочих — но вдруг один из них, низкорослый мужчина, зацепился взглядом за Анфису. Он усмехнулся одним краем своих пухлых губ и направился к столу. Жихарева нахмурилась, Анфиса, сидевшая к толпе спиной, выглядела чрезвычайно сбитой с толку. Мужчина оперся рукой на спинку пустовавшего стула и обратился: — Скажите, Анфиса, — в прищуре его мелких глаз Жихарева не видела ничего хорошего, — что интересного в вашей фамилии? Уж не имеется у вас в прародителе загулявший купец? — Откуда мне знать? — непонимающе ответила та, с удивлением разглядывая вычурный бокал, — а вы отчего меня спрашиваете? — Да вот любопытно спросить, откуда вы родом. Из города, что ли, в земщину приехали? Жихарева стиснула в пальцах вилку. Разговор уже более не мог вернуться в прежнее русло — а она упустила момент, когда можно было от него откреститься. Анфиса же с природным своим прямодушием сказала: — Да местная я, с деревни — с Белой, знаете же? — А я говорил, — мужчина повернулся к остальным, — крестьянка, видно же. И по тому, как одета, и как сидит, все выдает. Это, стало быть, к нам теперь на вызовы крестьяне ездят? И скоро ли мы, господа, по-вашему, от такого сгинем? Раз уж мужиков стали до осмотров допускать. — Так, может, у нее образование есть, — поспорил юноша лет двадцати с пышными бакенбардами, — вы знаете, как в Америке теперь делают? Мы с вами про забастовку, когда говорили, я не успел сказать. Там рабочий может ремеслу обучиться и тогда имеет полное право работать, так отчего бы ей нельзя? — Экий вы либерал, — фыркнул мужчина, — а что, думаете, простой мужик такую науку, как медицину, сможет осознать и применить? Тут вам какое дело, американский рабочий или наш мужик — у него, разве, ум под такое дело заточен? Я вот недавно слушал лекции по анатомии… Он повернулся всем грузным телом к Анфисе: — Вот скажи, в чем разница между эпителием и эндотелием? Та вытаращилась на него огромными голубыми глазами, совершенно растерявшись: — Не знаю… А что это такое? — Вот! — поднял мужчина толстый палец, — о чем я и… — А вы сами ответить сможете?! — не сдержалась Жихарева, — не стесняйтесь, просветите нас, в чем же отличие? — Это совершенно разные ткани, — отмахнулся тот, — и, прошу заметить, я слушал лишь две лекции, а Анфиса у нас теперь за врача почитается. Скажите, Кира Алексеевна, по какому принципу вы доверяете пациентов необразованному человеку? — Я образованная, — пока еще негромко возмутилась Анфиса, — я окончила приходскую школу. Гости рассмеялись, а юноша с бакенбардами сложил руки на груди и сказал: — Впрочем, Степан Анатольевич, я бы не брался утверждать, что врач третьего класса может лечить господ первого класса. И сейчас мы видим с вами прямое тому объяснение. Узость мысли в самом первейшем ее проявлении. Но это, однако, не значит, что крестьянина не нужно приобщать до той степени науки и искусств, до которой способен дорасти его разум. — Протестую, — гаркнул Степан Анатольевич, — вы, Кудрявцев, слишком увлечены вашим либерализмом! Степень искусств! Мой друг очень хорошо про то говорил — «никогда русский мужик не станет важнее Шекспира или Рафаэля», или нечто в таком духе. Слышите? Никогда. Мужик должен оставаться… — Но умный мужик старательнее работает, — заметил Кудрявцев. Вокруг спорщиков собрались кругом. Анфиса так и не осмеливалась обернуться к толпе лицом, и потому Жихарева видела все то напряжение и обиду, что зрели в ее потупленном взгляде. Анфиса решительным счетом ничего не понимала в том, о чем сейчас шла речь, но прекрасно осознавала, что является весьма забавным для всех поводом. Но ни единого слова в свою защиту она не могла высказать — потому что уже искренне боялась новых насмешек. Спор же продолжался. — Вы вспомните Наполеона, — напирал Степан Анатольевич, — если бы тогда мужики были образованные, что ж они, по-вашему, остались бы воевать с захватчиком? Стали бы бороться с интервенцией? Мой друг бы вам ответил, что нет, потому что они бежали бы за рубеж — как наши нынешние студентики бегут от политических волнений. Человек от образования начинает увлекаться безумными идеями. Мужику не позволительна безумная идея — это противоречит его простой русской душе. — Но без образования он работает хуже и меньше! — настаивал Кудрявцев, — нам необходимы реформы для обогащения страны и поднятия уровня нашей же с вами жизни, как мы добьемся этого без должного капитализма? Что ваш друг! Мой приятель учился в Петербургской экономической школе, и вот он… — Вы обсуждаете полную ересь, — вдруг прервал их хриплый голос Жихаревой. Спорщики вздрогнули, обернулись. Кудрявцев насупился: — Извините, Кира Алексеевна, но… — Извиняю, — хмыкнула она, — вы спорите о совершенно незначительной разнице во мнениях. Но при этом никто из вас даже не задумывается, хоть на толику, о том варианте, где эксплуатация человека человеком вовсе непозволительна. — Ого! — Надо же, — расплылся в недоброй улыбке Степан Анатольевич, — вы Кропоткиным или Марксом балуетесь? Это полное богохульство, все мы — рабы божьи, и соподчинение есть необходимая часть уклада русской жизни. — И все равно, — вмешалась Анфиса, рывком поднявшись и встав лицом к толпе, — отсутствие аттестата мне не мешает быть врачом, я очень много знаю из практики, и люди меня очень ценят… А если бы я не умела бы — то и не ценили бы… Даже Кира Алексеевна меня уважает и назначила коллегой, а это уж всяко важнее, чем то, крестьянка я или нет! — Так чем же вы лечите? — откровенно рассмеялся Кудрявцев, — я ведь говорил в защиту образованных рабочих! Вы-то как лечите? Не зная простейших вещей? — Говорят в их деревне, — сказала одна из дам, прикрыв рот рукой, — что она нечисть видит и потому лечит… Ахах, должно быть, умильная шутка… — Вам не подобает насмехаться над людьми из-за иного сословия, — начала горячиться Жихарева, но ее перебил седой старичок при эполетах, явно консерватор: — Да она ведь сюда не иначе, как с бомбой пришла! Вы ведь знаете этих анархистов! Пришли ведь, так? — Пришла! — огрызнулась Жихарева, входя в раж, — и правда с бомбой, мне ведь делать нечего, как дворян в округе подрывать. А она, — указала рукой на Анфису, — не просто нечисть видит, она сама и есть настоящая нечисть, теперь довольны? — Вы, однако ведь, уже полноправно хамите, — возмутился некий юный франт с белыми завитыми кудрями, — тем более, как женщине, вам бы стоило побольше слушать мужского мнения и учиться у них… — Довольно. Толпа слегка переменила настроение. Взоры обратились на Анфису — она злыми, полными непонятой обиды, глазами, глядела на них исподлобья. Потом стиснула руки в кулаки и неожиданно низким, сердитым голосом, продолжила: — Я не позволю вам считать, будто мне приятно находиться в вашем балагане. Вы до неприличия много раз оскорбили и меня и мою коллегу, потому я больше не намереваюсь оставаться среди вас. Где наша комната? — спросила она у слуги и, когда тот указал направление, двинулась с места, — даже среди мужиков, когда они напьются, я не слышала настолько глупых разговоров и заявлений. И она быстрым шагом покинула залу. Жихарева довольно проводила ее взглядом. Гости молча наблюдали за происходящим, пока Кудрявцев не разрядил молчание усмешкой: — Ну и борзая девчонка. Пока лучшие умы решают ее судьбу и судьбу ей подобных, она… — Вы бы не увлекались так народофилией, — сказал Степан Анатольевич, — вы неглупая женщина, Кира Алексеевна, хоть, признаюсь, и вздорная в своем поведении. Но ваше тяготение к крестьянам не даст вам развиться, истина — в царе земном и божьем, помяните мое с… — С-с-счастливо оставаться, — с широкой ухмылкой оборвала его Жихарева, — и не забудьте, Анфиса Игнатьевна — и не иначе. После чего на глазах у изумленных гостей вынула сигарету, зажгла ее о ближайшую декоративную свечу в роскошном подсвечнике и, с полной сластью затянувшись, поднялась со стула. Взяла свой саквояж, подхватила чей-то случайный зонт и, опираясь на него, как на трость, направилась в сторону их с Анфисой комнаты. — Позвольте! — окликнули ее из толпы, — верните мой зонт! — А это в качестве компенсации за моральный ущерб и остатки моих нервов, — хохотнула она, тотчас покинув залу хромающей походкой. Впрочем, свернув в коридор, она обернулась к побежавшему за ней слуге: — Как дойду до комнаты — возьмешь зонт и вернешь на место. Ольге передай, что мы будем в отведенной нам комнате пока, пусть не посылает за нами, хорошо? И, если будет нетрудно, подай нам чистой воды. Мне, — она ткнула кончиком зонта свою голень, — рану промыть надо. — Считайте, что сделано, Кира Алексеевна, — кивнул тот, — вы меня простите, но мне ваш спор понравился… И Анфисы Игнатьевны… Вы только никому не передавайте, что я вам такое сказал! — Будь спокоен, — улыбнулась Жихарева, поискала по карманам и, не найдя денег, со вздохом спросила, — хочешь сахару? Мне и дать тебе больше нечего. — Ладно вам, — усмехнулся тот, — за осмотр спасибо, мы хозяйку очень жалуем и любим. Давайте я вам помогу до комнаты дойти, уж больно вы страшно хромаете. В комнате Жихарева увидела Анфису. Дверь за ее спиной тактично прикрыли, и тотчас раздались умеренно удаляющиеся шаги — ее новый знакомый не собирался подслушивать. Впрочем, Жихаревой сейчас было не до того, она ухватилась обеими руками за туалетный столик и позвала сидевшую к ней спиной Анфису: — Помоги, пожалуйста, тут пара шагов. — Я не слышала, как вы вошли, — та сразу подскочила с края постели и подошла, — знаете, мне очень на самом деле хотелось, чтобы вы последовали за мной. И сначала мне даже стало еще обиднее, когда вы не появились в первую же секунду… Теперь я понимаю, почему, и мне стыдно, Кира Алек… — Слушай, — Жихарева тяжело упала на кровать, поморщившись от боли в ноге, — не извиняйся, я понимаю, что тебе сейчас хочется от меня всякой поддержки. Потому я здесь, в конце концов. Так, вот о чем это я… Она стянула с себя пиджак и глубоко вздохнула, ощущая себя гораздо спокойнее и вольготнее. Затем разулась и одним рывком запрокинула ноги на кровать, вновь прикусив губу от судороги. Кожу продолжало тянуть, а сама рана начинала болеть — действие анестезии закачивалось. Анфиса, заметив это, принялась раскладывать нужные приборы из саквояжа на столе. Привычные монотонные движения немного приводили ее в чувство. — Открой окно, — попросила Жихарева, — во, так лучше. Я хотела сказать тебе одну вещь. Моей ошибкой было позволить тебе изначально представиться Андрею лишь по имени, честное слово, не вышел бы казус с фамилией — никто бы и не заговорил о том, что ты крестьянка. — Да причем здесь это, — вздохнула нервно Анфиса, — разве надо прятать то, что я крестьянка? Вы этого, что ли, стыдитесь? — Ни в коем разе, — слабо улыбнулась Жихарева, стягивая с раненой ноги штанину и чулок, — просто думаю о том, как бы тебе жизнь сделать проще. Короче говоря, я теперь тебя везде буду представлять не иначе, как по имени-отчеству, как всегда врачей и представляют. Пускай на работе знают, что ты человек с репутацией. Хорошо? — Да, — кивнула Анфиса. Она уже вымочила вату в карболовой кислоте и теперь оглядывалась в поисках воды. Жихарева, заметив ее бегающий внимательный взгляд, объяснила: — Сейчас воды принесут, я попросила. Эх, ну и славные же у тебя швы получились, я проверила — крепкие, один к одному. Думаю, через неделю снимем, как все срастется. Вот тебе и разговоры их про мужиков — попробуй кто из них в поле, после драки с волками, наложить такие швы? Ничего-то они не смыслят, Анфиса, и ты их не слушай. Анфиса воспринимала ее слова будто бы вполуха и вдруг опустилась на стул, вцепившись пальцами в кудри: — Господи, отчего такой паршивый день? — голос ее чуть ли не дрожал, и Жихарева подскочила на кровати, — почему, почему? Я волка пырнула, Кира Алексеевна, на нас напали чертовы волки! Мне тогда подумалось… Да кто его знает, что подумалось — я, что ли, помню? Так страшно было, сердце кровью десяток раз облилось. Когда на вас прыгнули, и вы крикнули, я подумала, что все. Анфиса подняла голову, посмотрев на Жихареву. Плечи ее подрагивали, пальцы теперь впивались в колени, а глаза блестели крупными слезами. Все лицо покраснело, особенно кончик широкого, слегка вздернутого, носа. — И этого мало?! Меня никогда так не обижали, им было смешно от того, что я ничего не понимаю и не знаю, как ответить! Да им и неинтересно, что бы я ни ответила. Им смеяться понравилось, они каждое мое слово превратили бы в шутку, и что мне оставалось делать? Почему я вообще пошла к ним… Она протерла глаза рукавом рубашки. Жихарева попыталась придвинуться ближе, но боль в ноге не позволяла. Выругавшись, она настойчиво сказала: — Сядь сюда. Похлопала по постели рядом с собой. Анфиса помедлила, косясь на нее исподлобья и продолжая шмыгать носом. Жихарева закатила глаза и вздохнула: — Садись, говорю, горе ты мое луковое. Бывают мерзопакостные дни, не свезло нам с тобой сегодня, ну, а чего лишний раз из-за этого расстраиваться? Мы наделали среди них шуму, ушли в тихое место, и нас больше никто не побеспокоит. Если что, попросим принести закусок или выпить, да и сами хозяева хорошие, разве не так? Ну, выше нос, Анфиса, сейчас разгуляешься, и станет легче. — Я уже и не знаю, врач ли я, — вдруг призналась Анфиса, и слезы вновь потекли по щекам, — мне все время неясно, я лечу людей, или смерть мне диктует… А теперь они твердят, что я умом до медицины не доросла, так что же получается, это все и правда не я делаю?.. Боже. Она опять спрятала лицо в ладонях. Постучались. Вошел слуга с небольшим серебряным тазиком, полным холодной воды. Увидев состояние Анфисы, он жестом спросил Жихареву — не позвать ли Андрея? — и, получив отказ, понимающе кивнул. Поставил тазик на стол рядом с инструментами и поспешно удалился. Едва его шаги затихли где-то поодаль, Жихарева схватила Анфису за плечи и крепко прижала к себе. — Кира Алек… — Не бунтуй, — усмехнулась Жихарева, — все хорошо, я рядом, чувствуешь? Анфиса вдруг уткнулась лицом Жихаревой в ворот рубашки: — Почему же мне так плохо? Обычно мне дурные мысли мало мешают, а сейчас так гадко, так пусто внутри, и ничего другого не могу придумать. Никого не хочу видеть и слышать… Только вы рядом будьте. — Буду, — уверила Жихарева, прижав Анфису к себе еще крепче, — не бойся их, не бойся их насмешек и тех глупостей, которые они городят. Пусть их тридцать, пятьдесят, сто человек соберется — я с тобой останусь, и ничего они нам не сделают. Ты — замечательный врач, это все знают, даже отец Тихон… — Вы были у Тихона? — пораженно прошептала Анфиса. — Я не об этом! Все знают, что ты отлично лечишь, а отучиться всегда можно, хочешь — летом с тобой в столицу поедем, и ты там какие угодно лекции прослушаешь. А сейчас подумаем о хорошем, в самом-то деле, еще из-за этих старосветских интеллигентов, так называемых, печалиться. Эх, я, когда сюда ехала, задумалась — а не выйдет ли соскучиться по свету в деревенской глуши? Мне и тогда среди господ места не находилось, вот я и думала — а может ли в деревне такая тоска сделаться, то и по вечерам таким вот заскучаешь? Ан нет, я, как сюда переехала, словно на свободу из клетки вырвалась. Видать, прав Сашка, и я человек тоже по натуре своей деревенский, так мне ли стыдиться, что крестьянку в коллеги взяла? Анфиса отодвинулась и слегка улыбнулась, взгляд ее заметно посветлел. Жихарева продолжила: — Мы с тобой ведь как люди ничем не различаемся, так кому какое дело, кем наши отцы-матери были? Трудимся-то в одной больнице, с одной тарелки кашу едим, и вполне с тем счастливы. Забудь про этих всех… Забудь, короче говоря. А сей…ч-черт, — вдруг прошипела она. — Анестезия закончилась, — встрепенулась Анфиса, подскочив с места. Она взяла тонкий платок и принялась промывать рану, пока Жихарева ругала все, что попадалось ей под руку, на чем свет стоит. И поуспокоилась лишь когда тонкая игла шприца коснулась кожи, вводя анестезию. Лекарство должно было сработать не сразу, но сам вид его словно привел Жихареву в чувство и она, когда бинты были сменены и вновь крепко перевязаны, наконец, откинулась на спину. Поразглядывала некоторое время расписной балдахин над постелью, пока Анфиса собирала инструменты и мыла руки. Вдруг раздался ее уже бодрый, вернувшийся к привычной уверенной мягкости, голос: — А вы ведь тоже терновый венец, Кира Алексеевна, — и, поймав удивленный взгляд Жихаревой, хихикнула, — на челе революции. Как говорил один студент, что в соседней деревне практиковался, революция — это характерно русская одержимость, о, как. — Чего-чего? — Ну, как же, — Анфиса вновь села рядом с ней, — вы ведь истинная революционерка, как те, что на заводах сейчас забастовки учиняют. Все вы каким-то мученичеством свое право отстаиваете. И то вам позвольте, и это — и добиваетесь ведь. Правильно Сашка говорил, сумасшедшая вы женщина, Кира Алексеевна, сколько смотрю на вас — и всегда удивляюсь. — Я тоже тебе удивляюсь, — коротко улыбнулась Жихарева, вновь садясь и опустив ладони на плечи Анфисы, — какой же ты все-таки человек. Никогда раньше таких не встречала, чтобы говорить с кем-то — и как с собой. Легко мне с тобой, Анфиса, легко и хорошо, и я за тебя, что угодно, сделаю. Это все, конечно, поэзия, только я правду говорю. — И я для вас, — медленно кивнула Анфиса головой, — только вы это и так, должно быть, знаете. — Слушай, — оживилась Жихарева, — давай, когда у меня анестезия подействует, к нашим мужикам вниз спустимся? Чего тут сидеть, а с ними хоть посидим, погорим да в карты сыграем, а? Оставили мы Василия с Сашкой одних совсем, надо бы навестить. — Навестим, — согласилась Анфиса, — но сначала дождемся, когда у вас нога отдохнет, и лекарство подействует. Они некоторое время сидели молча. Жихарева кончиками пальцев оглаживала выступающие сквозь рубашку косточки на плечах Анфисы, делала она это как-то машинально, словно все еще намереваясь успокоить. Анфиса покачивала головой, думая о чем-то своем, и слегка улыбалась. Они уже не слышали споров и шумов, доносящихся глухо откуда-то из залы. Мир сузился ровно до пределов их небольшой гостевой комнатки, которую они неторопливо осматривали и приятно, уютно молчали. Жихарева чуть потянула Анфису на себя, и та, спокойно подчинившись, вновь прижалась к ней. Опустила голову ей на грудь, уткнулась носом в ворот рубашки — и мерно дышала, совершенно доверившись теплым жихаревским рукам. Те гладили, перебирали светлые кудри, чуть касались покрасневших ушей. Жихарева словно училась осторожно касаться другого человека не во время операции. Наконец, сосредоточенно нахмурив брови и вдохнув немного, словно перед нырянием, она слегка наклонилась. И бережно, аккуратно поцеловала Анфису в макушку, проговорив про себя что-то совсем нелепое, как богомолец перед иконой. «Пусть с твоей головой все станет в порядке, пусть я смогу найти выход… М-да, революция, конечно. А церковь послушать, так самопожертвование и вся эта святая незабвенная любовь — есть характерная русская одержимость».И казалось, что будет проще, чем прямо так и сказать Но я в лоб так и не смог, и сердце ударит стук — Оно лопнет, как кинескоп