Многого, многого, многого — многого хотелось мне Богу — богово, но Если Бога нет?
Идти было неблизко, и солнце все дальше уходило за горизонт, на смену ему приходили сумерки. Несколько верст быстрой ходьбы дались Жихаревой на удивление легко, нога продолжала ныть, но резких болей не наступало. Анфисина избушка находилась у самого края леса, чуть поодаль от остального села. Когда резкие очертания низенького ветхого дома стали видны, вечер окончательно лег темнотой на улицу, и потому избушку можно было едва различить на фоне неба. Внутри крепчало странное беспокойство. Жихарева вновь побежала, пытаясь придумать, с чего заведет разговор. «И зачем ты вдруг из больницы ушла?..», «уж больно мне твоя блажь не нравится», «что ты там про конец успела надумать, ну? Рассказывай» Она все думала, думала и, ощутив одышку от резкой спешки, замедлила шаг. Позади избушки чернел непроглядный густой лес, а небо раскинулось бесчисленным множеством звезд. Идти пришлось осторожнее. Тростью проверяя дорогу в потемках, и чем медленнее, аккуратнее шла Жихарева, тем сильнее погружалась в мысли. Не просто так ей слова Анфисы показались чрезмерно печальными и вместе с тем равнодушными. Сашка парень неглупый и тоже что-то дурное почуял. С Анфисой требовалось всерьез поговорить, выспросить, что же такое было у нее на уме. Что такого успела она насочинять за те четыре дня, что Жихарева провела в горячке. Под ногами слегка похрустывали еловые и сосновые иглы, опавшие с деревьев. Было совсем тихо, даже шум от спящего села сюда не доносился — ни воя собак, ни еще каких звуков. Более того, сам лес глубоко дремал, не ухал филинами и не кричал воронами, отчего сделалось совсем тревожно. Каково Анфисе здесь было ночевать каждую ночь, особенно с суеверными глупостями в голове? Жихарева прищурилась, высматривая окошко — не погашен ли свет? Но там слабо светил крохотный огонек, от свечей либо же от лампады, и она с облегчением вздохнула. Значит, Анфиса еще бодрствует, и они успеют поговорить. Оказавшись у крыльца, Жихарева приметила, какие же шаткие были ступени — в ночь приезда к роженице ей было не до подобных мелочей. Но крыльцо, как и перила, как тяжелая дверь заметно уже обветшали. Надобно будет договориться о ремонте или же окончательном переезде Анфисы в больницу, в таком дряхлом доме жить — беспрестанный риск, да и тоска смертная. Прислушавшись и не разобрав шума, Жихарева постучалась. Ответа не было, и она решила подергать кольцо на двери — но та легко распахнулась. Удивившись, что Анфиса при всей своей осторожности не заперлась на ночь, Жихарева вошла. Дом изнутри был все так же крохотен, пылен и слабо освещен свечей под иконой в углу. Замерев у входа, Жихарева непонимающе нахмурилась. В желтых отсветах хорошо было видно лицо лежавшей на постели Анфисы. Полная тишина, едва колеблющееся пламя свечи, темные тени на стенах — и сама Анфиса, спящая в весьма странной, непонятной позе. Руки ее были сложены крест на крест на груди, словно бы у покойника, и Жихарева взволнованно оглянулась по сторонам. Сжала губы, стиснула трость в руке и быстро подошла к кровати. Скулы Анфисы были бледны, вблизи же стало видно, что грудь не подымалась. Пальцы сами потянулись к шее, безошибочно отыскивая сонную артерию. Та была спокойна, и кровь не толкалась внутри. Губы казались совершенно сухими и бездыханными, отчего Жихарева сердито бросила на пол трость. После чего, злобно выругавшись, она раскинула анфисовы руки и отпустила ладони на грудь, намереваясь массировать замершее сердце… И вдруг замерла — вот так, согнувшись, прижав ладони к неподвижной груди. Опустила голову и зажмурилась, приняв простую истину, которую осознала мгновением ранее, коснувшись пальцами шеи. Тело было холодным. Реанимировать теперь уже бесполезно, Анфиса начала остывать еще несколько часов назад. Разогнувшись, Жихарева то ли от неясной тщетной надежды, то ли по врачебной привычке, оттянула веко. Некогда ярко-синий глаз потерял цвет из-за высохшей роговицы. Нажатие на яблоко тоже подтвердило смерть — зрачок тотчас сузился в кошачий. Жихарева опустилась на край кровати. Ее бессмысленный взгляд прошелся по комнатке, отметив пугающую чистоту — каждый уголок был старательно прибран. Несравнимый порядок по сравнению с тем, как выглядел дом в первый ее приезд сюда. Все разложено по местам, на столе у окна несколько книг уложены ровной стопкой, сквозь само окно столь хорошо различались звезды, что оно тоже должно было быть вымытым до блеска. Нервенно вздохнув и передернув плечами, Жихарева вздохнула: — Готовилась. Потом она посмотрела на Анфису. Лицо ее казалось нарочито спокойным, словно бы служило маской в момент агонии. Это выдавала морщинка меж бровей и чуть поджатые уголки губ, будто бы она боролась с невероятной болью или невыносимым испугом. Чуть приглядевшись, Жихарева криво улыбнулась — под веками свернулись дорожки высохших слез. Здесь, вдали от людей и от нее самой, наедине со своими неясными бредовыми идеями, Анфиса плакала в последнюю минуту перед смертью. Плакала в совершенном одиночестве, не умея — или не желая — позвать на помощь. Наверное, стоило бы спешить в деревню, а после в больницу, звать всех. Но Жихарева не двинулась с места, тело словно приросло к постели, и вставать не было никакого смысла. Для чего торопиться? Это надо было делать раньше, когда еще можно было успеть — теперь же спешить ей некуда. Она опустила тяжелые веки, а когда открыла, Анфиса все еще лежала перед ней, с раскинутыми руками, с едва поблескивающими золотом волосами на подушке. И… Жихарева не выдержала: — Проклятие. Чистая праздничная белая рубашка. Скорее всего, единственная нарядная и красивая одежда среди скромных анфисовых пожитков. В этой рубахе ее и понесут хоронить, положат в грубый, наспех сколоченный гроб, и будет служба в монастыре. Все примутся стенать и плакать, вопрошать, почто же такая скорая и преждевременная смерть, уложат свежую могилу едва распустившимися полевыми цветами. А Тихон будет молча стоять с книгой в руках и сквозь все столпотворение смотреть на Жихареву. Она посмотрела на свои руки. Руки, не сумевшие спасти, не сумевшие пробудить сердце, вырезать из головы Анфисы сумасшедшую идею, годами зревшую только для того, чтобы убить ее одним часом. Пальцы сами вцепились в волосы: — Не идея ее убила! — громким шепотом крикнула Жихарева невесть кому, — это я! Это я ее убила, я! Она подскочила с постели и хотела было схватиться за стул, разбить его в щепки, но не смогла. Так боязно вдруг стало хоть лишним вздохом рушить заупокойную тишину, окружавшую их с Анфисой. Отсюда, с небольшого расстояния, она еще сильнее походила на спящую, будто и ямочка посреди ключиц должна вот-вот задышать. Жихарева вдруг вспомнила, как ей пришлось бывать на похоронах — помер родительский знакомый и жена его, не сумевшая никак прийти в себя, отчаянно целовала его в холодные губы. От этой картины сделалось столь мерзко и тошно, что Жихарева сначала прижала запястье ко рту, а потом обхватила себя руками. Таким кощунством, таким святотатством было бы касаться неживого, оставшегося после смерти рассудка, тела. Тишину нарушил резкий звук. Муха проползла по полу рядом с ножкой стула, и Жихареву охватила еще большая злоба. Она с силой придавила муху каблуком ботинка, пытаясь справиться с мыслью, что находится в комнате мертвеца. На столе лежали книги — простенькие пособия по медицине, явно собранные без всякой системы, отчего все удивительнее казались познания Анфисы во врачевании. Взращенная ярым любознанием и тягой к науке, укрепленная силой воли и цепким умом, она была погублена собственным суеверием. Всего одной мыслей — единственным наследством от отца. «Говорил ли он хоть раз ей про смерть с иронией? — задумалась Жихарева — чтобы она могла осознать… Что крещение у смерти лишь нелепая метафора?.. Насколько часто он винил ее в уходе матери, насколько плотно эта вина поселилась в ее мозге перед тем, как начала его разрушать? Был ли у нее шанс… Хоть один шанс понять свою невиновность?» В воздухе витало опоздание. Оно пахло холодным телом, пылью и предчувствием разложения. Но когда произошло это опоздание? Эти несколько часов? Весь нынешний вечер, который Анфиса провела в подготовке к своей кончине, убирая избу и надевая праздничную рубаху? — Быть может, — прохрипела Жихарева, — я опоздала в том, как поздно мы с ней сдружились… Или… Мой приезд сюда — опоздание, потому что ничего бы уже не помогло?.. Нет, черт возьми, ни к чему теперь оправдываться — я опоздала сейчас, только сейчас, и все могло закончиться иначе! Могло… не заканчиваться. Она прошла вокруг постели, оказавшись напротив иконы. Бережно зажженная свечечка, по которой стекал сияющий воск. И совсем простая деревянная икона с давно потрескавшейся краской. Сколько молитв было прочитано перед ней в эту ночь, сколько Анфиса отпевала себя, моля «укрепить ее дух и не оставлять в последний час»? Жихарева с ненавистью посмотрела на смазанное лицо Иисуса, словно проклиная его за то, что он молча наблюдал за последним ужасом в огромных синих глазах Анфисы. Сколько раз губы касались сухого дерева с просьбой спасти ее? — Помилуй меня, господи, — вздохнула Жихарева, — как же страшно молить о прощении того, кто попросту не существует? Если бы только ты сама, Анфиса, могла себя помиловать. Взяв свечу, Жихарева повернулась к кровати и оглядела тело полностью. Худые босые ноги чуть свешивались с края кровати. Завтра оно уже будет закопано, и не останется ничего — ей придется вернуться к работе в больнице. В одиночестве. Так, словно бы она только-только приехала на участок и еще не встречала Анфисы. Была в этом слишком чувствительная разница — работать одной до знакомства с загадочной знахаркой и уже после того, как знахарка прочно вросла в самую душу. Внутри стало больно. Рука дрогнула. Не могло все случиться так…просто. Не могло все взять — и закончиться. Свеча упала на деревянный пол.Неживая красота, будто ты еще спала, Я закрыл твои глаза — осознал — потерял