Разрежь мою грудь, посмотри мне внутрь, Ты увидишь — там все горит огнем. Через день будет поздно, через час будет поздно, Через миг будет уже не встать
Рвано дыша, Жихарева стерла со лба пот и потянулась за стаканом. Жар вернулся — в этот раз ненадолго, но этого более чем было достаточно для очередного бреда. Выпив отвара и спокойнее осмотревшись по сторонам, она нахмурилась. Был вечер, еще не поздний, а за окном моросил мелкий дождь, и тучи полностью спрятали угасающее солнце. Из приоткрытого окна капли падали на пол, и залетал с улицы свежий холодный ветер. Жихарева ущипнула себя за руку и тотчас обругала за такую глупость — сон закончился. Она еще не выходила во двор и даже не подымалась с постели. Но здесь, в ее настоящей комнате, точно так же, как и в бреду, не было Анфисы. Внутри стало тревожно, впервые так боязно и нехорошо, будто все то, что привиделось воспаленному мозгу, могло еще случиться. Жихарева подскочила с кровати, подбежала к шкафу, распахнула его — но одежды там не было. Вспомнив, что Анфиса говорила про сушку, она заглянула в ванную: пиджак и штаны с рубашкой действительно висели там, где Анфиса их оставила. Наспех одевшись и прихватив саквояж, Жихарева на мгновение замешкалась у порога. Хотелось еще раз удостовериться, что это все уже не сон и совершенно взаправду. Она обернулась. На столе вместо картошки с салом стояла тарелка кислой капусты. С небольшим облегчением выдохнув, она вышла в сени, где тотчас нос к носу столкнулась с Сашкой. — Мамаша! — сразу же заговорил он, — как хорошо, что вы проснулись. Анфиса отчего-то решила к себе на ночь уйти, и я так и не смог допытаться, зачем это она. И слишком уж спокойна была, словно блажь на голову нашла, я вообще ничего не понимаю. Вы не поругались с ней часом? — Не ругались. Василий не уехал еще? — Да давно уехал, — махнул Сашка рукой, — мы сейчас к ней, да? Мне выпрягать лошадь? — Выпрягай, — ответила Жихарева, и они оба поспешили к конюшне, — но я поеду одна, ясно? Ты оставайся здесь и скажи нашим старикам, что мы скоро вернемся. Мало ли, кто в больницу придет в мое отсутствие, за главного остаешься. Едва лошадь была выведена из стойла, Жихарева вспрыгнула в седло, стиснув зубы от резкой боли в ноге. Трость она забыла у кровати, но от нее сейчас не было никакого толка. Крепко прижав к себе саквояж и махнув Сашке, она подстегнула лошадь и быстрым ходом выехала со двора. — Ох ты, Господи, — раздался в спину встревоженный голос Тамары Павловны, — вы чего же это после болезни верхом? — Заболел, что ли, кто? — окрикнул Дмитрий Иванович. Жихарева молча взглянула на них, не сумев подобрать подходящих слов. И только сашкины глаза будто бы обожгли ее странным, внимательным пониманием — он смотрел на нее точно так же, как Сашка во сне. Словно бы зная и предчувствуя на толику больше положенного. Вцепившись в поводья, она вновь подхлестнула лошадь и понеслась от перекрестка к лесу. Дождь расходился и вскоре из мелкой мороси перешел в полноценный холодный ливень. Сердце больно и тяжело билось под ребрами, виски гудели от еще не сошедшего жара и бредового осадка. Одежда враз вымокла до нитки, ногу сводило всякий раз, когда приходилось напрягать мышцы. Тучи совершенно почернели, так, что впереди едва-едва можно было различить кромку леса. Избу же отсюда и вовсе не было видно. Свеча послужила бы хорошим маяком в подступающей буре, но Жихаревой страшно было увидеть свет в окне. Загрохотало, и спустя мгновение через все небо блеснула молния. Руки сами замахнулись, подгоняя лошадь, она неслась вдоль пустой улицы, и только испуганный лай собак вторил раскатам грома. Впервые в жизни Жихаревой было настолько не по себе, настолько все вокруг было одновременно в ее руках и совсем не подвластно ей. Необходимо было успеть, приехать, пока еще можно исправить, вытащить Анфису из болота губительных идей, сказать то самое верное и правильное слово… «Какое слово? — возникла тоскливая мысль, — ты достаточно наговорила ей, чтобы она уверилась в полной твоей несерьезности. Как, как можно было не придать значения этому страху, этому преклонению, ведущему прямиком в могилу? Тебе казалось любопытным изучать ее расстройство, как бабочку под микроскопом… Верно говорят, доктор — он доктор и есть. Словно бы Анфиса — инструмент, который положено чистить и обеззаразить…» — Да не инструмент она, — прошипела Жихарева самой себе, всматриваясь в чуть заметные очертания ветхой избушки, — если еще можно успеть… Ни на шаг не отойду, никогда об этом шутить не посмею. Черт, черт, черт, пускай я еще смогу. Пусть не будет поздно, пусть не будет… В избе было темно. Спешившись и в потемках привязав лошадь к заборному столбу, она побежала к крыльцу. По ту сторону было так же тихо, как ей помнилось, а еще темно, и собственные руки не вышло бы разглядеть. Взойдя на первую ступень, Жихарева вдруг осознала, что теперь понять, успела ли она, выйдет лишь по дыханию среди полной черноты вокруг. Крыльцо было шатким, перила иссохшими, но все это казалось таким уже знакомым и понятным. Вновь громыхнуло где-то меж туч, гаркнул пролетевший мимо ворон. Глубоко вздохнув и поудобнее перехватив саквояж, Жихарева толкнула дверь. Та легко отворилась. Глазам сделалось больно от беспросветного мрака. Тишина, тяжелая нерушимая тишина царила здесь, и Жихарева замерла у порога, придержав дыхание. Она вслушивалась, все более погружаясь в окружающую ее пустоту. Могло ли здесь не быть вообще никого? Но куда тогда сейчас скакать, где искать, как… Стараясь не скрипеть половицами, она медленно двинулась вперед, чуть вытянув перед собой руки. Пахло пылью и сухой травой, под ноги попалось что-то из вещей, о которые она чуть не споткнулась, но ощутила заметное облегчение. Значит, судорожного порядка здесь не наводили. — Анфиса? — негромко позвала Жихарева. Никто не ответил. Но посреди тишины привыкший слух смог различить тихий вдох. И спустя долю секунды — выдох. Дойдя по постели, Жихарева освободила руки от саквояжа и осторожно провела пальцами по покрывалу, ища. Вскоре пальцы коснулись теплого, вслепую она смогла догадаться, что Анфиса сидит на кровати и все это время находилась лицом к двери, но словно бы ничего не замечала. Пульс на шее был, вблизи дыхание отчетливо было слышно, немного сбитое и неровное. Жихарева села рядом, взяв Анфису за плечи и вновь позвала: — Ты меня слышишь? Это я, все хорошо. Что с тобой? — Мне страшно, — вдруг поникшим голосом проговорила Анфиса, — я жду ее, а она не появляется. И я боюсь… Что она все же придет. Не хочу, Кира Алексеевна, не хочу умирать, весь вечер твержу себе, что так и должно быть, но не могу… Я не могу сейчас умереть, понимаете? Говорила она отрешенным, бесчувственным тоном, но в голосе ее различалась дрожь. Такой простой и понятный страх, как высохшие слезы и морщинка между бровей. Жихарева осторожно ощупала одежду — никакой праздничной рубахи, обычный дрянной сюртучок, который она запомнила с их первой встречи. Весь в заплатах и швах, пропахший сеном и лекарственной химией. Все еще не умея подобрать нужных слов, Жихарева прижала Анфису к себе, крепко, близко, будто ребенка уложив головой себе на плечо. — Я здесь, с тобой, чувствуешь? Приехала за тобой, чтобы не пришлось оставаться одной, понимаешь? Нельзя больше здесь оставаться, у тебя не изба — склеп самый настоящий. Поедем к больнице, а? В мой дом? Там просторнее, светлее, там… — Хорошо, — потерянно произнесла Анфиса, — там и умереть было бы не страшно. Нет, вру я, Кира Алексеевна, везде страшно. Как же мне плохо, Господи, как же мне тревожно и боязно. Она вся задрожала, и Жихарева, не на шутку испугавшись за ее рассудок, рывком подскочила с кровати, подхватив под локти Анфису. Подняла саквояж, стащила с себя чуть подсохший пиджак, набросила на плечи Анфисе и потянула ее за собой: — Немедленно поехали! Слышишь, гроза успокаивается? Как раз мигом доскачем, нельзя здесь тебе больше быть, нельзя! Она повела ее за собой, совершенно несопротивляющуюся и словно бы заблудившуюся среди собственных мыслей. Чудовищная апатия, походящая на забытье, овладевала анфисовым рассудком. Необходимо было как можно скорее убираться из убогой избушки, насквозь пропитанной преклонением перед смертью, ожиданием неминуемой кары и беспрестанным чувством вины. Оказаться как можно дальше, чтобы выдернуть Анфису из поглощающего тумана. Успеть до того, как не выдерживающий страха разум померкнет окончательно. Жихарева крепко взяла ее за руку, и дверь за ними захлопнулась. Дождь еще накрапывал, от грозы всюду были лужи и мокрая грязь. Лошадь пришлось вытягивать на более сухую тропку, Анфиса, бессловесно повинуясь указаниям, забралась в седло. Жихарева вскочила следом, сунула ей в руки саквояж, как можно увереннее обхватила ее за пояс и подхлестнула лошадь. Они вновь галопом понеслись по предлесному лужку и затем вдоль улицы, насколько то позволяла смешавшаяся в черт знает что дорога. Подымались мерзкие холодные брызги, тучи еще не разошлись, и приходилось ехать все так же наугад, по памяти сворачивая между изб. Жуткий лес, увязший верхушками елей и сосен в черном небе, оставался позади вместе с гробом-избушкой. Анфиса не произнесла ни слова, словно погрузившись в бесконечный сон. Но она послушно держала саквояж и будто бы даже тянулась спиной назад, пытаясь прижаться к груди Жихаревой и ощутить хоть немного чужого тепла. Несмотря на сильную, не стихающую боязнь за ее рассудок, Жихарева чувствовала себя гораздо увереннее прежнего. Теперь в ее руках было гораздо больше власти над положением, она успела забрать Анфису до того, как ее сердце могло остановиться по невесть какой причине. Она не позволила Анфисе остановить его самостоятельно. Впереди загорелись желтой цепью огни больницы. Но в само больничное здание Жихарева не собиралась. Общий гомон и шум вряд ли сделал хоть в чем-то лучше. Оставив лошадь у въездных ворот и наспех привязав ее, Жихарева вновь взяла спустившуюся Анфису за руку и повела к своему дому. Остаться в полном покое, но покое живом и мирном, подле вечно кипящей всяческими делами больницы, а не возле леса, вдали от всех людей. На терраске их дожидался Сашка. — Отведи лошадь в конюшню, будь добр, — на ходу сказал ему Жихарева, ведя Анфису в сени, — и прости меня за трость, я бы никогда в тебя ее не кинула. — Отчего мне кажется, будто мы уже насчет того примирились? — вскинул Сашка бровь и от этого вопроса, от его взгляда в отблесках выползшего из-за туч месяца, стало не по себе. Он нахлобучил шапку, поплотнее запахнул куртейку и направился к выходу. Там уже обернулся и совсем тихо сказал Жихаревой: — Спасибо, что ее спасаете, мамаша. Оказавшись в домике, первым делом она потащила Анфису в ванную. В нагрудном кармане сюртука всегда был маленький флакончик нашатыря, но для начала Жихарева решила обойтись малой мерой. Схватив черпак, она загребла полную пригоршню ледяной воды и прыснула Анфисе в лицо. Та вздрогнула всем телом, и от слабого лунного света видно было, как вытаращились огромные синие глаза. Она заозиралась, завертела головой по сторонам, впервые осознав происходящее. Все еще пытаясь понять, где теперь находится, Анфиса с ужасом уставилась на Жихареву с черпаком воды в руках. — Не спешите меня омывать! — выкрикнула она, рукавом вытерев мокрый лоб и щеки, — я еще не покойник. — Да угомонись ты, — проворчала та, отбросив черпак в таз и вздохнув уже с полным облегчением, — тебя в сознание вернуть было нужно, ты в полном беспамятстве меня встретила. Помнишь, как мы сюда ехали? Что в избе было? — Смутно, — призналась Анфиса, нахмурившись, — помню, что пыталась не думать о смети и хоть немного уснуть, какая разница, когда она придет — во сне или бодрствовании? И не вышло, так и села ждать, а зачем ждать, для чего ждать, не знаю. Лежать боязно сделалось, понимаете? Открою глаза — а она в ногах стоит. А когда сидишь, то вроде бы уже и неважно. — Держи, — Жихарева протянула ей подысканную рубаху и штаны, — у меня немного сменной есть, я-то вся насквозь вымокла, как к тебе ехала, а твоя уже заношена донельзя. Как переоденешься, вернемся в комнату. Анфиса теперь была совсем иной, нежели ранее. То есть — точно такой же, как во все обычные дни. Ее напряжение и нехорошие тягостные мысли все же сквозили в каждом движении и в выражении лица, но жуткая апатия и почти полная умалишенность испарились. Быть может, она своими силами вогнала себя в то состояние, и обыкновенно оно было ей совсем несвойственно. В комнате было достаточно светло от месяца, из-за оставленного открытым окна стало совсем свежо, и приятно пахло мокрой травой. Жихарева прикрыла створку и взглянула на Анфису. Та стояла подле кровати, держала в руках пустой стакан и, посмотрев в ответ прямым добрыми взглядом, спросила: — У вас опять жар был, Кира Алексеевна? Кошмары, наверное? — Да уж, не приведи еще раз такое посмотреть, — вздохнула она, — слушай, а отчего ты так уверена, что смерть сегодня должна прийти? Может, она завтра явится? Или напрочь о тебе забудет? Откуда тебе знать наверняка? — Как и про все, что с ней связано, — пожала Анфиса плечами, — оно в голове четким знанием появляется, будто она мне в мысли подсказывает. Когда девочку вылечили, я той же ночью поняла, что получила поблажку. Простила она меня на первый раз, но строго наказала больше уговора не нарушать. А потом вы с лихорадкой свалились, и как только бред ваш сошел, точно такое же знание в голове возникло. Второй раз не прощается, сегодня же и будет все кончено. С этими словами она поставила стакан обратно на стол и опустилась на постель. Подняла голову, поглядела на стены. — Жаль, что у вас икон не водится. Мне бы помолиться, я перед тем, как в забытье уйти, около часу исповедь читала, а сейчас опять для спокойствия хочется. Может, в больнице хоть одна иконка висит, а? — Давай серьезно поговорим, — Жихарева села рядом и уже привычным жестом взяла Анфису за плечи, — помолиться всегда успеется. А скажу вот что: я не просто так тебя забрала, чтобы заранее в гроб укладывать и к поминкам готовиться. Мы с тобой бессчетное количество раз смерть побороли — и ради Сашки, и ради той девочки, ради меня, наконец. Так неужели ради тебя не справимся, неужели в твоем случае нужно сдаться? — А что делать, Кира Алексеевна? Вы все с ней так прочно не связаны, а я ей с рождения определена была, как можно… — Можно, — выдохнула Жихарева в ее висок, — хочешь, чем угодно поклянусь, что сегодня ничего с тобой не случится? Чем мне поклясться, Анфисушка, чтобы ты мне поверила и перестала бояться? Не может без болезни, без травмы сердце взять да остановиться. Чувствуешь — бьется? Она взяла смуглую анфисову ладонь и опустила ей же на грудь. Мягко, осторожно коснулась губами все еще мокрого от воды виска, где крохотным кольцом завилась золотистая прядка. — И будет биться. Я могу всю ночь следить, чтобы оно не остановилось, а если смерть и явится — так я тебя ей не отдам. Сашку не отдала и тебя не отдам, пускай ты в свои силы никак поверить не можешь, но в мои-то веришь? Что эта нечисть сделает хирургу, который столько операций сделал? Больше того, Анфиса — я, считай, у нее уже была, и вырваться удалось, так мне ли ее бояться? — Да это я вашу жизнь на свою выменяла, — прошептала Анфиса, ближе прижимаясь к Жихаревой, — вам жить надобно, потому что в ваши силы я верю. Вы еще многих и без меня спасете, а что я без вас? Вы — мозг, а я — инструмент в руках ваших, так всякому инструменту срок выхо… — Глупости! — Жихарева сильно обняла Анфису, принявшись целовать взъерошенную макушку, — никогда не быть тебе инструментом! Ты — не вещь, ты — врач и истинный самородок. И я тебя у смерти хоть прямо из лап вырву, если не могу убедить словами, клянусь твоим Богом, если хочешь — ты не умрешь сегодня. И завтра не умрешь, и через месяц, слышишь? Она осторожно осыпала мелкими поцелуями виски и горячие загорелые скулы, словно пытаясь тем подтвердить каждое свое слово. Анфиса поплывшим взглядом смотрела в ответ и резко вдыхала через раз. Она обнимала Жихареву за плечи, будто всеми силами стараясь за не удержаться. — Я буду рядом и ничего с тобой не случится, — сухие обветренные губы бережно коснулись кончика носа, — ты чувствуешь, что я здесь? Ты не одна, понимаешь? Эта ночь пройдет и следующая, сколько угодно пройдет, черт ногу сломит считать — но ты будешь жить! — Целуйте, — прошептала Анфиса, — пока я вам так яростно верю, пока я впервые так страшусь смерти и пока так отчаянно хочется жить. Будьте рядом, Кира Алексеевна, позвольте мне поверить… Не отдавайте меня ей, пожалуйста! Я не просила крестить меня у смерти, я не просила, не просила! Я не хотела, чтобы мать умерла из-за меня, я правда не хотела, я!.. — Верю, — Жихарева погладила ее по голове, — и ты ни в чем не виновата, она скончалась вовсе не из-за тебя. При родах так много смертности, Анфисушка, твоя мать не первая и, боюсь, не последняя, и ребенок в этом никогда не виновен. И нет на тебе вины, за которую тебя должно отдать смерти. Ты жизни заслуживаешь, как каждый, как все. Анфиса понемногу успокаивалась. Дыхание ее выравнивалось, и тело вдруг сделалось словно тяжелее — она отпустила напряженные мышцы, тотчас ощущая всю накопившуюся усталость. Жихарева забралась на постель, притянув за собой Анфису и аккуратно укладывая ее подле себя. Все еще держа в объятиях, она опустила ее голову себе на грудь, и руки сами принялись гладить худые плечи, широкую спину да выступающие лопатки. — Спи, если сможешь сейчас уснуть. Я никуда не уйду, проснешься — буду рядом, хорошо? — Да, останьтесь, Кира Алексеевна, — проговорила Анфиса, — говорите со мной о чем-нибудь, мне так спокойно рядом с вами и ничего не страшно. Никогда не верится, что это я сама людей лечить могу, а при вас во все верю и словно бы даже не сомневаюсь. Знаете, у меня дома есть книги, разные такие пособия про медицину, и мне смешно бывает, что пишу-то я хуже некуда, а оттуда все термины помню. — И «ухаживание за больным после аппендицита» есть? — Ваша правда, — с удивлением ответила она, — а вам откуда знать? Хах, Бог с ним, но угадали. И когда я младше была, мне очень тяжело разделы про смерть давались, там всегда писали, что несчастный случай был… Или потеря крови вышла, или кость в орган воткнулась. И никогда, никто не знал, что смерть может просто… Ну, понимаете, решить забрать человека. Анфиса вдруг сказала гораздо более серьезно: — Интересно, а для чего ей забирать людей? Видите, какое безрассудство во мне при вас загорается? Никогда бы ей не решилась такой вопрос задать — на ум бы он не пришел, понимаете? А сейчас спрашиваю, словно мелочь какую… А и правда, зачем? — Кто его знает, — хмыкнула Жихарева, — человеческое тело ведь рано или поздно все равно изнашивается. И пока не научимся мы тело прочным, как сталь делать, люди будут умирать при всяческой медицине. Трудные это вопросы, но наш с тобой удел — спасать всех, кто придет, так ведь? — Выходит, так, — Анфиса, судя по тону, впервые улыбнулась, — кстати, я все хотела уточнить… Вы ведь курить бросили? — Стало быть, бросила, — Жихарева продолжала гладить ее по спине и порой касаться губами макушки, — странное дело. Нервы каждый день, чай, треплет, а все не до курева. Эдак, получается, я и впрямь от этого занятия совсем отвыкну. — Хорошо же, — Анфиса заметно ободрилась, — а помните, как в гостях у господ вы Андрея Ивановича за вино благодарили? И сами ведь потом ни глотка не выпили, все мужикам да Василию оставили. — Я не пью, — ответила Жихарева, — а как-то не ответить благодарностью неловко было, он сам сконфужен ситуацией в зале был, вот и решила я его поддержать немного. Да черт с ним, когда это было-то? — И то верно. Даже удивительно, как быстро все это прошло, мы ведь совсем недавно друг о друге знать ничего не знали, а теперь… Такое чувство, надо признаться, будто без вас Кира Алексеевна, моя жизнь совсем пустой сделалась бы. Словно в вас — весь интерес, весь азарт и какая-то непривычная еще радость. Бывало у вас такое? — Бывало, — сдержав непрошенные чувства, ответила ей Жихарева, — и моя жизнь без тебя совсем пустой сделалась… Бы. Она закрыла глаза и всем телом ощутила прижавшуюся к ней Анфису, какие ее волосы жестковатые под пальцами, какая горячая нагретая кожа, как бьется вена на шее и какая она сейчас вся настоящая, близкая и… Живая. Осторожно запустив руку под рубаху, Жихарева коснулась ладонью посередине груди, вновь нащупав стук сердца и искренне радуясь ему. Заметив смущение на лице Анфисы, она усмехнулась: — Спи. Я послежу, чтобы оно исправно билось. Услышав спустя несколько минут сонное сопение, Жихарева сама прикрыла глаза, наконец-то позволив себе улыбнуться. Сквозь мирную дрему она продолжала чувствовать размеренные толчки крови через сердце. Разум постепенно отрешился, потеряв серьезную сосредоточенность, и голову наполнили разные обрывочные мысли. Думалось как будто обо всем сразу и одномоментно ни о чем конкретном. И вот в этой пустоте мыслей, в бессвязном случайном потоке возникло нечто незнакомое. Инородное. Будто бы прошепченное прямо в ухо, но никто не шептал — фраза свежим, чужим знанием появилась в мозге. Безмолвно сказанное откуда-то извне. Ты очень упрямая, поразительная настойчивость для человека. Можно даже назвать это полным безрассудством. — Не буду даже спрашивать, кто ты, — Жихарева опустила руки в карманы брюк, точнее, представила, как бы могла это сделать. Есть некая приятная ирония в том случае, когда заносчивый упрямец продолжает бороться с тем, что неспособен полностью познать. И куда более приятна ирония, если он в конце побеждает — просто потому, что это такой любопытный абсурд. Но сама суть в том, что так обычно и происходит, человек слишком настырен, чтобы сдаться без боя. — В тебе нет никакой логики, — заговорила Жихарева таким тоном, словно намеревалась зачитать подготовленную диссертацию перед научным собранием, — ты появляешься по странной прихоти и, если я укажу на это Анфисе, она примет твое отсутствие. В тебе нет последовательности, значит и тебя — нет. Ты — метафора. Идея. Разве идеи недостаточно, чтобы убить человека? Ведь все, что убивает — есть Смерть. И если я — губительная для разума идея, не значит ли это, что я — Смерть в самом прямом значении? Или тебе недостаточно было одного странствия по той реальности, где твоих сил оказалось мало? Какая разница, заберу я жизнь телесную или духовную у Анфисы? Что без тела, что без рассудка — она перестанет жить. — Я знаю, — огрызнулась Жихарева, стиснув руки в кулаки, — и чего тогда ты от меня хочешь? Я понимаю, что, если тебя нет, ты все равно есть, пока существуешь в ее разуме, я… Как мне вытравить эту опухоль? Каким средством? Что тебе нужно? Уверенность. Мое наличие для Анфисы — оплот, щит в борьбе с множеством страхов, богово всепрощение за неискупленную вину. Мне нужна уверенность, что ей больше не нужен щит в голове, потому что она сможет принять картину иного мира. Того, который всегда существовал вокруг нее. — Она поймет, что никакой этой чертовой неискупленной вины нет. И тогда все будет в порядке, и в никаких суеверных выдумках не останется нужды. Теперь, когда она рядом со мной и доверяет мне, я сумею убедить ее лечиться и… И мы забудем все это, забудем и бред, и слезы — все! Мне хватило того сна, и больше я ее не потеряю… Не дам ей потеряться. Ай, что с тобой говорить. Какой от тебя все это время был прок? Ты лишь способствуешь расстройству. Зачем ты не появилась у Сашкиной постели? В этом для тебя никакой логики. Мне было необходимо увидеть, как быстро Анфиса рухнет, если та самая веревка исчезнет. Одно испытание — изучение ее реакции, разве ты сама не всматриваешься в чужие страдания, как в эксперимент? Но результат оказался неожиданно благополучен. Она сумела быть твоим ассистентом и, пускай это ты боролась со мной и вытащила мальчишку, Анфиса смогла находиться рядом. Удивительный исход, верно? — Я все равно не понимаю, почему ты продолжаешь говорить со мной. Уверилась, в чем хотела? Никакие вещи не убедят меня в том, что ты — существо. Я спала, когда видела труп Анфисы и сплю теперь, я все еще чувствую биение ее сердца под пальцами. Тебя нет. И никогда не было в мистическом смысле, ты — не личность. Не сознание. За твоим упрямством я чувствую страх. Ты не боишься меня, тебе скальпель в руки дай, и понесешься в атаку. Ты боишься за Анфису и за то, что если я окажусь реальной, то Анфиса никогда не окажется в безопасности. Тобой движет сильное горячее чувство, совсем несвойственное тебе обычно, как доктору. Но ради этого чувства я отпущу Анфису от себя. Отец в приступе гнева отдал ее мне — не всерьез, и мне не требуется лишняя человеческая жизнь. Я впервые вижу, что она не готовится к моему приходу, что она желает жизни больше, чем прощения и покоя. Так забирай ее и дай ей жизни. — Чего? — вскинула Жихарева бровь, — это ты мне вроде как уступаешь Анфису? Что она, вещь какая-то что ли, чтоб я ее забирала? Как новый хозяин? Нет, такого уговору не будет, ты отпускаешь Анфису к людям — в мир, в совершенно свободное плавание. Я на веревке ее водить не хочу. Она — человек и сама за себя решать будет. Забавная ты, доктор. Знаешь ли, что при всей своей ненависти к мистицизму, для людей вокруг ты сама — суеверие? Страшная атеистка, от церкви отлученный анархист, но дарующий спасение и благодать. Пожалуй, я и тебя отпущу от себя, не будет тебе никакого вреда вплоть до того самого часа, пока ты сама от жизни не устанешь. Любопытно увидеть, к чему вы вдвоем придете. — Оставь нас уже в покое, черт тебя возьми, — устало ответила Жихарева, — да и солнце, кажется, глаза слепит. Рассвет начинается. Просыпаться пора. Всего доброго или нечисти такое желать не полагается? Эй? Дрема спала с отдохнувших глаз. Тонкие солнечные лучи скользили по постели и поблескивали от оконных стекол. Зевнув и размашисто потянувшись, Жихарева села ровно на кровати, мотнула проснувшейся головой. Анфиса пока еще спала, смешно шмыгая носом и совсем вплотную прижавшись к ней. На загорелых скулах играл здоровый румянец, волосы приятно переливались на свету, и этим утром она казалась такой хорошей, что Жихарева поцеловала ее в лоб. Быстро, словно бы украдкой и что-то воруя у самой себя. После мягко переложила Анфису на спину и поднялась с постели. Успокоила занывший от голода желудок оставшимся с вечера сухарем, отхлебнула воды. В окно был виден сверкающий от ночной влаги луг, а где-то совсем вдалеке — лес, уже не жуткий и черный, а шумящий яркими зелеными кронами. Небо все более розовело и начинало отливать лазурью, проорались первые петухи, а после и гуделка запела вослед шедшему на выпас стаду. Жихарева ущипнула себя за мочку уха, но уже не стала ругать себя за это. Слишком много стряслось за последние дни. И теперь, стоя в залитой солнцем, в обласканной теплом комнате и глядя на спящую Анфису, она всем сердцем жаждала знать, что больше не спит. Но мочка уха чуть заболела — сон закончился. «Чувства совершенно расшатывают нервы, — подумала Жихарева, — это вовсе никуда не годится, надобно брать себя в руки. И не забивать мысли разными нелепыми снами. Нам анфисовой восприимчивости на двоих с головой хватит». Она принялась натягивать пиджак, затем подняла с пола упавшую трость. Тут сделалось ей странно — нога не болела после вчерашней безумной нагрузки. Закатав штанину, она увидела, что шов не распух и ровно рубцуется. От наблюдения отвлек немного севший после сна голос: — Кира Алексеевна?.. — Да, Анфиса, — она подняла голову и тотчас подошла к постели, — ну, как ты себя чувствуешь? — Я, — та с удивлением ощупала собственные плечи, колени, — жива ведь, Кира Алексеевна? И сердце стучит, слышите?! Живая я ведь, право слово! Не было ее значит, верно? Не было ночью смерти? Анфиса подскочила с кровати, совершенно не находя себе места. Она то ли хотела смеяться, то ли носиться по комнате, но радость и без того потоком лилась из ее веселых посветлевших глаз и широкой доброй улыбки: — Нет больше смерти! Нет ее, видите, как вы и говорили! И больше уже не будет, правда ведь, правда? — Правда, — горячо закивала Жихарева, подходя и хватая Анфису за руки, — не сомневайся, теперь у нас все будет так, что лучше некуда. Ты только ничего уже не бойся, договорились? Ну, по рукам? Анфиса в ответ только уткнулась носом ей в шею и обхватила руками, крепко обнимая. Было так хорошо, так легко и умиротворенно, словно никакая беда не могла сломать той опоры, на которой они обе стояли. Не разбившись. — Мы поедем в столицу, — начала говорить Жихарева, гладя пушистые анфисовы кудри, — найдем отличного врача, чтобы с тобой все стало в полном порядке. И я, слышишь, я буду с тобой и не допущу никакого вреда. Потом ты выучишься, получишь аттестат и станешь самым настоящим доктором по всем документам, узнаешь все, что только требуется. И мы будем работать, так ведь? — Так! — согласилась Анфиса, — и никак иначе, Кира А… — О, проснулись, — их отвлек Сашка, сунувший голову с улицы в окно. Жихарева повернулась к нему, не выпуская растерявшуюся Анфису из объятий и спросила: — Чего такого случилось? — Да ничего, мамаша, просто завтракать бы пора, да и осмотр начинать. Вот я и пришел разузнать, что вы тут и как. Но, вижу, помощь моя ни в чем не требуется, и вы скоро к нам придете? — Придем, придем, — отмахнулась Жихарева, — смотри только, из еды нам хоть чего-нибудь оставь. — Оставлю, — пообещал Сашка и вдруг с горящими глазами спросил, — а можно мне тоже с вами в столицу? Я учиться буду и аттестат получу, можно же, а? — Ты, никак, подслушивал? — Ни разу! Просто услыхал краем уха, как у окна встал. Так пойду я тогда, наверное… — тут Сашка прищурил левый глаз и задорно сказал, — а мне что, теперь Анфису второй мамашей звать? Можно же? — Неможно! — Жихарева, плохо скрывая кривую улыбку, захлопнула окошко. Сашка со смехом убежал во флигель. Анфиса тоже прыснула и, когда Жихарева, вдоволь наворчавшись, хотела идти обуваться, окликнула ее: — Кстати, а у вас ожог почти весь зажил, Кира Алексеевна. Даже шрам побледнел, видели? Та пощупала щеку — действительно, вроде такой же большой и резкий, а кожу и мышцы вовсе не тянет. От ветряной оспы словно бы тоже не осталось и следа, кожа не чесалась и не болела. Решив не думать больше о всяких странностях, она рукой махнула Анфисе, мол, пойдем уже. Анфиса с необычайно приподнятым настроением натянула сапоги, одернула рубаху и уже на выходе улыбнулась: — А знаете, Кира Алексеевна, отчего я точно знаю, что смерти больше нет? — Отчего же, Анфисушка? — Здесь, — она растрепала свои кудри, — тихо. Шум исчез, представляете? И ни единой подсказки, даже из старых, не осталось. Все теперь своим умом, понимаете, все своими силами и трудом… Эх, какая же блаженная тишина, Кира Алексеевна.***
— Пройдемте снова в приемную, — уверенным спокойным тоном сказала Тамара Павловна, взяв женщину за руку, — сейчас операция закончится, и будет все ладно. Не мешайте докторам, они свое дело знают. — Не дам резать! — кричала та, вырываясь, — никаких опырацей! — Дмитрий И… — Уже, Кира Алексеевна, — ответил он, разводя ложкой в стакане успокоительное, — выпейте, голубушка, ничего с вашим Митей не сделается… Вот, пейте, и пойдем в приемную, вы про наших докторов слышали? Мертвого с того света достанут, а вы по всяким пустякам волнуетесь. Мать увели. Жихарева крепко перевязала волосы косынкой, промыла руки и отточенным жестом взялась за скальпель: — Саша — карболовую кислоту наготове, льешь по моей команде. Анфиса? — Анестезия вколота, подействует через несколько секунд. — Бери скальпель. На тебе разрезы, я — удаляю осколок, понятно? — Конечно, — Анфиса взглянула на часы, — все, анестезия пошла, надо начинать. — Ни пуха нам, ни пера, — вздохнула Жихарева, — будь молодцом, Митя, не дергай рукой, и мы быстро со всем разберемся. Смекаешь? Тот кивнул, с надеждой в глазах улыбнувшись. Раненая осколком рука была прочно зафиксирована ремнями. Скальпель прошел по плотной коже, легко вспарывая ее умелым движением. Рассчитанная до доли секунды операция, уже ставшая обычным делом для трех главных врачей. В стенах N-ской больницы начинался новый рабочий день — а впереди у них были все грядущие.