* * *
После того, как Бэтмен вернулся с чистыми боксерами и спортивными штанами, он отвернулся, чтобы дать Эдварду возможность переодеться наедине. К настоящему моменту Эдвард мог делать это даже с одной рукой, прикованной к спинке кровати. Закончив, он сказал: «Я готов». Бэтмен присел на краешек кровати. Старые спортивные штаны Эдварда валялись скомканными в углу матраса. На Бэтмене всё ещё была надета только одна перчатка; нагота его руки до сих пор казалась чем-то шокирующим. Новым. К настоящему времени он восстановил контроль над собой, но всё же ему пришлось сопротивляться желанию дотронуться до этой руки. Эдвард провёл большую часть своей жизни без прикосновений. Он думал, что привык к этому, что он приспособился к своему одиночеству... Или, возможно, что он превзошёл эту потребность. Что стал выше этого. С другой стороны, почему бы и нет? Почему бы просто не взять его за руку? Он сопротивлялся. — Итак, — начал он, — ты целуешь всех своих заключённых, или я особенный? Он сказал это в шутку, но Бэтмен мгновенно напрягся. — Я не... — он прочистил горло. — Ты же знаешь, я никогда не брал других пленных. — О, не нужно становиться таким виноватым и неловким. В конце концов, это же изначально была моя инициатива. Я хотел этого. — Даже если так, я хочу предостеречься. — От чего? — он тонко улыбнулся. — От пересечения какой-то воображаемой моральной грани? Я ведь уже говорил: если и есть какая-то линия, ты её уже переступил. Бэтмен нахмурился. — Дело не в том, что я не мараю руки. Дело не в моём кодексе. То есть... дело не только в этом. — Тогда в чём же? — Я не хочу причинять тебе боль. Его голос звучал так чертовски серьёзно. Эдвард почувствовал, как что-то дрогнуло у него в груди, словно тарелка, балансирующая на краю, на грани падения и разбития. Он издал тихий, натянутый смешок, отвернулся и приложил руку ко лбу. Ему пришло в голову, что Бэтмен был таким же странным, таким же сломанным и далёким от нормальности, как и он сам. Если не больше. — Разве это смешно? — спросил Бэтмен. — Вообще-то да. — Ну. Ладно, это правда. — А что, ты думал, со мной сделает поцелуй? Ты же не думал, что я возьму и случайно вспыхну, как спичка? Хотя... ощущения были похожие. — Я говорю о твоём разуме. Твоём сердце. Эдвард заёрзал. — Насколько я, по-твоему, слаб? — Не слаб, — поправил Бэтмен. — Травмирован. Мышцы его живота дрогнули и резко втянулись. — Ах, так ты теперь мой психотерапевт. Доктор Бэтмен. Что ж, ладно. Давай добавим к этому ещё одну ступеньку этических сложностей. — Я узнаю это состояние. У меня тоже есть плохие воспоминания. Я часто ухожу в себя. Эдвард смотрел прямо перед собой, отрывисто дыша. Он не осмеливался перебить его. — Раньше всё было гораздо хуже, — продолжил Бэтмен, — потребовались годы тренировок и медитации, чтобы я смог контролировать себя. Но они всё ещё со мной, эти триггеры. И я знаю, что то, что вызывает их, не всегда... то, чего ты ожидаешь. Я не хочу... — он замолчал, как будто подыскивая слова. Грудь Эдварда не покидала тревожная, шаткая слабость. Его горло сдавило. Это было слишком нелепо. Его враг, человек, который держит его прикованным к кровати, пытается соблюдать его личные границы. Не то чтобы он ошибался. Ещё в Аркхэме, когда Эдвард просматривал записи того врача, он увидел кое-что и о посттравматическом стрессовом расстройстве. Травма, особенно ранняя, тяжёлая травма, подобная той, которую Эдвард перенёс в приюте, навсегда изменила его мозг, сделав его гиперчувствительным к опасности. На каком-то уровне он был биологически неспособен чувствовать себя в безопасности... Или, по крайней мере, это чувство никогда не длилось долго. Он научился управлять своими нейронными соединениями, чтобы компенсировать это, но всё равно вряд ли уже мог стать нормальным. И врачи мало чем ему помогли; только прописали какое-то лекарство, от которого всё стало размытым и серым. После своего пробуждения он отучил себя от таблеток. Спокойствие и стабильность были не тем, в чём он нуждался. Его ярость, его боль — то, что его мучило, — внезапно стало его самым мощным оружием. По крайней мере, так ему казалось в то время. Чувствовал ли Бэтмен то же самое? Ему тоже снились плохие сны? Возможно, это не должно было его удивлять. Нормальные люди не занимаются тем, чем занимались они. Нормальные люди не одеваются как летучие мыши и не ввязываются в драки. Или похищают серийных убийц. Или целуют их. — Итак, мы теперь будем делать... это каждый раз, когда ты будешь возвращаться? — спросил он, стараясь говорить непринуждённо, как будто это было не так уж важно. — Это станет частью обыденности? Может быть, всё дело в твоём подходе. Ты думаешь, что я стану более восприимчив к твоим речам о морали, если ты вскружишь мне голову поцелуями. Бэтмен поёрзал, прочистил горло. — Я пришёл сюда сегодня не для того, чтобы намеренно это сделать. Он снова утратил баланс и перешёл в оборону. Эдвард должен был признать, что находил определённое удовольствие в том, чтобы заставлять его так метаться. Это показалось хорошим началом для того, чтобы задать вопрос. Бэтмен был менее склонен утаивать информацию, когда переходил в режим виноватого пса. — В этом доме живёт ещё один человек, — сказал Эдвард тем же небрежным тоном. — Не так ли? — Да, — ответил он спустя пару секунд. — Кто? Очередная пауза. — Мой дворецкий. У него был дворецкий. Что ж. — Насколько ты богат? — Очень. Живот Эдварда снова сжался в ещё одном резком спазме. Тот факт, что Бэтмен не надел свою перчатку обратно, казался значимым. Даже если его рука ничего не говорила о его личности, это была частичка него, которую Эдвард никогда не видел. Бледные, элегантные, длинные пальцы. Как у пианиста. Его ногти были чистыми и аккуратно подстриженными. Делал ли он профессиональный маникюр? И насколько «очень» он был богат? — Насчёт этого... — Я знаю. Так грубо задавать вопросы о деньгах. — Нет. Ты должен знать. «Очень» в данном случае означает «миллиарды». В уголке его разума свернулось смутное беспокойство. Разгадка скрывалась за пределами его понимания. Этот ответ должен был сузить круг поисков. Сколько миллиардеров было в Готэме? Немного. Только... Голову заполнил высокий, устойчивый гул. — Прежде чем я пришёл к тебе сегодня, — начал Бэтмен, — я медитировал. В течение долгого времени. Я искал ответ. И нашёл один, но мне не хотелось принимать его из-за возможных последствий. — Какой ответ? — прошептал он. — Той ночью, когда я оставил тебя одного... Позже я просмотрел запись. Я слышал всё, что ты сказал. — Я был в бреду. — Тем не менее, ты говорил правду. Я прячусь за стенами, за деньгами, за этой маской. — Он коснулся гладкого чёрного материала. — Ожидать, что ты будешь доверять мне, когда я не оказываю тебе такого же доверия, лицемерно. Если я хочу сделать из тебя союзника — если у меня есть хоть какая-то надежда на это — я не могу сделать этого, не рискуя чем-то. Сердцебиение Эдварда участилось. — Союзник, — пробормотал он, качая головой. — Ты, должно быть, считаешь меня глупым. — Что ты имеешь в виду? — Я убийца. А твоей целью было наказание преступников. Ты действительно хочешь сказать, что просто собираешься простить мне всё, что я сделал? Просто относиться к этому как к тому, что уже нельзя изменить? Если мои преступления когда-нибудь раскроют, лучшее, на что я могу надеяться, — это пожизненное заключение в тюрьме. Скорее всего, меня казнят. Всех остальных преступников, которых ты поймал, ты же и посадил. И ты собираешься сделать для меня особое исключение? Я в это не верю. Ты хочешь использовать меня, чтобы помочь нейтрализовать остальную часть моей группы. Я не верю, что после этого ты позволишь мне свободно уйти. — Я не знаю, что мне делать. Вся эта ситуация слишком непредсказуемая. Но я не хочу видеть тебя запертым всю свою жизнь. И я не позволю тебя казнить. Ни при каких обстоятельствах. То, как он это говорил, как будто это зависело от него... Самое смешное, что Эдвард ему поверил. — Почему? Почему ты делаешь для меня исключение? Потому что я тебе нравлюсь? — в его голосе проскользнула насмешка, но одновременно с этим он слегка дрогнул. — Дело не только в моих чувствах. Всё гораздо сложнее. Между нами есть особая связь, и я не могу её игнорировать. То, что ты сделал... это было ужасно, да. Но я считаю себя ответственным, по крайней мере частично, за всё, что к этому привело. Эдвард внезапно почувствовал, что его роль отходит на второй план. — О чём ты говоришь? — прошептал он. — Это связано с тем, кто я такой. На данный момент только А... мой дворецкий — единственный, кто знает, кто я на самом деле. Единственный, кому известна личность Бэтмена. Пальцы Эдварда согнулись внутрь, прячась в ладонях. — Я нахожу странным, что ты никогда не пытался сорвать с меня маску, чтобы увидеть моё лицо, — заметил Бэтмен. — У тебя было много возможностей это сделать. — У меня есть очень веская причина избегать выяснения твоей личности: если я увижу твоё лицо, то ни за что не покину это место живым. — Тебе виднее. — Пристальный взгляд Бэтмена встретился с его взглядом. — Дело в том, что... Я думаю, ты уже знаешь. Эдвард уставился на него. — Что? — прохрипел он. — Большинство людей видят меня в образе Бэтмена, когда обычно темно. Это происходит в ночное время. Я стараюсь держаться подальше от прямого яркого света. В конце концов, маска закрывает моё лицо не целиком. Не так, как твоя. Однако этого достаточно, потому что у большинства людей нет времени слишком пристально заострять внимание на моих чертах. Они обескуражены. Но я проводил время с тобой в этой комнате каждый день, разговаривал с тобой почти на протяжении недели. У тебя было много времени, чтобы изучить меня. И ты уже знаешь моё лицо. Моё настоящее лицо. Я кое-кто знаменитый. Его пульс глухо бился во впадинке под челюстью. — Даже если бы я знал, ты не думаешь, что я бы уже что-нибудь сказал? — Я думаю, ты прячешь это знание от самого себя. — С чего бы мне... Нет. — Ты слишком умный, чтобы до сих пор не сложить вместе все детали. — Он невесело улыбнулся. — Я есть в твоём списке. Нет. Нет, нет. Не он. Пожалуйста. Только не он. Только не это. — Эдвард. Кто-нибудь ещё. Буквально кто угодно. Руки схватили его за плечи. — Эдвард. Дыши. «Ты уже знаешь.» Эти губы... Нет. Руки всё ещё лежали на его плечах. Голос повторял его имя. — Не трогай меня, — прошептал он. Бэтмен отпустил его. Эдвард сразу же захотел, чтобы его обняли. Он подавил это желание, испытывая отвращение к самому себе. Он прижал плюшевого Бэтмена к груди и свернулся вокруг него, а затем отшвырнул его, как будто обнаружил, что держит дохлую крысу. Правда витала прямо за стенкой его сознания, яростно колотя в дверь кулаками, крича, чтобы её впустили. Он пытался игнорировать её. Но, конечно, было уже слишком поздно. Брюс Уэйн. Брюс чёртов Уэйн. Он засмеялся. Он смеялся, и смеялся, и смеялся. Всё как с любой загадкой: оглядываясь назад, ответ казался до глупого очевидным. Как давно Эдвард знал правду? Как долго он скрывал её от самого себя? С самого начала? — Эдвард! Он не чувствовал собственного тела. Он едва слышал паникующий голос Брюса; он был гулким, искажённым, как плохая запись. Когда он пришёл в себя, то увидел кровавые полосы на своём предплечье, кусочки кожи, застрявшие под его ногтями, пальцы в тёмной коже, сомкнутые вокруг его запястья. Брюс что-то говорил ему, но Эдвард не понимал слов. Его уши наполнил глухой звон — хор голосов, сливающихся друг с другом, бормочущих, кричащих бессмыслицу. Он чувствовал, как что-то тёплое и густое стекает по его лицу; он не мог видеть левым глазом. Он увидел, как Брюс потянулся за чем-то в своей сумке на поясе, почувствовал укол шприца в шею — а затем наступила темнота.* * *
— Эдвард... — доктор постукивал кончиками пальцев друг о друга. Тук, тук, тук. — Не мог бы ты рассказать мне, когда ты впервые почувствовал, что у тебя есть связь с Брюсом Уэйном? — Когда я был ребёнком. Лет в десять... или одиннадцать? После того, как умерли его родители. Ручка доктора что-то нацарапала в блокноте. — Но ты же понимаешь, что это была всего лишь фантазия. — Да. Я знаю. — Он сидел на диване в тихой, стерильной маленькой комнате в Аркхэме. На стене висела фабричная картина, изображавшая мать-утку и двух утят, плывущих по пруду, — единственный элемент декора. Он изучал потёртые носки своих сандалий. Они были слишком велики для него и хлопали всякий раз, когда он ходил. Его обычную обувь забрали при регистрации. — Хотя были времена, когда мне казалось, что это нечто большее. — Можешь объяснить, что ты имеешь в виду? Он колебался; ногти впивались в его предплечье. Он знал, что если скажет всю правду, то выставит себя сумасшедшим. — Мне казалось, что... иногда я мог чувствовать его эмоции. Доктор поднял голову, слегка приподняв тёмные, с небольшой проседью брови. — Как часто это происходило? — По ночам, в основном. Когда я лежал в постели, пытаясь уснуть. Его чувства просто... проникали в меня. Иногда я мог чувствовать, как он плачет. Или думал, что могу. Он был очень, очень одиноким. Сначала всё это сбивало с толку, пугало, но потом я начал находить это... почти утешительным. И мне стало интересно, может ли он тоже чувствовать мои эмоции. Я мысленно говорил с ним у себя в голове. Мы разговаривали о многом. Я загадывал ему загадки, а он пытался на них отвечать. У него это хорошо получалось. — Он рассеянно потёр одну руку о другую. — Я знаю. Знаю, что вы собираетесь сказать. Это была просто иллюзия. Мне было одиноко, вот и всё. У меня были проблемы с тем, чтобы завести настоящих друзей, поэтому я придумал себе одного воображаемого. — Я здесь не для того, чтобы судить. Только для того, чтобы понять. Но ведь врачам невозможно было не судить, не так ли? Они были всего лишь людьми. Он задумался, приходилось ли им активно работать над тем, чтобы скрывать отвращение к расстройствам своих пациентов. Или, возможно, они находили это смешным. Может, они все вместе смеялись над этим в комнате отдыха. Что ж, кто мог их винить? Целый день прозябать в человеческих страданиях... В конце концов ты должен был заставить себя стать равнодушным, найти в этом источник веселья или сойти с ума. — Ты всё ещё думаешь о Брюсе Уэйне? Эдвард уставился на стену. Собственное дыхание внезапно показалось ему громче. — Нет, — солгал он. — Значит, ты больше не чувствуешь этой... связи. — Нет. Он просто какой-то богатый человек, который не знает о моём существовании. Он чувствовал на себе пристальный взгляд доктора, сверлящий дыру в его голове, как будто тот почувствовал неискренность в ответе Эдварда. Но Эдварду не особенно хотелось говорить о том, как глубоко он возненавидел Брюса Уэйна — как его тоска медленно превратилась в презрение, растущее, как опухоль в кишечнике. Брюс Уэйн, — как он постоянно напоминал себе, — не мог родиться в его обстоятельствах, так же как и Эдвард — в его. И всё же... Он мог бы сделать так много, имея всё, что у него есть. Так много. А он не делает ничего. Казалось, он даже не наслаждался своим богатством и привилегиями, что каким-то образом делало всё ещё хуже. Если бы он был беззаботным плейбоем, Эдвард бы всё ещё ненавидел его, но смог бы отмахнуться от него и двигаться дальше. Но нет — Брюс прятался в тени, глядя на мир своими пустыми глазами страдающего бессонницей, избегая общественного внимания, как будто само существование было для него в тягость, как будто его горы богатства были утомительным бременем, которое нужно нести, его чёртов позолоченный крест. И даже так люди любили его. Они были одержимы им. Лицо Брюса смотрело на него из газет и журналов: как правило, какой-нибудь откровенный снимок, сделанный против его воли, с Брюсом, сгорбившимся, наполовину прикрывшим лицо бледной рукой. Мир просто не мог насытиться Брюсом Уэйном. Тысячи голодных языков облепили его узкие ступни, тысячи рук тянулись к нему, пока он смотрел в пространство со свойственной ему скукой. Но настоящая причина, по которой Эдвард его ненавидел, была и проще, и постыднее. Он никогда по-настоящему не переставал любить его, никогда не переставал жаждать его дружбы, его внимания. Он ненавидел себя за то, что хотел этого, и ненавидел Брюса за то, что тот имел над ним такую власть. Даже если сам Брюс совершенно не подозревал о собственной силе. — Я хотел бы снова попробовать гипноз, — сказал доктор. — Тебя это устроит? Эдвард уставился в пол. — Хорошо. — Ложись. Закрой глаза. Он послушался. — Ты стоишь на вершине лестницы. Это самая обычная лестница. Ты уже много раз ходил по ней раньше. Я буду считать в обратном порядке от пятидесяти. Пока я это делаю, я хочу, чтобы ты спускался вниз, шаг за шагом. И чем ниже ты спускаешься, тем более расслабленным ты становишься. Ты понимаешь? — Да. — Пятьдесят. Сорок девять. Сорок восемь... — Доктор? — Хм-м? — Что я сказал в прошлый раз? Когда я был под гипнозом. Пауза. — Мы говорили о гневе. — Гневе по поводу чего? — Состояние мира. Человеческие страдания. И причины этого. Ответ был подозрительно расплывчатым. Эдвард задумался, как много он тогда сказал. — Давай продолжим. Сорок семь. Сорок шесть... Он задался вопросом, действительно ли ему следует делать это снова. Но ему нравилось быть загипнотизированным, когда с ним говорили спокойным, уверенным голосом. Он наслаждался переменой в себе. Иногда он оставался в сознании во время трансов; иногда вспоминал произошедшее, как осознанное сновидение. Иногда он не мог вспомнить. Доктор говорил, что он был хорошим пациентом, и это далеко не признак легковерия, как некоторые могли бы предположить; способность легко достигать состояния транса на самом деле была признаком интеллекта и творческой натуры. К тому же, в том, чтобы лишать себя сдержанности, выходить изнутри самого себя было что-то опьяняющее. В таком состоянии человек может стать слишком честным. Он может говорить глупости, ставить в неловкое положение или шокировать. На что ещё он был способен? Он снова спустился по лестнице.* * *
Эдвард медленно пришёл в сознание, поднимаясь сквозь густой туман. Оба его запястья были прикованы к столбикам кровати. Вокруг его шеи был ошейник, прикреплённый к спинке кровати, удерживающий его голову в неподвижном состоянии. Итак, всё вернулось на круги своя. В комнате никого не было. Царапины на его предплечье были перевязаны; к нанесённой самому себе ране на его щеке была примотана марлевая повязка, ещё одна — поверх левого глаза. Раны горели. Боль была притупленной, что наводило на мысль о том, что ему дали обезболивающее, пока он был без сознания, но даже так он чувствовал, как боль горячими полосами распространяется вниз по его челюсти и шее, вокруг лба и над переносицей. Усталые нервные окончания заныли, когда он повернул голову. Он отстранённо подумал, не выколол ли он себе глаз ногтями. Или, возможно, просто отсоединил свою собственную роговицу, сняв её, как контактную линзу. Его очки были на месте; марля была зажата между линзой и оправой. Эдвард отсутствующе уставился в камеру наблюдения. Человек, которого он боготворил — тот, чьё существование давало ему силы продолжать, — был Уэйном. Не просто богатым человеком, но человеком настолько отталкивающе, немыслимо богатым, что он словно жил в другом мире. Человек с такими деньгами мог бы обеспечить каждого сироту и бездомного в Готэме с избытком. Но вместо этого он решил поиграть в переодевание и побегать по улицам, избивая мелких преступников. Как Эдвард вообще мог найти это вдохновляющим? Как он мог вообразить, что они с Бэтменом были на одной стороне? Он был в отчаянии. Вот и всё. Потерянный утёнок, прибившийся к первому, кого увидел. Он превратил себя в карикатуру, имитацию имитации детской фантазии другого человека. Он очень, очень устал. Он даже не мог покончить с собой. У него не было грёбаной привилегии покончить со всем этим, потому что его смерть стала бы ещё одним пятном на совести Брюса, и всё, всё, всё было связано с грёбаным Брюсом Уэйном. Тяжесть его огромного самомнения искажала саму ткань пространства и времени. Он был чёрной дырой, засасывающей всё вокруг себя, а Эдвард пронёсся мимо его горизонта событий; его атомы раздавили, спрессовали в ничто, и он вышел с другой стороны — сплющенное, выцветшее нечто. — Я знаю, что это такое, — сказал Эдвард. — Это — всё это — это благотворительность. Которую ты устроил, чтобы облегчить вину за грехи своих родителей. Он понятия не имел, наблюдает ли сейчас за ним Брюс. Слушает ли он его. Может быть, это не имело значения. — Вы, Уэйны, все одинаковые. Вы все похожи как две капли воды. Вы так сильно хотите видеть себя хорошими людьми. Вся эта боль вокруг вас... она заставляет вас чувствовать себя некомфортно, не правда ли? Стены вашего дворца никогда не смогут полностью заглушить слёзы и крики снаружи. Однако на самом деле вы не хотите отказываться от своего могущества. О нет. Так что вы даёте ровно столько, сколько нужно, чтобы облегчить чувство вины. Фонд обновления... Звучит так обнадёживающе, правда? Ты говоришь себе, что можешь вычистить всю грязь, залечить раны одним мановением щедрой руки. Вот кто я такой на самом деле. Я твой Фонд обновления. На камере загорелся красный огонёк. — Но что произойдёт, если я не буду подыгрывать? Что, если моя ярость и боль — это то, кем я являюсь на самом деле? Что ж... тогда я тебе не нужен, не так ли? — его голос слегка дрогнул, несмотря на его усилия говорить уверенно. Он болезненно улыбнулся. Никакого ответа. Конечно. Может быть, Бэтмен покончил с ним. Может, после безумной вспышки самоповреждения Эдварда он наконец понял то, что сам Эдвард знал всё это время: что человек, прикованный к его кровати, был неисправимо сломан. Что он не стоит таких хлопот. — Всё в порядке, Брюс. Я больше не собираюсь никого убивать. Ты был последним в моём списке. Единственный, кого я упустил. И я больше не хочу ничего взрывать. — Он закрыл глаза. — Я устал причинять людям боль. Слышишь? Ты сделал это. Ты сломал меня. Ты победил, Брюс. Я больше не хочу быть Загадочником. Но и Эдвардом быть тоже не хочу. Я не могу быть тем, кем ты хочешь. Я не буду помогать тебе выслеживать моих товарищей и арестовывать их. Так что просто... отдай меня Аркхему. Или дай мне умереть. Покончи с этим. Просто, блядь, покончи... Дверь со скрипом открылась. Он застыл. В комнату вошёл пожилой мужчина в костюме, толкая перед собой тележку; на тележке стояло блюдо, накрытое серебряным куполом. Он безразлично оглядел Эдварда — или, скорее, его лицо приняло тщательно нейтральный вид. Его борода и волосы были слегка тронуты сединой. — Альфред Пенниуорт, к вашим услугам. — Ты, должно быть, дворецкий, — пробормотал он. — А вы, должно быть, тот, кто оставил следы зубов на мыле. — Ты их видел? — Кто, по-вашему, меняет мыло? — Альфред снял серебряный колпак с блюда, открыв дымящуюся тарелку с овсянкой и стакан молока. Эдвард отвернул лицо в сторону. — Так почему ты здесь? — Мастер Брюс подумал, что встреча с ним может вас расстроить. Он не хотел ухудшать ваше психическое состояние. Поэтому он попросил меня проверить вас и проследить, чтобы вы что-нибудь съели и выпили. — Я не голоден. Альфред пододвинул тележку к кровати. — Попытайтесь. Съешьте хотя бы пару ложек. Я бы предпочёл не кормить вас насильно. — Он вытащил из кармана ключ и расстегнул один из наручников. Эдвард медленно взял ложку. Он уставился на своё отражение в её изогнутой поверхности, затем зачерпнул немного овсянки и съел её. Она была пресной, несолёной и без масла, но на данный момент, вероятно, это было единственное, что он мог переварить. Он машинально съел пару ложек и выпил полстакана молока. — Вот так. — Альфред снова защелкнул наручники на его запястье. — Вы должны знать, — сказал он спокойным, почти небрежным тоном, — что Брюс мне как сын. И вы не единственный человек в этом доме, которому приходилось убивать. Эдвард медленно поднял взгляд. — Я планировал произнести эту речь в более устрашающей манере. Но мастер Брюс заставил меня пообещать — неоднократно — что я буду учтив с вами. Эдвард отвернулся. Сейчас он не хотел ни видеть, ни слышать. Не хотел быть вообще. Он злился на Альфреда, — и, соответственно, на Брюса — за то, что тот пытался сохранить его тело живым. Но в какой-то момент он потерял всю энергию, чтобы сопротивляться; у него больше не было желания даже терзать собственную плоть. — Ну, и что теперь? — хрипло прошептал он. Альфред приподнял бровь. — Я полагаю, это зависит от вас. — Ты не собираешься сдавать меня полиции? — спросил он без особого интереса. После всего произошедшего он сомневался, что снова увидит Брюса. Какая разница: быть прикованным к кровати здесь или в Аркхеме? Альфред постучал пальцами по ручке тележки. — Я много раз советовал мастеру Брюсу передать вас властям. Учитывая, что он всё ещё этого не сделал, я сомневаюсь, что сделает и в дальнейшем. Он твёрдо считает, что вас можно переубедить. — Тогда он идиот, — пробормотал Эдвард. — Он идеалист. Он склонен искать в людях лучшее. Как бы он ни притворялся, что это не так. — Альфред подошёл и протянул руку к его лицу. Эдвард отшатнулся. — Что ты делаешь? — Мне нужно проверить ваш левый глаз. Мастер Брюс обработал ваши раны, пока вы были без сознания, но в тот момент он был немного расстроен. Он попросил меня убедиться, что вы не сделали ничего, что могло бы повредить вашему зрению. Если вам понадобится операция, тогда у нас не будет иного выбора, кроме как отвезти вас в центральную больницу. — Оставь меня в покое. — Я вколю вам успокоительное, если понадобится. Не дёргайтесь. — Его тон был не совсем доброжелательным. Но и не совсем злым. Стиснув зубы, Эдвард неподвижно сидел, пока Альфред снимал с него очки, отклеивал бинты и приподнимал марлю, осматривая изуродованную плоть под ней. — Вы можете открыть глаз? Он мог. Было больно, но его зрение было не хуже, чем обычно. — Очень хорошо. Повреждения поверхностные. Только пара царапин на веках и коже вокруг. Эдвард снова закрыл глаз, и Альфред приклеил марлю на место. — Если вы действительно хотите сдаться полиции, — сказал Альфред, — то я уверен, что это можно устроить. Вы хотите этого? Эдвард сказал об этом несколько минут назад, но теперь он засомневался. — Я знаю его личность. Он не отпустит меня просто так. — Отпустит, если вы попросите его. Альтернативный вариант состоит в том, чтобы держать вас здесь прикованным на неопределённый срок, что неосуществимо по многим причинам. Тем не менее, он оказывает большую услугу, доверяя вам. Я не могу притвориться, что понимаю, почему из всех людей он выбрал именно вас. Но, с другой стороны, этот мальчик всегда был немного загадкой. Даже для меня. В груди Эдварда поселилась тупая боль. Он просто хотел перестать думать, хотя бы ненадолго. — Неужели он... — Он остановился, прикусив нижнюю губу. Альфред ждал. — Неважно. Альфред наклонил голову вперёд в лёгком кивке. — Я вернусь, чтобы проверить вас через час. — На мгновение его взгляд упал на что-то на полу. Он опустился на колени и поднял плюшевого Бэтмена, которого Эдвард отбросил в сторону. Без комментариев он положил его рядом с подушкой. Затем он выкатил тележку из комнаты и закрыл за собой дверь.