И я пытаюсь приподняться, хочу в глаза ей поглядеть, Взглянуть в глаза — и разрыдаться, И никогда не умереть…
Жихаревой снился сон. Стоял жаркий летний полдень, настолько душный что, кажется, легким было больно вдыхать. Солнце оставалось за спиной и жгло беспощадными лучами затылок, а она сама словно лежала на мелководье в теплом озере. Мокрый нагретый песок под руками, вода уже полностью вымочила одежду и совершенно не давала прохлады. Жара была везде, она забиралась под пиджак, и от нее горело в груди, тошнило от чрезмерного количества теплоты. Перед глазами темнел зеленый камыш, он уходил черными корнями в песок, а верхушками шумел, убаюкивая и одновременно мешая уснуть. А все перед глазами плыло и двоилось, она глядела на все будто бы через толщу воды и очертания казались совершенно нечеткими. В висках гудело, лоб раскаливался от тяжелого июльского воздуха. И тело недвижно лежало, не было сил ни сдвинуться с места, ни тем более подняться. Она попыталась сглотнуть, и нёбо резануло сухостью. Все мышцы свела сильная судорога, отчего Жихарева зажмурилась так, что под веками проступила влага. Ее скорчило — так, что она без собственной воли приподнялась на согнувшихся локтях и коленях. Лицо мазнуло о песок, и он отпечатался на раздраженном ожоге. Слезы все еще стояли в глазах, мешая разглядеть и без того поплывшие контуры. Губы иссохли, каждый глоток терзал глотку, но, борясь с полузабытьем, Жихарева прохрипела: — П-пить… Под ладонями не было песка и воды. Паучьи раскрасневшиеся пальцы комкали мокрую теплую простыню. И камыш не шумел, и в комнате стояла абсолютная тишина, и сквозь наглухо закрытые окна с улицы не доносилось ни звука. Не было солнца, потому что Жихарева находилась в своей кровати в своем маленьком домике, и вокруг царил серый полумрак. Но было жарко, мучительно жарко, пот стекал по вискам и с шеи на позвонки, а еще ее снова скрутила судорога. Спать было больно. Проснуться оказалось ничем не лучше.***
В палатах стоял привычный утренний гомон, всегда сопутствовавший осмотру. Сегодня многие намеревались выписываться, в том числе и девочка с ветрянкой — ее кожа начинала заживать, и мать упрашивала отпустить их домой. По ее уверениям, в больнице девочке было донельзя тоскливо, и лучше от этого ей стать уж никак не могло. Дмитрий Иванович ворчливо ругал мать за безответственное отношение к серьезной болезни и одновременно с тем старался уговорить малышку выпить настоянного пустырника. Та воротила нос и отказывалась, жалуясь, что вкус странный и ей не нравится. Но общее ощущение витало легкое и, пускай суетное, все же бодрое и приподнятое. Только дед Петр, пришедший с гнилым зубом и вот уже как второй день ждавший выписки, теперь следовал всюду за Тамарой Павловной и выспрашивал, когда же ему идти домой. — Не могу я вас без доктора выписать, — повторяла та, — она велела вам десну обрабатывать и смотреть, не случится ли воспаления… Вот придет она и скажет. — Так сколько ждать ее? — продолжал спрашивать старик, — они с Анфисой два дня, Тамара, два дня ведь с этой болезной пробыли, а я-то куда денусь? Сколько мне тут без дела сидеть? И куда Кира Алексеевна делась, а? — Да самочувствие неважное у человека, — рассердилась Тамара Павловна, — со вчерашнего она у себя отсыпается. Сами же сказали — два дня у девочки дежурили, без продыху! Так Кира Алексеевна, видать, уже час двенадцатый спит после дежурства такого… А вы — выписка, выписка! Отдохнуть не дают человеку. Анфиса, в этот момент спешившая по коридору с какими-то флаконами в руках, зацепилась мыслей за конец разговора. Она вошла в инфекционную, захватила оттуда моток марли и направилась к операционной. Навстречу ей попался Сашка, тащивший ворох смененных простыней на стирку. Бинты с него сняли, ходил он весьма бойко, разве что ему запретили таскать тяжести, и велено было чаще брать передышку. О своем несчастии и чудесном возвращении с того света Сашка ни с кем говорить не хотел, только со смущенной ухмылкой мог показать ровный шов на затылке. Волосы там потихоньку отрастали, но из-за разной длины походили на смешную топорщащуюся гриву. Анфиса прихватила Сашку за плечо и строго спросила: — Кира Алексеевна не появлялась? Ты к ней не заходил? — Так она говорила ее не беспокоить до сегодняшнего полудня, — ответил тот, пожав плечами, — и дел невпроворот, сама видишь. А что стряслось? Чего она закрылась-то? Я все вчера спросить хотел, а ты потом оперировать до ночи ушла и все… — Да бог его знает, — с нехорошей неуверенностью сказала Анфиса, — у нее сыпь появилась, как у девочки нашей. Хотела отлежаться, чтоб не разболеться совсем. Однако, это очень странно, второй раз вроде же не заболевают ей… Слушай, а сбегай-ка ты до ее домика, спроси, что и как, может, надо поесть отнести или хинного отвару дать, да и людей выписывать пора, без ее конечного слова я не решаюсь… — Понял! — кивнул Сашка, свалил белье на скамью и поспешил на выход, — скоро буду. То ли он был слишком весел, чтобы заметить непонятный, словно пропитанный тревогой, взгляд Анфисы, то ли он все заметил, да не подал виду.***
Воздух в комнате был тяжелый, пыльный, но голову так сильно кружило, что встать и доползти до окна казалось сущей пыткой. Хотелось ветра, холодного, пронизывающего, чтобы хоть на мгновение остудить раскаленную голову. И настолько же было страшно при мысли от холода из-за потного перегретого тела. Кожа болела, на руках сетью проступали пучки кровеносных сосудов. Жихарева с трудом опрокинула в себя стакан воды, стоявший на прикроватном столике. Мысли путались, она рывками переходила из бодрствования в сон, а из сна — в тягостный бред. Глазные яблоки словно налились кровью, и что-то давило на них изнутри. Кости черепа сдавливали мозг, и ее всю словно придавило камнем — настолько сложно было вдыхать. Лихорадка буйствовала во всем теле, испещренном огромными папулами. Еще совсем маленькие вчера, сегодня они воспалились и словно продолжали расти, отчего лежать стало невыносимым. Жихарева кое-как сидела, привалившись к бортику кровати, и кусала пересохшие губы от сведенных мышц. Страстно хотелось лечь, расправить ноющую грудную клетку и действительно выспаться — но ей удалось лишь дремать рывками всю ночь. Ее то ли просто колошматило, то ли знобило, щеки горели огнем, а еще желудок крутила сильная тошнота. Может, от голода — на столе у окна лежал отложенный с вечера хлеб и кусок вареного мяса, но дойти сил не было. К тому же, Жихарева начала подозревать, что слишком долго терпела голод и теперь мысль о еде манила и отвращала одновременно. Что-то мерзкое поднялось со дна желудка. Она рывком свесилась с края постели к приставленному на подобный случай тазу. Вырвало. Раздирающе, проехавшись по иссушенной глотке и сократив спазмом мышцы живота. Перед глазами снова стало мокро, лоб, должно быть, весь блестел от пота, а от растрепавшихся волос становилось еще жарче. Зажмурившись и обхватив себя руками, кое-как плотнее закутавшись в простыню, Жихарева позволила себе слабо, чуть слышно всхлипнуть. Стук в дверь набатом ударил по изнеможенному мозгу. Но еще сильнее резанул по ушам бодрый голос: — Мамаша? Вы там как, чего? Хуже не стало? — Ступай, Сашка, — твердым и уверенным голосом проговорила Жихарева, — нормально все, отлежусь — выйду. — У вас голос дрожит, мамаша, неужели настолько плохо? «Черт, — выругалась она, — не вышло… Заметил» Дверь скрипнула — Сашка вошел и вытаращился на Жихареву. Она, поняв, что он все же зашел, сразу же огрызнулась и сверкнула сердитыми глазами: — А ну, пошел отсюда! Быстро за дверь, дурак несчастный! Не видишь, что ли?! Заразишься! — Да я болел ведь, мамаша, — все еще смело ответил он, — вы ужасно выглядите, какие лекарства нести? — Я сказала — пошел! Болел он, глядите, я тоже болела — и что? Шагом марш отсюда и дверь с той стороны запри! — Не пойду, — топнул Сашка ногой, — вы совсем с ума свихнулись, мамаша, как я вас такой оставлю? Говорите, чего принести, я ми… Жихарева, не дослушав, схватила стоявшую у постели трость и со всей силы кинула стену: — Вон! Вновь скрипнули петли — Сашка выскочил в сени и обиженно, яростно крикнул: — Ну и помирайте в полном одиночестве! Рехнулись вы окончательно, вот, что! Надо было вам меня спасать, чтобы потом при первой возможности зашибить! Он вышел на улицу, перевел дыхание. Ему сделалось жутко от вида Жихаревой, ссутулившейся в углу постели в кривой истощенный комок. Ее явно истерзала мучительная ночь, и более всего запомнился ему нездоровый, совершенно звериный блеск в покрасневших бессонных глазах. Сашка и сам теперь сомневался, что Жихарева просто заразилась от той девочки — Анфиса ведь твердила, что они без всякой опаски лечили ее, поскольку обе сами переболели. Поправив шапку, он бегом бросился к больнице, а в мыслях все еще стоял образ взъерошенной и пугающе озлобленной Жихаревой. Лихорадка сжигала ее заживо. И — тут Сашка мог поклясться чем угодно — он вряд ли видел картину страшнее. Пожары в Каменке, что один, что второй, не могли в его понимании сравниваться с тем, что сейчас полыхал в маленьком сером домике. Лицо Анфисы при этой новости мало переменилось — и тогда Сашка впервые ощутил, что от него утаили нечто донельзя важное. Как будто… Будто Анфиса знала и ждала, поэтому только схватила пару выстиранных простыней, взяла бутыль с остаткам хинного отвара и направилась к домику. Лишь крикнула Сашке притащить ведро чуть подогретой воды. У дверей она остановилась и отчетливо постучала, сразу же заговорив: — Прекратите страдать ерундой, Кира Алексеевна. Ясно ведь, что вам плохо, так зачем Сашку выгнали? — Уходи, — прохрипели ей с той стороны, — это очень заразная штука. — Если хотите, я вся марлей обвяжусь, хоть трижды. Но вам одной оставаться нельзя, еще сгорите от лихорадки. Послышался характерный звук — Жихареву снова начало тошнить. — Это от еды или от голода? — взволнованно уточнила Анфиса. Не получив ответа, вздохнула, — давайте я вам хотя бы отвар дам, жар сбить надо, в конце концов. — Да не могу я пить, — вдруг с отчаянием прошипела та, — оставьте вы меня в покое! Мне от разговоров с вами горло дерет, я встать и до окна дойти не могу, какого черта вы ко мне пристали? Анфиса подергала ручку двери и вдруг раздраженно закричала: — А не пойти ли вам самим к черту?! Сил у нее нет! А как запереться — так дошли! Ну вас к дьяволу, Кира Алексеевна, честное слово! Врач талантливейший, а как больной — сущее мучение. Верно Сашка сказал, погубит вас ваша же необыкновенная противность характера, ей-богу… Ай, гори все синим пламенем! С этими словами Анфиса всем телом резко навалилась на дверь. Старая щеколда не выдержала, и ей удалось ввалиться внутрь. Не слушая яростной ругани Жихаревой, она сразу же подошла к окнам, убрала занавеси и распахнула створки на полную. Мерзкий, кисло-потный запах разбавился свежим ветром с улицы, а солнечные лучи осветили сильно побледневшую — и вместе с тем изрядно покрасневшую — Жихареву. — И к еде даже не прикоснулись, — вздохнула Анфиса, — надо же было вам от всех запереться. Ладно, больные пока все на попечении наших стариков останутся, а я с вами буду. Если вас совершенно нельзя оставлять на самостоятельное лечение. В Анфисе сквозила небывалая твердость духа и не особо свойственное ей обычно спокойствие. Она осмотрела Жихареву, как-то странно пропустив мимо ушей ее ворчание о том, что незаразная для переболевших ветрянка вдруг оказалась заразной. Потом измерила температуру, недовольно покачала головой и, открыв нараспашку еще и дверь, принялась полноценно проветривать — точнее сказать, выветривать — всю спальню. Помимо того в домике была еще ванная, дверца в которую вела как раз из спальни, и небольшая терраска, где весной и летом можно было ночевать. С ванной Анфиса притащила таз и, когда Жихарева хотела спросить зачем, появился Сашка. — Там очередь была, воду для совсем слабых грели, — объяснился он, протягивая целых два ведра, — вот, впрок притащил… Не буйствуете, мамаша? Жихарева ничего не сказала, Анфиса же мягко велела: — Иди, Сашка, спасибо тебе. Будешь нужен — позову. — Понял, — кивнул он и тотчас испарился. Прикрыв входную дверь и завесив окошки, Анфиса повернулась к постели: — Снимайте рубашку. И штаны. — Отстань, я сама, — попыталась спорить Жихарева, но ее сразу прервали. — Вы уже сами ночь лечились, хватит. Раздевайтесь, говорю, будем обертывание делать. В комнате гуляла свежесть, смененная постель пахла мылом и чистотой, а еще была сухой и приятной наощупь. Кожа болела немногим меньше, голова тоже словно стала полегче, хотя боль все еще хозяйствовала в теле. Жихарева лежала спиной к Анфисе, неловко пытаясь прикрыть обнаженные ребра и грудь, скорее из-за папул и везикул, нежели по какой иной причине. Мягкое прохладное полотенце касалось раздраженных лопаток и шеи, потихоньку успокаивая жжение и боль. Горло перестало сушить, но теперь горчило из-за целого стакана хинного отвара. Тяжело моргая опухшими веками, Жихарева проваливалась в сон. — Погодите спать, — Анфиса отложила полотенце, перевернула ее на спину и помогла сесть, — сначала хоть хлеба съешьте. — Давай, — кивнула та. Переборов тошноту и медленно справившись с небольшим куском, Жихарева ощутила, что желудок наконец-то успокоился и затих. Затем снова измерили температуру, на что Анфиса выглядела все еще недовольной, но все же накинула на ослабшее тело простыню и коротко улыбнулась: — Попробуйте уснуть, пока сыпь не болит. Нужно наверстать хотя бы пару-тройку часов, понимаете? — Сама знаю, — фыркнула Жихарева, отвернувшись к стене. При всей своей серьезности и собранности в обычных делах, она искренне ненавидела, когда ее лечили. И когда забота других становилась чем-то неотъемлемым и необходимым, при всей своей благодарности она не могла не сердиться и не огрызаться. Вдруг ей вспомнилась одна донельзя важная вещь и, ворочая припухшим языком, она попыталась позвать Анфису: — Слушай… я тут одну штуку смешную вспомнила… — Спите, ради всего святого, — вздохнула та, — даже слушать не буду, иначе вы так и не уснете. — Ну и черт с тобой, — усмехнулась Жихарева. В сон она провалилась мгновенно. Куда пропали следующие часы — сколько их было? — она так и не узнала. Голова нагревалась и остывала, после чего вновь наступал глубокий сон без сновидений, потом же температура снова подскакивала едва ли не до сорока градусов. Это ей удалось научиться угадывать — с температурой появлялись бесконечные образы, не имевшие никакого смысла и лишь уносившие ее черт знает куда. Гремела гроза, валил снег, и морозы вились по стеклу, она опять и опять сходила январским днем на станцию с поезда, его колеса громыхали по рельсам. Разверзалось небо, и с него падали проткнутые гвоздями одуванчики, горела Каменка, хрустели в мялке кости неосторожного крестьянина. Звонили колокола в честь троицы и Рождества, Тихон подходил к лампаде и принимался петь странные революционные лозунги вместо молитв. Потом приходили покой и темнота, где Жихаревой удавалось немного выспаться. Сыпь охватила слизистые, тек кровью и гноем нос, продолжало резать горло. Когда удавалось вздохнуть без боли, она дышала часто-часто и жадно, не умея насытиться. Глаза всегда были сомкнуты от слез и судорог, а если открывались, то видели расплывчатую мешанину. Порой на дно желудка падала еда, и тогда он наполнялся приятным теплом, к губам постоянно приставляли стекло — и Жихарева отученным движением разом проглатывала отвар. Появлялось полотенце — и тогда на несколько минут существовать становилось хорошо. Боль утихала, жар отступал, и ей удавалось разглядеть знакомые руки с россыпью мелких ссадин. Жихарева иногда не могла вспомнить, кто же это был, но он постоянно был рядом и лишь из-за этого она, наверное, не сошла с ума окончательно. Проснуться получилось неожиданно. Просто как-то раз она открыла глаза и пугающе четко увидела над собой потолок своей комнаты. Светило яркое солнце, по стенам скакали сверкающие зайцы, и дышалось так легко, так свободно. Жихарева приподнялась, сев на постели. Повернула голову вправо, совершенно точно зная, кого увидит там, усталого и изнеможенного не меньше нее самой, сидящего у окошка на низеньком стуле. — Анфиса. Та встрепенулась, отчего светлые кудри упали на лоб и вдруг тепло, радостно улыбнулась: — Кира Алексеевна. — Сколько все длилось? — спросила она, потягиваясь и разминая потрепанные затекшие мышцы. — Точно и не скажу уже, — невесело хмыкнула Анфиса, — дня три, а может и четыре с лишним. Я, наверное, всю иву здешнюю пообрезала. Как вы сейчас, насколько лучше стало? — Слабость, конечно, запредельная, — призналась Жихарева, — никогда у себя такой не помню, если честно. Но в остальном вроде бы даже полный порядок, голова не болит, зрение не плывет, даже лежать нормально. Что там с сыпью-то? Она отдернула простыню — ее тело заметно исхудало, обычно плоский живот немного впал, и ребра явно проступали, а ключицы, раньше сильно торчавшие, выглядели пугающе. Папулы уменьшились, свернувшись до былого своего размера. Остались лишь подсохшие везикулы, но более всего на коже было шрамов — совершенно белых. Они резко полосовали кожу тонкими маленькими полосками. Усмехнувшись, Жихарева подумала, что если сыпь походила на алые звезды, то шрамы — не иначе как кратеры от упавших звезд. Снова нестерпимая поэзия и романтика. — Прости, если в бреду наговорила чего, — наконец, сказала она, — знаю, что характер у меня в болезнь никудышный, мне брат все время на это жаловался. Слушай, а одежда моя вся где? — На сушке висит, — ответила Анфиса, — я принесу потом, вам сначала поесть нужно. А за сказанное не извиняйтесь, просто я вам это все к случаю припомню. И хихикнула, неожиданно весело и легко. Жихарева съела немного супа, после чего некоторое время молча оглядывала комнату и вдруг спросила: — Скажи, Анфиса, а смерть опять не появлялась? Ты ничего о ней не говорила, так куда она делась? Видишь ее? Солнце блеснуло лучами на кудрях Анфисы. Она вдруг поглядела на Жихареву пристально и серьезно, после чего вздохнула со слабой улыбкой: — С самой первой минуты, Кира Алексеевна. В ногах. Она села снова на стул, бросила взгляд куда-то в окошко и продолжила спокойным, расслабленным, мягким голосом: — Я уже ничего не боюсь, знаете ли. Когда вас лихорадка охватила, то все ясным стало — покарала она за излечение девочки, как мне и подумалось. И теперь, стало быть, покарает, но если из нас двоих выбирать, кому оставаться, то выбор несложный. — Что ты за ересь себе придумала, — мотнула Жихарева головой, — я же тебе тогда важное не сказала… Вспомнила, что в детстве не переболела почти, так, считай, понарошку. А от поверхностной болезни иммунитет не формируется, так что ты себе сочинила полную чушь про кару — потому как нет ничего странного в моем состоянии. Что в ногах стояла, так оно неудивительно, я и сама всерьез думала, что помру. А так тебе бояться нечего ведь. — Вы это специально выдумали? — спросила Анфиса, — хотя, даже если и правда, все равно меня предчувствие не оставляет. Как перед вашим заражением оно возникло, так и не покидает. Не тревога это, Кира Алексеевна, мне вовсе ничего не страшно. Просто знание, полновесное знание у меня в голове, что будет конец. Я ведь и отвар научилась лучше варить, чтобы концентрацию повысить, иначе никогда вашу лихорадку бы не сбить. — Глупости это все, — прохрипела Жихарева, снова завернувшись в простыню, — опять уснуть, что ли… В общем, ты выбрось из головы все свое знание, поскольку оно совершенно абсурдно и… Она зевнула. — Не обижайся на меня только, пожалуйста. Я с тобой поговорю, как только оправлюсь немного, и ты поймешь, что смерть с тобой ничего не сделает. Со мной вот, видишь, пыталась и… И ничего ведь, — она опять зевнула, прикрыв глаза. Со стороны Анфисы послышался смешок. Жихарева открыла глаза. Анфиса смотрела на нее с нестерпимой тоскливой нежностью в больших синих глазах. — А вам говорили, Кира Алексеевна, что вы безбожно красивы? — Нет, — фыркнула она, — да и ты хорош сочинять, нашла красоту — хромую, с ожогом на половину рожи и теперь еще в шрамах всю. Я же лет на семь, а то и десять старше своего возраста выгляжу. — Может и старше, — пожала плечами Анфиса, — только в вашей всей этой дикости, грубости и даже некой помешанности есть истинная красота. Хороший вы человек, Кира Алексеевна, я бы даже сказала, что замечательнейший. — Как и ты, — улыбнулась Жихарева, — и красивая тоже… Ну, глаза задумчивые, кудряшки одуванчиком, нос смешной, улыбаешься… славно. Дрема охватывала еще совсем истощенный болезнью разум.***
Вновь Жихарева проснулась уже вечером. Еще не поздним — даже солнце пока догорало у горизонта золотым шаром. Поодаль, в поле, пастух гнал коз с выпаски и присвистывал в гуделку. В комнате никого не было, видимо, Анфиса ушла по делам в больницу, оставив на столе картошку с салом. Есть хотелось, но Жихарева торопилась поскорее выйти на улицу впервые за несколько дней заточения. Сменная рубашка с выстиранным костюмом оказались в шкафу, голову еще слегка вело, но на ногах удавалось стоять твердо. Наконец, быстро одевшись и даже не застегивая пиджака, Жихарева прихватила трость и вышла на крыльцо. Было очень тепло, но и прохладный ветерок сквозил, позволяя подышать сладким свежим воздухом. Двор больницы был пуст, лошадей загнали в стойло, только чей-то кот крался вдоль по забору. От отрешенного созерцания Жихареву отвлек шум на терраске. Она тотчас вернулась в дом и к своему удивлению столкнулась с Сашкой: — Тебе чего, малой? Давно тут сидишь? — С того дня, как вы заболели, — буркнул он, — ну что, вернулись в здравую память? — Вроде того, — кивнула она и серьезно сказала, — прости за то, что трость кинула. Я бы в тебя не бросила, просто тревожно за заражение сделалось, ты и без того чуть на моих руках не погиб. — Да понял я уже, — вздохнул Сашка и протянул руку, — мир, мамаша? Жихарева сжала его тонкие маленькие пальцы и спросила: — Где Анфиса? Работает? — К себе ночевать ушла, — ответил он, — не знаю, отчего, наверное, с вами совсем умаялась. Завтра, небось, вернется. Очень спокойная была, видать, вы в сознание пришли, и у нее сразу от сердца отлегло, меня даже по голове потрепала. Сашка говорил с легкой ухмылкой, но глаза его строго и невесело глядели на Жихареву. Он словно сам ни на толику не верил в то, что рассказывал. От такого пристального, слишком знающего о чем-то тайном, взгляда, Жихарева ощутила легкий мороз на коже. И, покрепче взявшись за трость, отступила к двери: — Я до Анфисы пройдусь. И прогуляюсь, и узнаю, чего это она от нас дезертировать решила. Больше на Сашку она не оборачивалась, спешным шагом направившись от домика к дорожному перекрестку. А там, где уже никого не было видно на несколько верст, Жихарева перешла на бег, стараясь не обращать внимания на занывшую ногу.Умирают любимые ягоды, я не гадаю, когда уже ты… Когда ты умрешь