Сложно разобраться, что со мной не так, Когда утро начинается с панических атак
В келье вновь мягко пахло воском, но теперь еще легко веяло сладостью от распустившегося на столе цветка в расписном горшке. Жихарева стояла у окна, опершись на трость и чувствовала, что Тихон поглядывал на нее. Наверное, внутри все же любопытствовал, понравился ли ей подарок — но тут он поднял глаза и посмотрел ей в лицо. Все такие же добрые вдумчивые глаза с налетом странной блажи. Он будто был уверен, что она еще зайдет сюда и теперь ждал, оправдаются ли его последующие предположения. — Алексаша еще остается в постели? — Тихон опять завел разговор первым. — Да, — кивнула Жихарева, сложив руки на груди, — но все выглядит отлично, планируем скоро снимать бинты. Хотя, знаете, мне за него уже никогда не будет спокойно… Если кость была повреждена или есть еще какая-то травма, которую я никак не могу отследить, то… — То вы сделали наибольшее, что могли, — коротко улыбнулся Тихон, — вы ведь прекрасно понимаете, что каждый из ваших пациентов может… Ну, впрочем, вы сами только что привели пример — мелочь, которую вы не способны обследовать. Разве после ампутации или вырывания зуба не может быть воспаления? — А я не только за Сашку боюсь, — резко выдохнула она, — я каждого из дверей провожаю и думаю об этом. И тогда было страшно, вот представьте, вы зашиваете рану, думаете, что спасли человека, а он… Просто не приходит в сознание. И все. Понимаете? Ничего больше. И какой тогда смысл в том, что ты, как врач, был рядом? Разве умереть на руках у врача — лучше, чем у кого-то другого, если все равно умираешь? — Вы пытаетесь взять на себя слишком тяжелый крест, Кира Алексеевна. Вы не вынесете его, ибо крест этот — есть бремя смертности человеческой. — Не признаю смертности, — нахмурилась Жихарева, — раньше раны огнем прижигали, и оттого некроз был, теперь мы можем исцелить рану и дать человеку шанс… Так разве не настанет однажды время, когда сама смертность будет излечима, как язва? — Человек предполагает, а Бог располагает, — Тихон усмехнулся на сердитый взгляд Жихаревой, — иными словами, наука ведь только растет до этого, вам ли не знать? Так зачем вы сейчас, в наше время, когда вы не способны узреть человека насквозь, берете за это вину на себя? Не вините же вы врачей древности, что прижигали раны огнем и лечились ртутью? — Может, вы и правы, — она поджала губы, подумав, — но Сашка?.. Мне прям нехорошо от мысли, что, несмотря на любые мои усилия, он одним днем может просто взять и умереть… Черт, еще ведь и… — она осеклась. — Вы еще чего-то боитесь, — спокойно сказал Тихон, — не бойтесь, продолжите вашу речь, я внимательно слушаю и стараюсь помочь вам. Даже самый первородный человеческий страх можно обуздать, если разумно оценить его. Жихарева с явным сомнением поглядела на него. Потом вдруг как-то нервенно передернула тонкими пальцами и махнула рукой: — Ай, черт с ним. Вы и сами все видите, отец Тихон. Тяжелые времена идут и вся эта ересь с Каменкой — только начало. — А разве вы не поддерживаете борьбу народа за его свободу и счастье? — Тихон приподнял узкую темную бровь, — вы ведь не за идеи свои боитесь, я это четко вижу. Нет, Кира Алексеевна, вы яро убеждены, что все сейчас идет по тому пути, к коему так долго стремилось. Не будем рассуждать, кто прав, а кто нет… Скажите, что же в этом всем так пугает? — Смерть, — призналась Жихарева, отвернувшись к окну, — ее полная от меня независимость. Она идет, и кто знает, каких масштабов достигнут беспорядки, сколько крови прольется… Сумею ли я со своего поста спасти хотя бы долю от тех, кто пострадает за идею и без всякой идеи? Останется ли вообще в спасении смысл, если начнется человеческая мясорубка, какая же будет у этого цель? — Жизнь, — ответил Тихон, — целью всегда будет жизнь, и насколько вы ее продлили, на час, день или года — это не самое важное. Поймите, Кира Алексеевна, человеку никогда не будет достаточно. Прожив двадцать лет и сто двадцать, он будет жаждать прожить еще, если только не страдает тяжким недугом или душевным терзанием. И если вы отсрочите смерть на час — это всегда лучше, чем если бы у человека… — Этого часа не было, — договорила она, — знаю. — А насчет революции… Вы знаете, отчего в Каменке был бунт? — Нет, — мотнула Жихарева головой, — и пока не хочу знать. У меня… нет теперь пока еще желания. — Хорошо, — кивнул Тихон, — расспросите, когда у вас на это появятся силы. Вам совершенно точно не следует себя неволить, нервы и без того расшатаны до крайности, так ведь? — Прекратите вы меня жалеть, — недовольно нахмурилась она, — я что вам, ребенок? — Не ребенок, но живой человек. А ведь есть предел человеческому терпению и выдержке, не испытывайте себя на прочность, Кира Алексеевна. — Пускай, — буркнула она, — так к чему вы там о революции говорили? — Ах, да. К тому, что вам стоит припомнить случаи, которые приходилось разбирать до того, как поднялась шумиха с недовольствами. Какие вещи вы видели? Кажется, у Трофима брат, Иван, скончался при вас от рака, так ведь? А можете ли сразу сосчитать, сколько мучительных родов вы приняли? И та девушка, мне Алексаша рассказывал… С обгоревшим пальцем… — К чему, — отчеканила сурово Жихарева — вы сейчас ведете? — К тому, что вы каждый день встречаете десятки ужасающих, страшных вещей, но оттого, что время вами считалось мирным, то и вещи эти казались обыденностью. Вы боитесь пулевых ранений и перерезанной шашками плоти — но вы ведь не пугаетесь обычных своих пациентов. И вы не прекратите лечить их только потому, что завтра он попадет в мялку или утонет в реке. Так почему что-то может сделать ваш труд бессмысленным? — Да вы, батенька, не только психолог, но и философ, — с улыбкой хмыкнула Жихарева, — впрочем, я могу признать вашу правоту… Не скажу, будто я не знала этого до вас, но вы словно подтверждаете мои мысли и это… Укрепляет, должно быть, уверенность в них. Должно быть, мне просто требовалось это услышать. Не только думать. Они некоторое время спокойно, даже в некотором смысле умиротворенно, молчали. Тихон поднялся, налил масла в начавшую было угасать лампадку и бережно протер платком изукрашенную все той же резьбой раму иконы. Жихарева словно погрузилась в дрему, откинувшись спиной на стену и вслушиваясь в звучавшие где-то поодаль молитвы. Пробудил ее негромкий вопрос Тихона: — Как обстоит дело с Анфисой? — В высшей степени странно, — проговорила она, собираясь с мыслями, — в момент операции над Сашкой вышел неординарный, я бы сказала, случай. Она упиралась заходить в операционную, потому что боялась увидеть смерть, и… Каюсь, мне пришлось вынудить ее зайти… Только вот смерти она так и не увидела. — Хм, — Тихон сильно переменился в лице, став сосредоточеннее, — а вы можете рассказать подробнее? — Не могу, — вдохнула Жихарева, — Анфиса напрочь отказалась об этом говорить. Говорит, что помутнение от страха нашло, и больше такой разговор у нас не заходил. Но, знаете… Забавная ведь история получается. Анфиса определяет это как помутнение, а как по мне, так у нее случилось самое, что ни на есть, прояснение сознания. — Объясните? — Разумеется, — Жихарева довольно потерла руки, готовясь поделиться догадками, — я все думала и пришла к неожиданному выводу. У смерти ведь отсутствует строгая логика появления в глазах Анфисы. Вот, допустим, был в Каменке пожар — так она ничего не говорила о видениях. Или смерть по всей толпе должна была сновать? Понимаете, выходит так, что Анфиса видит смерть только в весьма конкретных условиях. — Хм, — Тихон задумался, — ваши предположения очень занятны, и если все действительно так, то я восхищаюсь вашей проницательностью, не иначе. — Только не захвалите, — хохотнула Жихарева, ободрившись, — но вы меня дальше послушайте. Получается, имеется полноценная ниточка к ее убеждению. Анфисе нужно как можно скорее осознать, что смерть не находится рядом постоянно и, если смерть противоречит своей же логике, значит, ее может вовсе и не существовать! Она сверкнула загоревшимися глазами: — Отец Тихон! Осталось ведь всего ничего — указать Анфисе на это нарушение логики. И тогда… — И тогда она всей душой возненавидит либо себя, либо вас. — Что?.. — вскинула бровь Жихарева. — Вы разрушите все ее мироустройство, если прямо ткнете в то, что смерти доказательно в виде нечисти нет. Я не врач, и не всегда знаю, как правильно поступить. Но мне много приходилось принимать душевнобольных, и я могу вас уверить, как делать не следует. Чем грубее вы будете ломать ее иллюзию, тем крепче она будет за нее цепляться, и тогда вам более не видать ее доверия. К слову, как вы объясняете отсутствие смерти у кровати Алексаши? — Откуда мне знать наверняка? — пожала Жихарева плечами, — может, ей настолько страшно было решить за него, умрет он или нет, что… Она не смогла представить себе точный ответ, в самом прямом смысле не смогла придумать, куда бы смерть поставить. — Я думаю в точности так же, — с легкой увлеченностью подхватил Тихон, — полагаю, она видела его тяжкое состояние, и логика должна была подсказать гибель, но сердце… Только сердце помогает Анфисе противостоять столь сильному заблуждению разума. И оттого вам надо быть осторожнее вдвойне. — Это верно, — ответила Жихарева, — все становится каким-то чрезмерно… серьезным. Я и правда боюсь навредить делу, кто ж его знает, как ее мозг посчитает в следующий раз? — Готовьтесь ехать к доктору, — с глубоким вздохом сказал Тихон, — я не знаю, как вам лучше ей это озвучить и как подготовить, но… Боюсь, мы, при всех наших заботах о ней и молитвах, можем сильно испортить положение. Не откладывайте это, Кира Алексеевна, если хотите, я могу поговорить первым… Анфиса верующая и, быть может, мне удастся увещеваниями ее успокоить. — Хорошо. Как только выдастся чуть свободного времени, я отвезу ее. — Только помните, что Анфиса теперь большим трудом сохраняет свой рассудок в целостности. Любое сильное потрясение — и я боюсь представить, какое это на нее окажет воздействие. Осторожность — единственная заповедь, которую я прошу вас исполнять. — Будет, — коротко ответила Жихарева, берясь за трость, — спасибо за время и ваше внимание, отец Тихон. Теперь мало рассуждать, нужно действовать. — Благослови вас Бог, — на прощание произнес Тихон, — берегите себя. Есть у меня предчувствие, что мы с вами долго теперь не увидимся.***
Солнце ярким светом заливало комнату. Сегодня поутру, еще до ухода Жихаревой к монастырю, они выписали последнего больного с этой палаты, потому в ней оставался лишь Сашка. Это всем было на руку, поскольку шум все еще давил ему на голову, а чужое присутствие заметно напрягало, хотя раньше Сашка никогда не чурался компании. Он хорошо воспринимал все, что происходило вокруг, помнил даже картину, как лежал у Жихаревой на коленях в телеге. Восстановился слух, говорил он в привычной манере и во всем прочем вовсе словно не изменился, лишь тяготел к одиночеству и тишине. Этого Жихареву не пугало, упадок сил и истощение после остановки сердца — шутка ли, пережить такое в четырнадцать лет — требовали долгого отдыха. Сейчас Сашка лежал, выпростав руки из-под простыни, и смотрел в потолок, видимо, только проснувшись. Жихарева подошла к койке и, чтобы не напугать, осторожно коснулась его плеча: — Как ты? — О, вы вернулись уже, — хмыкнул он с мягкой усмешкой, — расхаживаетесь, мамаша, пару дней назад вы бы часа эдак три до Тихона тащились. В одну сторону. — И кто ж тебе сказал, что я у Тихона была? — спросила она, присаживаясь на край койки. — Да надолго ушли к перекрестку, Василия подвезти не просили… А Тихон мне про прошлый приход ваш рассказал, говорит, о чем советовались — не скажет, а так тайны никакой в вашем знакомстве нет. Ба, да вы с тростью моей все ходите, мамаша. Нравится? — Как видишь, — хмыкнула Жихарева, после чего потрогала ладонью сашкин лоб, на пробу проверила губами, — так, жара нет, но температуру все равно скоро мерить. Трость отменная, я на ней все это время держусь. Спасибо, без нее я… — Как без ног, — прыснул Сашка, — а есть мне когда положено? — Да вот Тамара Павловна позовет, я тебе принесу. Это хорошо, что ты есть просишь, аппетит появляться начал. Помолчав немного, Жихарева серьезно спросила: — Слушай, а ты ведь помнишь, отчего все в Каменке началось? Как тебя угораздило туда полезть? — Да случайно я! — фыркнул Сашка, обиженно сложив руки на груди, — мы с Тишкой и еще двумя хотели одну штуку провернуть… А и черт с ней, я просто с ними в Каменку из-за этого и пошел. Приходим — а там все вокруг дома собрались и огонь уже приготовили, я спросил, чего делаете-то? Они и говорят… Помещика жечь будут… Сашка смотрел странно — то ли на Жихареву, то ли сквозь нее, и взгляд его словно блуждал средь воспоминаний. Он сделался необыкновенно серьезным, и с каждым новым словом голос его звучал взрослее. — Он в окно высунулся, орать начал, чтобы разошлись, а мужики ему твердят… «У нас дома погорели, а тебе и дела нет!», «Ни отгулов не дал, чтоб отстроиться, ни лесу срубить, а работай, как прежде! Это ж как нам работать, на улице ночуя?!» Короче говоря, они все осерчали и кричат, наконец, «мы погорели — так и ты теперь гори!» И с тем подожгли. Жихарева чуть сжала сашкино плечо — его щеки заметно заалели, а глаза стали шире. Он глядел уже прямо на нее, часто вздыхая и продолжая рассказ: — А он ведь там, понимаете, мамаша? У нас никто не сгорел тогда, а тут человек в окне мечется, я и спрашиваю — что с ним будет? Слуги все выбегали, их мужики пускали, они ж вроде как ни при чем. А ему выбежать не дают, так он на второй этаж поднялся, оттуда вообще спуску нет. Я опять спрашиваю — что с ним сделается? Так мне дед Петр и говорит, пускай, значит, прыгает… Сашка стиснул в пальцах простынь. — А если не спрыгнет? Я им кричу — а если не спрыгнет?! Дед Петр мне кричит, пускай горит тогда, собака эдакая, а все и подхватили! Везде кричали, все кричали, отовсюду, что так ему и надо, пускай горит! Я с ними тоже ведь закричал, — тут голос его дрогнул, — давай, ору, так ему и надо! А потом… Тяжело вздохнув, Сашка сглотнул. Собрался с силами и закончил: — Потом мне вдруг больно сделалось, вот здесь, — он схватился за рубаху у сердца, — то ли в правом желудочке, то ли к клапану ближе. Так больно, мамаша, так нехорошо, словно я его сам в огонь толкнул. Он ведь плачет там, клянется всем святым, что отгулы даст, лишь бы не жгли. А мужики смеются, девки смеются, всем весело… — И как же ты под оглоблю угодил? — Да кто-то из помещичьих работников уезжал в его таратайке. Я видел, что он из конюшни понесся, а там… Скрипнуло прямо под ухом и меня на землю повалило, больше и не помню ничего. Но так паршиво мне было тогда… Вдруг Сашка приподнялся на тонких руках и с невероятно большим и сильным чувством спросил: — Скажите, мамаша… Чем все кончилось? Он сгорел?.. — Какое там, — отмахнулась Жихарева, взяв Сашку за плечи и осторожно укладывая обратно, — прыгнул, говорят, как раз перед тем, как я за тобой пришла. К нам не обращался, да и не повредил вроде как ничего. Не кори себя за это, да и народ с Каменки не вини, время нынче такое. Мы с тобой врачи, мы всем, кому надо — поможем, понял? Так что ты о плохом не думай, набирайся сил и возвращайся к делам, мне твоих рук не хватает. — Правда? — Сашка улыбнулся, прищурившись, — это хорошо, полезный я, значит. Да вы не бойтесь, мамаша, я мигом поправлюсь. Вот бы еще бинты снять, шов постоянно чешется… — Потому и не сниму, — проворчала Жихарева, — ты его ж до крови раздерешь, а шов трогать вообще запрещается. Дай ты ему зажить спокойно. Ладно, малец, я сейчас тебе поесть притащу, потом температуру измерим, и тебе бы еще поспать. А перед полдником на улицу выйдем, посидишь у крыльца немного, развеешься. По рукам? — она протянула ему ладонь. — По рукам, — кивнул Сашка, пожав Жихаревой руку, но видно было, что лежать ему все же очень скучно, — а принесете мне книжек? Хоть почитаю, что ли. — Нельзя пока, — мотнула она головой, — мозг напрягать сейчас особенно вредно. Твое веселье сейчас — в потолок смотреть, чтобы потом хуже не стало вдруг. Насмотришься на этот потолок - в другую палату тебя отнесу, там рассматривать будешь. Видишь ли, Саша, мозг в период актив… — Хех, — ухмыльнулся он, — вы меня впервые Сашей назвали, мамаша. С чего бы э… Его прервал стук в дверь. Сашка недовольно насупился, а Жихарева крикнула: — Входи, кто пришел. Это оказалась Анфиса. Она помахала Сашке рукой и без паники, но с легким волнением, тотчас перешла к делу: — Пойдемте, Кира Алексеевна, там больную привели. Я Тамару Павловну попрошу Сашку покормить, а то там без нас никак. — Ну, чего стряслось? — спросила Жихарева, подымаясь, и напоследок сказала Сашке, — не забудь напомнить, чтобы Тамара Павловна тебе градусник поставила и показатели потом записала. — Девочку с сыпью привели, — объяснила Анфиса, — вроде бы на воспаление какое похоже, ну, обычное дело. Но что-то она совсем слабая, Дмитрий Иванович нам сказал повязки марлевые надеть, вдруг заразное? — Разберемся, — уверенно заявила Жихарева, — он девочку-то в инфекционную комнатку перенес? — Как раз при мне. Только, говорит, мать у нее в истерике бьется, места себе не находит, и дочь отдавать не хочет. — Тогда так, я сейчас к девочке, — Жихарева на ходу успела свернуть две повязки и одну протянула Анфисе, — а ты иди к матери и дай ей сначала воды, а потом успокоительного. И сразу ко мне. Но дай что-то легкое пока, хорошо? М-да, уверь ее, что все в порядке, а то будет нам дверь с криками выносить, это совсем ни к чему. — Поняла, — кивнула Анфиса, и они разошлись в разные стороны коридора.***
Спустя несколько минут отчаянной борьбы с кричавшей и голосившей матерью — дородной крепкой женщиной, вовсе не желавшей оставаться в коридоре во время осмотра — Анфиса была у дверей инфекционной. Эту маленькую каморку они очистили от всякого хлама еще в конце зимы и пользовали для заразных пациентов. По ту сторону было совсем тихо, и Анфиса, почуяв неприятное волнение, постучалась. Раздались быстрые шаги, и к ней выскочила хмурая, напряженная Жихарева: — Скажи, ты ветрянкой болела? — Это когда на коже прыщи высыпают? — уточнила Анфиса и, получив в ответ взгляд в духе «уж такое-то грех наверняка не знать», кивнула, — да, еще когда маленькой была. А что, у нее ветрянка? Хех, тогда нам и повязки ни к чему, я-то уж испугалась, не оспа ли это. — Не оспа определенно, — мотнула головой Жихарева, приспустив и свою повязку, — высыпания на груди, а на лице и ногах меньше… Да и сыпь характерная, если и то, и то видел, уж не спутаешь. Короче, я чего спрашиваю — если в детстве не болела, взрослой очень тяжело будет переносить. Так что подумай и точно мне скажи. — Да болела, болела, — уверенно повторила Анфиса, — пойдем уже. Никто ведь не умирал от, прости господи, ветрянки. Они зашли в инфекционную, где на койке лежала девочка. На вид она была не менее крепкой, нежели ее мать, чуть полноватая, с крупными ладонями и пухловатыми щеками — и вся ее кожа была утыкана россыпью розовых папул. Те уже налились и сильно выступали, помимо папул кожу разукрашивали неровные пятна и алые скопления воспаленных сосудов. Но то было обыкновенное зрелище при ветрянке, только вот сиплое низкое дыхание и общее полузабытье девочки были причиной хмурого взгляда Жихаревой. Чужие пальцы опустились на плечо — Анфиса подошла вплотную и шепнула Жихаревой на ухо отрешенным голосом: — Она вернулась. Я вижу, где она стоит. — И где же? — предчувствуя ответ, почти обреченно спросила Жихарева. — В…в ногах, — выдохнула Анфиса. Заложив руки за спину и сделав два шага по комнате, Жихарева повернулась к Анфисе и покачала головой: — Признаться, я сама не понимаю. Это обычная ветрянка, почему она выглядит сейчас такой истощенной — тот еще вопрос, на самом деле. Но послушай, в прошлый раз, с Сашкой, она не пришла вовсе, помнишь? Давай подумаем про все это позже, сейчас надо сосредоточиться на лечении и сделать все, что можно. Глянь на девочку — она ж еще не умирает, так мы что, стоять и смотреть будем? Нет, так дело не пойдет. Неси градусник, а я за простынями, будем делать обертывание. Жихарева прекрасно видела, как Анфиса боролась с собой. Она словно выпала из реальности, машинально записав показатели градусника. Температура была высокой — тридцать восемь с лишним, и это вызвало дополнительную тревогу. Девочка все еще лежала в жару, не приходя в сознание полностью и лишь иногда хныкая во время обертываний. Они оборачивали ее в мокрые простыни, постоянно меняя и полоща их в прохладной воде. Дважды к ним пыталась пробиться зверевшая от ожидания и страха мать, но Жихарева выпроваживала ее в коридор, опасаясь напрямую заявить о состоянии ребенка. — Надо отследить динамику температуры, — сказала она, просматривая листок с записями, — и понять, почему ей так тяжело дается эта болезнь. Нужно решить, чем будем сбивать жар и определиться, что именно ей давать сейчас категорически нельзя. — Тревожно мне, — призналась Анфиса, комкая простынь в тазу с водой, — она все еще здесь, Кира Алексеевна. Я поднимаю глаза и вижу, вон, справа стоит и с места не двигается. Нельзя лечить того, кого она себе определила, понимаете? Запрещено мне, слышите? — И что ты сделаешь? — вздохнула Жихарева, перечеркнув что-то на листке, — вот если бы меня не было, что делать? Ты ушла бы и оставила ее здесь лежать или как? Ты тогда уже давай четко для себя реши, мне тоже знать надо, одна я работаю или ты со мной. — С вами, — поникшим тоном вздохнула Анфиса, — никуда бы я и без вас не ушла, как можно ребенка одного в жару бросить? Только вот неспокойно на душе, словно скребется что-то… Чувствую, что не сойдет мне это с рук, ох, не сойдет. Но — как вы тогда сказали? — потом это все. Потом, потом… Давайте решать, Кира Алексеевна, чем будем отпаивать. — Погоди, — Жихарева поднялась, — снова оберни ее и измерь температуру, я сейчас буду. Она вышла в коридор и, пробившись через мольбу и стенания матери, едва ли не клещами вытянула из нее нужную информацию. Выспросила, когда девочка в последний раз болела, чем, как плохо ей от той болезни было и часто ли вообще ей болеть приходится. Наконец, успокоив женщину тем, что ее дочери просто нужны серьезные процедуры, Жихарева вернулась в инфекционную и с порога негромко заявила: — Теперь все на свои места становится. По крайней мере, иного объяснения у меня нет. Угадай, когда она в последний раз болела? — Недавно? — спросила Анфиса, — температура растет, кстати, уже за тридцать девять перешагнула. Так что там мать вам сказала? Вы думаете, что девочка просто слабая, поэтому ей и детская болезнь так сильно вредит? — Ну, если попроще, то так, — кивнула Жихарева и полезла на полку за справочником, — я подозреваю врожденный дефицит природного иммунитета, понимаешь, что это такое? Ей действительно любая болезнь дается тяжелым трудом, но для нас с тобой важно то, что от ветрянки она может просто умереть. Вот ты говоришь — никто не умирал, а она может. Так, черт, где же эта страница… — Чего ищете? — спокойным бесчувственным голосом спросила Анфиса. — Да был тут раздел с жаропонижающими… Ей не все сейчас можно давать, вот я и смо… О, вот он. Так, этот нельзя, этот… Черт, при слабом иммунитете запрещен… Что ей хоть можно-то? Вот, аспирин должен быть без последствий, остался у нас аспирин? Дальше часы тянулись медленно и мучительно. Лекарство снижало температуру, а потом жар возвращался вновь, и лоб девочки опять накаливался. Более изнурительного по длительности и неопределенности лечения Жихарева еще не проводила. Они ничего не могли предположить хоть с десятой долей своей обычной уверенности. То становилось лучше, больная приходила в себя и тогда беспрестанно жалобно хныкала от боли. То снова впадала в бред и что-то неслышно бормотала, тяжело вздыхая. Операции были быстрыми, они стремительно проносились перед глазами, не давая осознать самой сути опасности. Здесь им оставалось сидеть, порой посменно дежурить и успокаивать постоянно стенающую мать. Обертывания должны были снять боль, но по лицу девочки сложно было понять, помогало ли это ей. День приблизился к вечеру, потом сменился лихорадочной ночью с подъемом температуры и сильными болями. Все это казалось Жихаревой таким же бредовым болезненным сном, в котором находилась пациентка. Видела она и невысказанную мысль в утомленном взгляде Анфисы — «смерть все еще здесь, и она определила ее себе». Когда пошли вторые сутки беспрестанного, но и безрезультатного бдения, Анфиса вдруг спросила: — Вы ей аспирин замешиваете? А почему так мало, там, кажется, половину надо с такой температурой? — Ты видишь, — Жихарева подняла пакетик, — сколько у нас его осталось? Если не дробить, нам потом сбивать нечем будет, понимаешь? И в город сейчас не поедешь, аптеку на перепись же закрыли. — Скажите, — Анфиса неожиданно оживилась впервые за минувшие сутки и несколько раз щелкнула пальцами, пытаясь сосредоточиться, — аспирин ведь из ивы делается? — Сейчас уже отдельно ацетилсалициловую кислоту производят, — заметив замешательство Анфисы на названии элемента, она хмыкнула, — да и раньше ее много из чего добывали, и из ивы, и из таволги… — Мешайте все. — Чего? В смысле — все? — Высыпайте все, — Анфиса подошла к Жихаревой и разом перевернула пакетик в ложку, — дадим ей сразу положенную дозу, иначе никогда не собьём. А новую порцию я сама сделаю, я знаю как, просто не помнила, что это аспирином называют… От лихорадки. Жихарева строго взглянула на Анфису, потом на остатки порошка, затем вновь на Анфису и вздохнула: — Выбора, видать, у нас нет. Ты права, дроблением мы ее только мучаем, так хоть раз ей его полностью снимем. Буди ее, может, нам повезет.***
Свежие ивовые ветви были чисто промыты, после чего Анфиса каждую прикусила, пробуя на вкус: — Там горчить должно. Чем сильнее горчит, тем лучше. — Верно, — не скрывая удивления, поддержала Жихарева, — откуда ты все это знаешь? Ты не говорила ни разу, что умеешь настаивать хинин. — Я ни про что не знаю, — словно бы заученно ответила та, принявшись тонким слоем срезать грубую кору, — все словно бы у меня сразу в голове находится, всегда так было. Она аккуратно сняла зеленый горький слой с очищенных веточек, аккуратно измельчила практически в порошок и сложила все в маленький горшочек. Подхватила его и направилась к двери: — Вы пока здесь подождите, я прокипячу и сразу вернусь. Только его еще подержать надо минут десять, чтобы настоялся. Вернулась она быстро с уже готовым отваром. Подождав немного и осторожно процедив его, Анфиса протянула Жихаревой стакан с рыжеватой, похожей на разведенный квас или некрепкое пиво, жидкостью. Жихарева принюхалась, чуть отпила с ложки и, почуяв знакомую по хинному порошку горечь, уверенно кивнула: — Оно, оно. Ух, ну и мастер же ты, Анфиса, врать не буду — я понятия не имею, как его прямо из коры делать, а ты вот умеешь. Теперь у нас есть шанс, на два-три приема этого отвара нам хватит, а потом еще сделаем. Если потребуется. Полновесные порции заметно улучшили положение дел. Передозировки тоже следовало опасаться, но уже после первого стакана отвара девочка заметно остыла. Затем около часу она пролежала в сознании, молча разглядывая коморку и полку с книгами. И, когда уже появились силы, вопросительно ткнула пальцем в явно привлекший ее внимание ожог на лице Жихаревой. — Это? — усмехнулась она, — обожгло в пожаре, уже зажило. А ты как себя чувствуешь? Девочка сжала губы, потом еле слышно пожаловалась: — Больно… Везде больно. — А голова болит? — с этими словами Жихарева присела на край койки. — Мне снаружи больно. — Понимаю, — со вздохом ответила Жихарева, погладив ее по пушащимся светлым волосам, — это сыпь противная, но она еще через день уже подсыхать начнет. А как начнет подсыхать, то и боль уйдет, поняла? Главное, что у тебя жара нет, и ты со мной говорить можешь. Спала ты долго. — А мне лошадка снилась, — вдруг сказала девочка с легким блеском в глазах, — большая такая, черная, и она везде скакала. Скучная у вас комната, доктор. И окошко маленькое. — Вот ты сейчас сил наберешься, мы убедимся, что у тебя температура хорошая, и я тебя в палату перенесу. Там окна большие, улицу видно, светло… — Хорошая у меня температура, — капризно хныкнула та, — пошли в палату. — Ну, ты даешь, — усмехнулась Жихарева, — нет, мы еще за тобой последим немного. Кушать хочешь? Девочка помотала головой и спросила: — А мама где? — Там сидит, в коридоре. Но давай еще подождем немножко, пока надо в себя прийти, и шум тебе вреден. Вот примешь еще отвар, сменим простыни и тогда позовем маму, договорились? — Отвар горький, — девочка сморщила смешной нос, — и порошок был горький. Не хочу больше их пить. — Еще хотя бы разок надо, — с наибольшим убеждением сказала Жихарева, поднявшись с края койки, — но это не сейчас, пока просто полежи. Ты огромная молодец, что справилась, поэтому теперь отдыхай. Сил совершенно не было ни в руках, ни в ногах, ни в голове. В последний раз смерив температуру и удостоверившись, что жар сбит, и лихорадка отпустила больную, Жихарева оставила девочку на попечении Дмитрия Ивановича. Мать все это время оставалась в больнице, ночуя в соседней палате, и на их появление тотчас встрепенулась: — Померла?.. Фелшер сказал, что все совсем плохо… Не молчите, доктор! — Да что вы второй день ладите, померла да померла, — рассердилась Жихарева, — с такой поддержкой и без всякой болезни помрешь ведь. Порядок с ней, сейчас вот уже в памяти, но сил очень мало. Вы к ней не стучитесь, как поправится, мы сами вас отведем. — Неужто поправится? — всплеснула мать руками, — а как она плакала, никого ведь не узнавала… Не помрет, верно же говорите, да? Доктор, вы… — Не мне благодарность, — Жихарева кивнула на очень тихую, тенью следовавшую за ней, Анфису, — а вот Анфисе Игнатьевне, без нее неизвестно, как бы все обошлось. Да и вы пока излишне не расслабляйтесь, дочь ваша у нас еще на неделю останется. Сыпь высохнет, и ей нужно будет всю красноту с кожи свести. И потом за ее здоровьем следить, чтобы осложнения не было, поняли меня? — Чтоб осложнения… — пробормотала женщина, — но она ведь поправится, Кира Алексеевна? — Пока очень на то похоже. Но время, все покажет только лишь время, поэтому будем наблюдать и ждать. Жихарева с Анфисой вышли на пустующее крыльцо. Впервые за два дня можно было подышать свежим прогретым воздухом и побыть на теплом солнечном свету. Неимоверно хотелось есть и спать, но еще, по меньшей мере, день нужно будет присматривать за девочкой, пока не получится отдать ее на попечение Дмитрия Ивановича окончательно. Жихарева сморгнула: перед глазами рябили алые папулы, словно жуткие колдовские звезды на светлой коже-небесах. Анфиса все еще молчала, упав на ступень и привалившись к столбу, поддерживающему навес. — Устала? — Плохо мне, Кира Алексеевна. Решила тогда — потом подумаю, а потом и наступило. Я не знаю, чего теперь ждать, мы ведь эту беднягу вопреки смерти вылечили. Господи Боже, смилуйся надо мной, не оставь меня… Анфиса вцепилась пальцами в кудри. Она даже не дрожала — просто сидела, сжавшись в комок и все сильнее притираясь к столбу, будто ища у него защиты. — Не сносить нам головы, либо мне, либо вам, Кира Алексеевна. Нельзя смерти перечить, а вы все с ней шутки шутите. Припомнится вам мое слово, да только и жалеть ведь не о чем… Жить девчушка будет, а разве мы не для того с вами врачи? — Сложное с ней дело, — призналась Жихарева, — если у нее врожденная слабость иммунитета, то все равно жизнь ее — это как поле битвы. Во всякий час может произойти смертельное ранение, понимаешь? Другим людям легко заболеть, а ей, я бы сказала, жить опасно. Таких бы всю жизнь в палате держать, но это и не жизнь получится, а исключительная тоска и мучение… Так, что Анфиса, мы ее в очень спорном смысле спасли… Вздохнув, она запрокинула голову, разглядывая небо. Белое облако, расслоившись на полосы, словно бы составляло черты лица больной девочки, лица чуть запрокинутого, с круглым маленьким подбородком. Стоило моргнуть — облако расслоилось сильнее и видение исчезло. Жихарева закончила: — Но мы в совершенно неоспоримом смысле ее жизнь продлили.***
— Так что, подводя итоги, могу сказать — вам нужен специалист именно в этой области, — Жихарева вышла из-за столика, — я зависимости не лечу, могу только советовать… Психолога хорошего расспросите, только в лечебнице одну ее не оставляйте, я сколько историй слышу, мучается человек там, выходит и вновь за иглу. Анфиса с интересом наблюдала за приемом и вслушивалась в каждое слово. Сегодня малышку с ветрянкой перевели в основную палату и теперь с ней, помимо Дмитрия Ивановича, сидела и мать, всячески отвлекая от чешущихся папул. А теперь, к полудню, приехал важный мужчина лет сорока, с усами и в костюме, с очень маленькой и худенькой сестрой. Та была сильно попорчена наркотиками — кокаин, на который она резко перешла с морфия, высосал с нее силы. Теперь ее скулы, некогда наверняка бывшие острыми и характерными, скорее напоминали чистый скелет. А тонкую, почти детскую, шейку обхватывала красивая горжетка, да не просто обхватывала — будто душила, настолько шея казалась тонкой. Жихарева сразу призналась, что не имеет ни малейшего опыта в лечении такого состояния, но подсказала несколько недурных клиник в столице. Правда, это были общие клиники. — А оттуда вам выдадут направление, — объяснила она, протянув листочек с наспех начерканным списком, — главное, не бросайте вашу сестру в одиночестве. Ей нужно понимание, постоянный контроль и ваша искренняя поддержка. Ломка — жуткая вещь, и вам придется перенести это вместе с ней, если… — Понял. Жаль, что вы сами не лечите. Я очень на то рассчитывал. Но, раз уж так Бог дал, поедем в столицу. — Желаю вам удачи, — сказала Жихарева, дав понять, что больше ничем не способна помочь. Мужчина раскланялся, взял сестру за руку и практически своими лишь силами вывел ее, дрожащую и немощную, на улицу к экипажу. Проводив их долгим взглядом, пока экипаж не скрылся за лесом, Жихарева хмыкнула: — Страшное дело. А как поэтично, однако, звучит — кокаинетка! Вот же выдумали слово, она ведь кокаинистка, это совсем иначе воспринимается. Эх, а так будто название романа… — Только романтики в этом нет, — хмуро заметила Анфиса, — помните, я вам как-то слова одного студента с соседнего участка пересказывала? Так вот он и до осени не дотянул, хотя приезжал к нам весной… Морфинистом стал и то ли его от ломки совсем скрутило, то ли он сам с собой покончил, не вынеся страданий. Не помню уже, никто наверняка не знал, но ведь какая трагедия! — Верно говоришь — трагедия, — Жихарева почесала запястье, — потому и говорю, что роман… В жизни это совершенно ужасно и нуждается во всяческом противоборстве… — Вы чего руку чешете? — усмехнулась Анфиса, — о морфинистах заговорили, так сразу на себе будто почуяли? — Да черт его знает, — фыркнула Жихарева, — с утра все зудит и зудит под рукавом, что за… Она рывком подняла рукав и тотчас ощутила на себе испуганный взгляд Анфисы. Все запястье сияло крупной, словно все те же алые звезды, сыпью.А что, если смерть — существо? А жизнь — это язвы на теле И если умрет человек, то у смерти затянется рана Вдруг, в самом деле?