Ломайте копья и молоты, тут только волки да вороны, По всей Руси окаянной идет кровавая драка
— Ребятушки! — Жихарева хромающей походкой внеслась во флигель, споткнувшись об порог. — Господи! Насмерть так расшибетесь, Кира Алексеевна! — Тамара Павловна едва не уронила из рук тарелку. Анфиса уже была рядом, помогла Жихаревой подняться и сесть на скамью. С ворчанием оттряхнула рукав ее пиджака от пыли: — Правильно говорят, сколько вас уже покалечило, так вы и под ноги смотреть не научились. — Да какое «под ноги»! — воскликнула та, вытащив из-за пазухи сложенный вдвое конверт, — мне братец написал! Брат объявился, мы с ним как перед моим отъездом расстались, так после того друг о друге ни слуху, ни духу. Понимаете? И какой конверт большой, вот уж не поленился… В институте-то от него черт с два чего было дождаться. И под радостное бормотание Тамары Павловны, вернувшейся к расставлению тарелок, Жихарева принялась читать. Читала она про себя, даже отвернув лист от Анфисы — но та, сразу поняв, что к чему, не допытывалась. Дмитрий Иванович хлопотал у печурки, тоже порой приговаривая «вот счастье-то… Брат нашелся». Только Сашки не было с ними — он носился где-то на улице и на зов Тамары Павловны в окошко все отвечал, что сейчас придет. То было Пасхальное воскресенье. Природа уже дышала разгоревшейся, окончательно вступившей в права весной — без снега, с лужами и мелкой зеленью на полях. У крохотной часовни пели службу, отголоски доносились до больницы, и ей вторили колокола с того монастыря, где жил отец Тихон. Слышно было и крестьян, что разъезжали в честь праздника по гостям, и их телеги шумно проносились мимо больницы. Порой уже знакомые Жихаревой люди заходили к ним во флигель или стучали в окошко, чтобы обменяться торжественным «Христос воскресе!» Она же читала письмо, с каким-то позабытым, чуть болезненным теплом на душе вспоминая братский слог и его поэтическую манеру. Он писал ей о том, что оперная мечта, соблазнившая его еще в отрочестве — и про которую в их семье знала лишь Жихарева — пробыла с ним до конца учебы в актерском. После же он, по некоторым обстоятельствам, бросил все это дело, но без особого сожаления. Теперь же он ходил на завод, писал о том, как весело ему среди таких же молодых парней и о том, как в остальных всех аспектах нелегка жизнь рабочего. «Представь лицо наших отца и матери, узнай они, что мы с тобой вертимся теперь среди самого, что ни на есть, народа… Впрочем, я сего ничуть не стыжусь. Узнать то, где ты практикуешь, оказалось непросто, ведь на момент нашей разлуки у тебя еще не было даже предположений. Пришлось поднять архивы твоего института, потому как тебя, по их мнению, забросили в такую глушь, что и вспоминать не стоит. Тебя для них будто уже и нет» На этих словах Жихарева усмехнулась — ожидаемый результат после того, как ее забросило в позабытую всеми деревню. Следующие строки вдруг заставили ее нахмуриться и приняться читать с большей внимательностью. «Но я рад, что о тебе забыли — поверь, для тебя сейчас это будет к лучшему. Я слышал, что крестьяне ратуют за иное разделение земли и прочие необходимые вещи, но, как мне известно, в деревнях это пока обходится мирным возмущением. Здесь же творятся порой страшные вещи, Кирушка, рабочие выходят с лозунгами и я сам, надо признаться, в полной растерянности» Жихарева заметно помрачнела, Анфиса заметила это, но не решилась беспокоить, лишь махнула Тамаре Павловне и Дмитрию Ивановичу, чтобы не приставали с расспросами. До деревни новости со столицы ползли медленно, и картина, описываемая братом, казалось преувеличенной — хотя все еще вполне вероятной. У Жихаревой не было причин не верить ему, слишком много было пережито вместе с того самого дня, как она покинула отчий дом под яростную брань отца. »…И я думаю — не об этом ли мы мечтали с тобой? О том, как зардеет флаг новой, свободной жизни, как будет и братство и равенство, и человек будет человеку товарищ и друг… Но теперь мне боязно, правда. Я вспоминаю Французскую революцию. Казни и постоянный скрежет гильотины — неужели без этого не сбываются мечты? Я не хочу войны! Пускай бы все обошлось малой кровью, если бы можно так!» Она вздохнула, на секунду отвлекшись от чтения, и обвела долгим взглядом всех своих товарищей, садившихся за стол. Они завтракали в крохотном флигеле, когда за какие-нибудь двенадцать верст Ольга и Андрей пировали в роскошном поместье… Есть ли в том справедливость? И может ли за счастье вот этих людей — ради Анфисы, Дмитрия Ивановича, Тамары Павловны — пролиться чужая кровь? А кровь их собственная, но во имя тех будущих врачей, что придут следом? «Я не знаю, что сделаю, когда мои братья и сестры с завода пойдут бастовать. Не могу отвернуться от них, но не могу и выбросить из головы мысль — а не подтолкну ли их своим согласием на бесславную гибель? Ради чего мы можем умереть? Как думаешь, Кирушка, ради чего стоит умереть человеку? Хотя ты врач, и для тебя, наверное, нет таковой причины… Я буду верить, в бога не веровал, а в человека, в человечность нашу — буду. И ты верь, пожалуйста, я один не справлюсь. Пиши, когда сможешь, я всегда буду рад прочесть… Малая кровь… Если же полный беспорядок начнется, помни, что отцовский пистолет я тебе не просто так отдал, я его, считай, из дома выкрал. Следи за собой и будь осторожна» Жихарева сложила письмо, убрала обратно в конверт и повернулась к остальным: — Всякое про столицу пишет. Скучно читать, но хоть спасибо ему, что весточку подал. Так, а теперь — давайте отпразднуем, что ли, — и она потянулась за пирогом. Тамара Павловна отодвинула тарелку: — Эва, какая вы, Кира Алексеевна. В церковь не ходите, над нами за то шутки шутите, а пирог вам подавай! Нет уж, он только для тех, кто на утренней службе был. — Это что же, — нарочито насупилась Жихарева, — мне голодной ходить? — Зачем голодной, — усмехнулся Дмитрий Иванович, — вон, в горшке, каша с ужина осталась. — Ах, вот как, — не скрывая смеха во взгляде, возмутилась она, — сговорились, значит. Ну, тогда вот, что. Она поднялась с места, подошла к шкафчику, вынула оттуда ящичек с сахаром и спрятала в карман. Потом, чуть ковыляя, направилась к дверям: — Я в таком случае изымаю купленный на мои деньги сахар и оставляю вас пить чай без него. — Да только далеко ли вы уйдете? — хихикнула Анфиса, отрезав еще один кусок пирога и поставив тарелку с ним на край стола, — ладно вам обижаться, Кира Алексеевна, садитесь уже. Поедим и в палаты вернемся, осмотр пора проводить. — Верно говоришь, — кивнула Жихарева, вернув сахар на место и принявшись за пирог, — хорош, Тамара Павловна, хорош… Так, уборку стола я на вас возложу, а сама пойду начинать осмотр. — Осторожнее, — крикнула ей вослед Анфиса, — я сейчас тарелки уберу и вас нагоню, вам еще нельзя без подстраховки ходить. Жихарева махнула ей и вышла на крыльцо. Медленно она прошлась от флигеля по дорожке, как вдруг услыхала голос Сашки — он, притаившись за стенкой сарая, о чем-то трепался с деревенскими мальчишками. Подслушивать Жихарева привычки не имела, но те слишком громко переговаривались, хи вдруг посреди общего шума она отчетливо услышала: — А палка тебе зачем, Сань? — Мамаше подарю, — горделиво хмыкнул тот, задрав голову, — она у меня бедовая, видели, как хромает? Так это от той драки с волками не зажило, неделя прошла, а она все спотыкается. И не палка это, дурак, а трость! — А правда, что она пять волков перестреляла? — спросил кто-то, — да врешь ведь! — Не вру, — неожиданно серьезно и мрачно буркнул Сашка, — будешь сомневаться — так я тебе тростью по роже-то схлопочу. Ну, да и черт с вами, пора мне. И он быстро выбежал из-за сарая, мгновенно столкнувшись с Жихаревой. Замер, вытянувшись по струнке и выпучив глаза. Он явно пытался понять, слышала ли она то, о чем он болтал с приятелями. Но по лицу Жихаревой редко, что можно было понять — в отличие от лица той же Анфисы, на котором эмоции говорили заместо слов, ее черты всегда были слишком спокойны. И вечная насмешливость во взгляде лишь сильнее путала. Сашка почесал в затылке и решил пойти в атаку первым: — Это вам, — он протянул ей трость, — а то на смерть разобьетесь с вашей неловкостью. Жихарева взяла трость, опробовала. Оперлась — и впрямь удобно, крепкая, еще и по росту почти впритык подогнана. Мелкой резьбой по всей длине украшена, а набалдашник в виде птички вырезан, да так аккуратно и хорошо, что хоть в музей относи. Приглядевшись к резьбе, Жихарева еще сильнее растянула губы в улыбке — узнавался почерк мастера N-ского монастыря. Значит, Сашка к Тихону за подмогой бегал. — Спасибо, замечательная у тебя трость вышла, — наконец, сказал она. Сашка заметно успокоился — решил, что она ничего не слышала. И хотел было уже вновь испариться по своим делам, как Жихарева весело окликнула его: — А теперь ответь-ка мне, юноша, с каких пор это я твоей мамашей считаюсь? Тот вздрогнул и резко обернулся. Несколько секунд Сашка мучился растерянностью, а потом ухмыльнулся, прищурив глаза и выпалил: — А вам чего, жалко, что ли? Вы мне книжки давали, читать учили, про грыжу объясняли, от волков спасли — чем не мамаша? Все время к вам с вопросами бегаю, а еще вот, — он вытянул вперед руки в мелких заживших царапинах, — постоянно меня лечите. И вообще, не у каждого такая родная мать будет, как вы у меня, ясно? Тут он совсем уже по-детски высунул язык, явно не зная, что еще такое выкинуть. Но Жихарева одним махом прихватила его за куртку, подтянула и неловко прижала мальчишку к себе. Потрепала по отросшим рыжим лохмам и, наконец, рассмеялась: — Черт с тобой, зови, как хочешь. И за трость еще раз спасибо, врать не буду — выручил. — Кира Алексеевна! — раздался голос подходившей к ним Анфисы. Сашка смутился, вырвался из некрепких объятий Жихаревой и был таков. Когда Анфиса подошла и вопросительно взглянула на убегавшего к флигелю мальчишку, Жихарева показала ей трость и пожала плечами: — Что же, выходит, я теперь что-то на вроде матери, да? Ай, ладно, чем бы дитя не тешилось… Пойдем, у нас с тобой дел невпроворот на сегодня.***
— Мальчишку зашибло! — Господи помилуй, святый боже, святый крепкий… — Ироды! Надобно было их всех пожечь! Вдруг раздался хриплый бас: — Пустите доктора! Разойдись! Доктора вперед! Жихарева бросилась сквозь коридор, что образовала разбредшаяся толпа — туда, где на земле лежало маленькое худое тело. Мороз жгучей волной прошелся по коже. Уже отсюда видела она рыжие волосы, перемазанные кровью — а над головами у них полыхали точно такие же языки пламени. Горел помещичий дом, а внизу, в пыли и песке, лежал зашибленный оглоблей Сашка. Он как-то странно раскинул руки, лицом утыкался в землю, а с затылка по тонкой шее текли ручейки крови. Жихарева, пошатнувшись — то ли от боли в ноге, то ли от непонятного больного чувства — опустилась на колени. Прижала пальцы к сонной артерии. И впервые за несколько мучительных минут выдохнула. Пульс был. Тотчас крикнула, чтобы принесли воды и, как только протянули флягу, промыла рану. Глубокий порез пролегал через весь затылок, и кровь шла беспрестанно. Прикусив губу, Жихарева вытащила из саквояжа вату, примотала бинтами к ране — еще неокончательно, чтобы в пути не случилась сильная потеря крови. Затем подхватила Сашку на руки и, кое-как держась на ногах, поднялась. Сердце билось тяжело и как-то рвано. Кровь прилила к вискам, в ушах зашумело, и все вокруг казалось чрезмерно ярким, громким и ненастоящим. Сашка был легкий — она запросто придерживала его одной рукой, другой опираясь на трость и плетясь к телеге. Крестьяне вокруг неистово молились, кто-то плакал и причитал, она же с совершенно отрешенным лицом шла вперед. Ей подали саквояж, вовремя оказавшийся рядом в этой кутерьме Василий хлыстнул коней, и они понеслись к больнице. — Погиб мальчишка, — донеслось от толпы. — Сгубили парня, — шепнул кто-то, словно прямо над ухом, — вся кровь, поди, вытекла… Он дышал. Редко, слабо, но дышал, и пульс еще можно было прощупать. Ничего не говоря, Жихарева уложила Сашку ничком на сидение, головой к себе на колени, и вновь принялась промывать рану. Оперировать сейчас, при такой тряске и скорости, было невозможно. Поэтому она снова заложила порез ватой, и та сразу окрасилась в алый. Позади оставалась взбунтовавшаяся Каменка. Там догорал помещичий дом, треск бревен и звон выпадающих стекол пел невыносимо торжественную песнь подбиравшейся к ним революции. Жихаревой лишь по обрывкам возгласов удалось немного понять, что же сегодня случилось, но сейчас это не имело никакого значения. Сашка вздрогнул, с трудом открыв покрасневшие глаза. Он долго глядел куда-то перед собой, на пуговицы жихаревского пиджака и, наконец, едва слышно прохрипел: — Мамаша… Где мы? — В больницу едем, — сухо ответила Жихарева, опустив ладонь на его худое плечо, — не трать силы, дыши глубоко и молчи. Едва телега остановилась у дверей больницы, Василий соскочил с козел и взял Сашку из рук Жихаревой. Мальчишка снова впал в забытье, но дышал уже чаще и легче. На крыльцо выбежали Тамара Павловна с Дмитрием Ивановичем, при виде Сашки лица их исказил искренний страх вперемешку с паникой, но Жихарева только скомандовала: — Зовите Анфису. Быстрее! Василий, неси его за мной в операционную, — и сразу же свернула в том направлении. Вскоре дверь за Василием захлопнулась, оставляя Жихареву в комнате наедине с совсем побледневшим Сашкой. Он вновь лежал лицом вниз, на операционном столе, неожиданно маленький и будто бы даже тщедушный. Медлить было нельзя, но главная тревога набатом гремела в голове — что, если сломаны кости черепа? Что, если он уже умирает и зашивание раны не приведет… Ни к чему? Мотнув головой, она сбросила с себя пиджак, уже привычным жестом закатала рукава и приготовила пинцет. Сняла временную перевязку, плеснула воды из стакана на рану и, встав так, чтобы свет с окна падал прямо на красную плоть, принялась пинцетом удалять грязь. Вата уже вобрала в себя кровь, и сейчас можно было зашивать ткань. Жихареву отвлек стук в дверь. Та распахнулась — вошла Анфиса. И вдруг с резким вскриком подалась назад: — Нет! — и едва ли не бросилась прятаться за дверь. — Что значит «нет»? — вскинула голову Жихарева, — быстро иди сюда, я рану прочистила, осталось зашить. — Нет, — подавленно повторила Анфиса, замотав головой, — я н-не пойду… Я не б-буду смотреть… Я не знаю, где она стоит, и знать не хочу! — Прекрати немедленно, — Жихарева отбросила пинцет и в два хромых шага достигла двери, — мне плевать, где ты ее сейчас увидишь, понятно?! Мы будем оперировать, ясно?! Схватив Анфису за воротник рубахи, она чуть ли не силой втащила ее в комнату и толкнула вперед. Лицо Жихаревой было мрачным и полным такой искренней злобы, какой никто еще в больнице не видел. Не обращая внимания на дрожь и волнение Анфисы, она вымыла руки и взялась за ножницы. Каждое движение ее будто сделалось механическим, подобным машине, а голос звучал бесчувственно и холодно: — Я сейчас состригу волосы, а ты вымочи платок в спирту. Будешь протирать область вокруг раны — только на саму рану спирт попасть не должен. Понятно? — Понятно, — кивнула Анфиса и рвано вздохнула, — ее нет у изголовья… Щелкнули лезвия ножниц. Жихарева аккуратно собрала рыжие пряди в руку, обнажая две полоски бледной кожи вокруг пореза и скомандовала: — Протирай. Осторожно. Анфиса нетвердыми руками выполнила указание и, когда процедура была окончена, она смогла взглянуть вправо — и снова вздрогнула. — Ее и у ног нет… господи… Где же она? Я не вижу, — она завертела головой по сторонам, поддаваясь тревоге, — я не понимаю, Кира Алексеевна! — Так, — горячая от напряжения ладонь взяла ее за плечо, — послушай меня, Анфиса. Потом, понимаешь? Видения, страх, смерть — потом. Сейчас шьем. Держи флакон и по чуть-чуть капай кислоту на шов, чтобы точно обеззаразить. Анфисе удалось взять себя в руки и дальше они действовали, как точно отлаженный механизм — Жихарева быстро зашила края раны, измерила пульс и сразу нахмурилась. Анфиса отложила в сторону флакон: — Что такое? Замедлился? — Да, — неуверенно проговорила Жихарева, — снова… Ничего не понимаю. Он же узнал меня, когда очнулся, значит, сотрясение не могло быть большим… — А если было? — несмело предположила Анфиса. — Тогда либо он останется пожизненно идиотом, либо… Черт, черт, черт, — Жихарева перевернула Сашку на спину, оттянула край века, — черт… Не могло же быть кровоизлияния! Не могло, не могло! А если все-таки кость раскрошило… Проклятие! Она бросилась к гинекологическому креслу, придвинула его к окну и приподняла спинку. Вернулась к операционному столу: — Бери его и перекладывай в кресло. Будем реанимировать, если еще не поздно. — Если?.. — переспросила Анфиса, но потом мотнула головой и быстро уложила Сашку в кресле. Жихарева подошла со шприцом, быстро ввела анестезию рядом со швом и протянула Анфисе бинты: — Забинтовывай, как я тебе показывала, чтобы голова вся была зафиксирована. Только не перетягивай, но узлы должны быть крепкие. — Знаю. Взяв часы, Жихарева опять опустила пальцы на резко выступающую сквозь кожу сонную артерию. Глаза ее пристально следили за движением секундной стрелки, Анфиса пыталась не обращать на это внимания, продолжая бинтовать. Мгновения шли, а взгляд Жихаревой все темнел — в каждом дрожании стрелки ей чудился удар пульса под пальцами, но его не было. С приоткрытых сашкиных губ уже не срывались вздохи, и на бледной коже вдруг неестественно насыщенно проступили крупные рыжие веснушки. Анфиса замерла, машинально завязав последний узел. Она обвела взглядом комнату — смерти нигде не было. Жихарева наклонилась, коснулась губами мокрого лба — он все еще был теплый. Наконец, она совсем севшим голосом отчеканила: — Отойди. Анфиса отступила, сцепив в замок онемевшие руки. Жихарева нервно подергала рычаг кресла, полностью откинув назад спинку и вернув Сашку в лежачее положение. Взяла скальпель и вспорола рубаху на его груди. Резко взглянула на Анфису воспаленными глазами: — Прямой массаж нельзя, он и так много крови потерял. Попробую так. Не уходи. После чего опустила ладони на худую мальчишескую грудь, набрала в легкие побольше воздуха и сделала первый толчок. Она потеряла счет времени — но не счет толчков. Спина уже ощущалась взмокшей, руки словно приросли к чужой грудной клетке, раз за разом проминая ее и пытаясь вызвать стук у замершего сердца. Виски гудели, голова клонилась куда-то вниз от боли и напряжения, а внутри было совершенно пусто. Словно все чувства и возможные реакции на происходящее из нее вырвали ровно в ту секунду, когда она увидела тело Сашки на земле. Анфиса существовала где-то вне душного крохотного мирка, вне этой клетки метр на метр, где остались лишь кресло, Жихарева и измученное лицо Сашки. Она массировала, пыталась достучаться до остатков тепла через мясо и кости, в голове сидела единственная мысль — «почему нет чертового электричества?!» Возможно, она билась над бледным телом пару минут, возможно — пару часов, покалеченная нога болела так, словно шов давно разошелся, и на пол хлестала кровь. Красная кровь. Рыжие волосы. Горящий дом. Каменка бунтует. «Бежим, Кира Алексеевна, там раненые!» Клубы черного дыма и вновь этот мерзкий запах гари. Столпившиеся отчего-то впереди люди и грохот распахнутых ворот пустой конюшни. И, наконец, то самое — «рыжего мальчишку оглоблей зашибло». Все это мелькало перед глазами и звучало в ушах, пока руки двигались, пока пот стекал по спине вниз, пока… Пока сердце не дрогнуло. Где-то там, внутри, под ребрами — сократилось, отозвавшись на призыв. И забилось. — Бьется! — завопила Жихарева, — забилось, забилось! — Сядьте, — тотчас подскочила Анфиса, — я сама дальше, отдохните. И наклонилась, принявшись делать искусственное дыхание. Жихарева упала на пол, не добравшись до стула и осоловелыми глазами глядела, как после нескольких сильных вдохов Анфисы Сашка вдруг задрожал всем телом. И наконец, его впалый живот втянулся — он вдохнул сам, сразу же закашлявшись. — Ан-нфиса, — просипел он, выпучив глаза, — где мы? Что в… — Тише, — она погладила его поверх повязки, — тебе сейчас не стоит разговаривать, операция только закончилась. Мы перенесем тебя в палату, ты отоспишься, а потом уже и поговорим, хорошо? Главное, что ты пришел в себя. — А ма, — он повернул голову на бок и увидел сидевшую на полу Жихареву, — о, мамаша, и вы здесь! А я уж думал, что… — Да тихо ты, бестолочь, — проворчала та, с трудом поднявшись, — говорят же, не трать силы. Тебе сейчас отдых нужен, я пойду, кликну Василия, чтобы он тебя отнес. Она, прихватив трость, потащилась к двери. В спину услышала негромкое: — Вижу, изрядно вы со мной провозились, мамаша. Простите. — Ай, — отмахнулась она, — молчи уже, будь человеком.***
Когда Сашка задремал на койке, Анфиса смогла оставить его под внимательным присмотром Дмитрия Ивановича и Тамары Павловны. Она поняла, как же хорошо, что они не участвовали в самой операции — за их реакцию было бы гораздо страшнее. В коридоре она умылась ледяной водой, приведя себя немного в чувство и горячо помолилась, трижды перекрестившись. Сегодня им, кажется, действительно повезло — и туман в голове до сих пор не рассеялся. Немного отрезвев, Анфиса пошла в операционную, где оставалась Жихарева. Более всего сейчас хотелось вернуться к ней, к тому же, стоило проверить состояние шва на ноге. Она, разок стукнув, открыла дверь. Жихарева сидела на краю операционного стола, вертя в пальцах незажженную сигарету. Анфиса вздохнула — Жихарева не курила практически вторую неделю, исправно соблюдая свой пост. Плечи ее были сгорблены, голова опущена вниз — впервые Анфиса видела ее в таком состоянии. — Я здесь, доктор. Как вы? — В операционной курить нельзя, — хмыкнула та, — а до крыльца я не дойду, сил нет. — Вам от нервов тем более курить не положено, Кира Алексеевна, ей-богу, я ведь выкину эти ваши сигареты и пускай, что вы их на свои кровные покупаете. Если вас, как горбатого, лишь могила исправит. — Анфиса, — прошептала Жихарева и подняла голову. В ее усталых глазах блестели слезы. Анфиса тотчас подошла к Жихаревой и несмело, осторожно приобняла ее за плечи, позволив той уткнуться лицом себе в живот. Опустила ладонь на темные, словно кусок угля, волосы и мягко перебрала их в пальцах. Хотя какие-то пятнадцать минут назад можно было поверить, что все кончено, и вот он — момент, когда они потеряли пациента прямо на операционном столе… Потеряли Сашку, невесть какой страшной нелепостью зашибленного в бунтующей толпе… Теперь потихоньку их отпускало. Становилось легче дышать, и мир вокруг обретал свои настоящие, не тусклые и не излишне насыщенные, а простые и знакомые очертания. Они победили.