Simple Pleasures

Крыса была мертва. Брюс сидел в своём кресле, оцепенело уставившись на крошечно бело-серое тельце, свернувшееся на боку в древесной стружке — открытые, пустые глаза, неподвижный розовый нос. Но как? Ведь ещё вчера с ней всё было в порядке, разве нет? Последние несколько дней Брюс провёл большую часть времени, запершись в этой комнате, наблюдая за Эдвардом по камерам наблюдения, посылая Альфреда проведать его, но никогда не навещая его лично. Он не мог; не после того, что случилось. Он не осмеливался рисковать, боясь спровоцировать ещё один срыв. Брюс почти не спал со времени своего последнего визита. Но он давал крысе еду и воду каждый день. Равномерный скрип вращающегося колеса оставался на заднем плане, периодически исчезая из его внимания. Крысы жили всего несколько лет. Вполне возможно, что эта просто была близка к концу своего естественного жизненного срока, когда Брюс нашёл её. И всё же...  Это не должно было случиться так внезапно. И должно ли было вообще? Купил ли он не ту еду, или... Кто-то постучал в дверь позади него. Он закрыл глаза, вдохнул и медленно выдохнул, прежде чем снова открыть их. Он похоронит крысу позже. — Заходите. Дверь открылась, и вошёл Альфред. В одной руке у него была кружка. — Горячий шоколад, — сказал он. Когда он был маленьким, Альфред всегда приносил Брюсу горячий шоколад, когда он чувствовал себя плохо. Он инстинктивно открыл рот, чтобы возразить, что уже не ребёнок, но затем закрыл его. — Спасибо, — тихо сказал он вместо этого. Альфред подошёл и поставил кружку на стол. На поверхности плавал комочек взбитых сливок. Брюс сделал маленький глоток. Он едва почувствовал аромат: его чувство вкуса было притуплено. — Как он? — спросил Брюс. Он спрашивал об этом каждый раз, когда видел Альфреда, хотя ежедневно наблюдал за их с Эдвардом взаимодействием через экраны. — Без изменений, — ответил Альфред. — Он стал очень замкнутым. И почти не говорит. — Он перевёл взгляд на клетку. — Неужели... — Да. — Мне жаль. Брюс медленно провёл левой рукой взад-вперёд по правой. Его глаза горели и зудели. Он впал в спутанное состояние сознания, которое приходит при длительной бессоннице — отстранённое, вынужденное бодрствование, затуманенность мыслей. Нечто сродни трансу. Он снова и снова прокручивал в голове, как Эдвард отшатывается от него. Царапает собственную руку, лицо, кровь капает на рубашку, простыни... — Мастер Брюс. — Хм? — Как долго это будет продолжаться? — Я не знаю. — Брюс опустил голову. — Вы могли бы, по крайней мере, снять с него наручники, раз собираетесь и дальше держать его взаперти. Странно было слышать, как Альфред выступает за то, чтобы дать Эдварду больше свободы. Но с другой стороны, каждый раз, когда Альфред проверял Эдварда, он был пассивным и почти немым. Даже зная о его прошлых поступках, возможно, Альфред не мог не пожалеть пленника. В этом сценарии Брюс был тем, кто выглядел как монстр. Он знал это, и чувствовал безмолвный упрёк каждый раз, когда разговаривал с Альфредом. Брюс переступил так много моральных границ — о некоторых Альфред даже не знал. Тот поцелуй с Эдвардом... Теперь воспоминание об этом заставляло его сгорать от чувства вины. Это было очередным доказательством того, насколько испорченными были его собственные мотивы. Он с самого начала испытывал сексуальное влечение к этому мужчине, как бы он ни отрицал это, и всё равно осуществил этот безумный план. — Я боюсь, что, если я сниму с него наручники, он себе навредит. Или ещё хуже. И я знаю... я знаю, ты сейчас скажешь, что это ещё одна причина, по которой ему место в специальном учреждении, но я... — он остановился, медленно вдохнув. Его взгляд скользнул по крошечному, неподвижному телу крысы. Не могу сохранить жизнь даже крысе. Брюс даже не дал ей имя. Альфред молча ждал. — Если я выдам его... Аркхем — ещё не худший вариант развития событий. Я смотрел новости. Многие люди злы. Им страшно. Они хотят, чтобы убийца получил по заслугам. Я дал ему обещание, что не позволю его казнить. Если я выдам его, и они его убьют, я этого себе не прощу. Лицо Альфреда нахмурилось, а затем устало поникло. — Брюс... — Я знаю. — Что-то должно измениться. Он не может оставаться в таком положении. И вы тоже не можете. Брюс оцепенело уставился в пространство. Выхода не было. С тех пор, как Эдвард узнал истинную личность Бэтмена, он замкнулся в себе. Он ясно дал понять, что не хочет снова видеть Брюса, а попытки Брюса связываться с ним через Альфреда — передавая сообщения туда и обратно — ни к чему не привели. Эдвард игнорировал большинство вопросов. Исключением был только один, на который он всегда отвечал одинаково. Когда Альфред спрашивал его: «Вы хотите, чтобы вас передали властям?», его ответ всегда был одним и тем же: «Нет». Но если не это, тогда что? Что? Ответ пришёл к нему, всплыв на поверхность, как предсказание в волшебном шаре-восьмёрке, почти до абсурда простой. Он почувствовал приступ паники; почти сразу же она перешла в спокойное принятие. — Брюс? Он встретился взглядом с Альфредом и сказал: — Я отпущу его. Брюс увидел вспышку негодования, ужаса, прежде чем Альфред восстановил контроль над выражением своего лица. — Вы серьёзно? — Да. — Сэр... — Я знаю. Он серийный убийца. Он опасен. — И он знает вашу настоящую личность. Он хотел убить вас. — Теперь я тоже знаю его настоящую личность. Я знаю, где он живет и работает. Я планирую не спускать с него глаз, и буду следить за его действиями даже после того, как я его освобожу. — И что же вы будете делать? Вживите в него отслеживающий чип? Вопрос был ироническим; в настоящее время у Брюса не было таких технологий. Самым близким к этому являлись его контактные линзы с камерами, которые пользователь мог легко вынуть. — Нет... Я буду следить за ним по старинке, с помощью бинокля и скрытности. Так же, как делал до того, как поймал его. — Даже если он выйдет на свободу, вы не сможете наблюдать за ним всё время. Вы не сможете контролировать его действия. — Я в курсе. Но ты сам сказал, что так больше продолжаться не может. — А если он снова начнёт убивать? Выдержит ли ваша совесть такое? Пальцы Брюса сжались на собственном запястье. — Не начнёт. Альфред слегка приподнял бровь. — Он... изменился, Альфред. Он не тот, каким был, когда я впервые привёл его сюда. Когда он узнал правду, то потерял контроль, и всё же он не напал на меня. Только искалечил самого себя. — Тем не менее. — Он не представляет угрозы. Мне даже кажется, что он на самом деле не хочет никому вредить. Я знаю, как безумно это звучит после того, что он сделал, но... — Он замолчал. Потому что, конечно, это действительно звучало безумно, но... но что? «Но меня к нему тянет, поэтому он, наверное, хороший человек». Конечно, за этим крылось нечто большее, но он не знал, как выразить это словами. Альфред стоял неподвижно, выражение его лица было напряжённым. Между ними повисла тишина. Наконец Альфред сказал:  — Значит, вы уверены? Это ваше окончательное решение? — Да. — Очень хорошо.

* * *

Эдвард смотрел в стену последние три часа. Он знал, потому что считал секунды и минуты. Вскоре — согласно обычному расписанию — дворецкий появится снова, чтобы накормить его. Всякий раз он пытался вовлечь Эдварда в разговор, но Эдвард отказывался от любых попыток общения сверх необходимого, потому что молчание было единственной силой, которая у него ещё оставалась. Он забаррикадировал своё сердце. Теперь никто не мог получить к нему доступ. Даже он сам. Его терзало мрачное любопытство, как долго он сможет тянуть игру, как долго Бэтмен — Брюс — будет держать его здесь в плену. Сейчас Брюсу наверняка хотелось побыстрее отмыть руки от всей этой неприятной ситуации. Игра пошла не по его плану, так что богатенький мальчик больше не хотел играть; он хотел забрать мячик и пойти домой. Он хотел, чтобы Эдвард дал своё согласие на передачу властям, чтобы Брюс смог избавиться от него без угрызений совести, не нарушая своего слова, чтобы он мог сказать себе, что он поступает правильно, что это необходимая мера. Конечно, теперь Эдвард знал его секрет. Но даже если бы он рассказал его кому-нибудь, кто бы ему поверил? Он был Загадочником. Его история о том, что Бэтмен на самом деле был знаменитым миллиардером, который несколько недель держал Эдварда в плену в своём доме, звучала бы как бред сумасшедшего. В конце концов, независимо от того, что Эдвард скажет или сделает, Брюс сломается и передаст Эдварда на попечение коррумпированной полиции Готэма. Но Эдвард мог бы отказать ему в удовлетворении собственного эго. Он уйдёт неохотно, заставит Брюса посмотреть в глаза собственному лицемерию. Потому что это было всё, что он ещё мог сделать. Брюсу придётся с этим смирится. Я надеюсь, меня казнят. Затем он вспомнил руки Брюса, обнимавшие его. Нежные пальцы в своих волосах. Его странную осторожность... Прекрати. Он твой похититель. Он тебя не любит. Не так, как ты любишь его. Ты всего лишь экзотическая зверушка, тигр в клетке. Слова Брюса эхом прозвучали в его голове: «У меня тоже есть плохие воспоминания. Я часто ухожу в себя». Повреждён. Прямо как он. Это не одно и то же, и ты это знаешь. У него были все мыслимые ресурсы, чтобы справиться со своей болью, над его разбитым сердцем работала целая команда психологов мирового класса. С ним был его дворецкий. И весь грёбаный мир, который горевал над Уэйном. Над ним тряслись все. Его любили даже после смерти его родителей. Он всё ещё был важен. Он погряз в своих страданиях, потому что сам так захотел. Эта его жалость к себе, его самомнение... И всё же Эдвард чувствовал, что он видит его так, как не видел никто и никогда прежде. Он разделял общую цель и дружбу со своей группой, но с ними он всегда был Загадочником. Он пытался убедить себя, что это было его настоящее лицо, что Эдвард был маской, но он до последнего оставался осторожен и избирателен в том, чтобы делиться своими чувствами с группой. Само собой, он никогда не раскрывал тот факт, что он спал с плюшевым Бэтменом, или — боже упаси — что он когда-то фантазировал о дружбе с Брюсом Уэйном, мальчиком-миллиардером, лицом всей коррумпированной и равнодушной элиты Готэма. Брюс увидел его настоящего. Всего его. Его боль и уязвимость одновременно с тьмой, яростью и насилием. И он всё это принял. Всё это понял. Это действительно было забавно. Человек, который похитил и пленил его, был самым близким к настоящему другу человеком, которого он когда-либо встречал. Дверь со скрипом открылась. Точно по расписанию. Эдвард не поднял глаз. Шаги приближались. Что-то тяжёлое опустилось на кровать; матрас заскрипел. К нему потянулась рука, и он напрягся, ожидая, что будет дальше... Щелчок. Его левый наручник расстегнулся. Щелчок — и то же произошло с правым. Морщинистые, умелые руки расстегнули застёжку ошейника, освобождая его шею. Эдвард лежал, недоумённо моргая. Его мозг не мог осознать тот факт, что он теперь был свободен, что он мог двигаться, если хотел. Его взгляд остановился на полном рюкзаке, который Альфред поставил у ног Эдварда. — Что это? — наконец спросил он тихим голосом. — Ваши вещи, — сказал Альфред. В ответ на непонимающий взгляд Эдварда он уточнил: — жёсткий диск, мобильный телефон, ключи и бумажник, которые мастер Брюс конфисковал у вас, когда впервые привёл вас сюда. Телефон полностью заряжен. Он также включил сменную одежду и пятьдесят тысяч долларов наличными, чтобы компенсировать пропущенные рабочие дни и любые дополнительные расходы, которые вы могли понести в результате вашего плена. — Когда Эдвард просто продолжил пялиться на него, он добавил: — Вы можете идти, мистер Нэштон. Это... это, должно быть, уловка. Всё не может быть так просто. — Если хотите, я могу высадить вас поблизости от вашей квартиры. Или вы можете сами вызвать машину или такси. — Я не... понимаю. — Что вам непонятно? — Так меня не выдадут полиции? — Нет. — Он... — Эдвард сглотнул. — Он бы не отпустил меня просто так. Это было бы глупо. Альфред стоял, сложив руки за спиной. Выражение его лица было спокойным. — Он разве не дал вам обещание, что не будет вас выдавать? Учитывая нынешнюю политическую обстановку в Готэме, он не уверен, что вас не казнят за ваши «несущественные» преступления, и он понимает, что не может держать вас здесь бесконечно. Итак, вы свободны. Эдвард смотрел на рюкзак, пока его зрение не начало плыть. — Я могу идти домой? — Если вы этого хотите. — А что потом? — Зависит от вас. Эдвард медленно соскользнул с кровати и встал. Его ноги немного подкашивались, но держались. Он поднял рюкзак. Надел его. Тот факт, что теперь у него было пятьдесят долларов наличными, должен был что-то значить — у него никогда в жизни не было столько денег сразу, — но теперь это едва ли его волновало. — Он... не собирается прощаться? Пауза. — Вы хотите попрощаться с ним? Эдвард уставился на свои босые ноги. На кровать также была поставлена пара ботинок. Двигаясь механически, он надел их. На нём не было носков. Может, они были в рюкзаке. Но это тоже казалось бессмысленной деталью. Попрощаться. Хотел ли он этого? Он вообще не хотел уходить. Чего он хотел, так это вернуться к тому, как всё было до того, как Брюс раскрыл свою настоящую личность — одна рука в наручнике, Бэтмен приносит ему маленькие подарки, обнимает его, утешает и разговаривает с ним. Он хотел вернуться в эту неопределённость, где он чувствовал себя в такой необъяснимой безопасности. Ты больной. Жалкий. Он не мог к этому вернуться. Увидеть Брюса сейчас было бы только больнее. Хуже того — Эдвард мог потерять желание уходить. Животные в клетках склонны привыкать к своей неволе. Он мог бы броситься к ногам Бэтмена и умолять остаться, и никогда бы себе этого простил. Он не знал, что ему делать теперь. Он сглотнул. Его горло сжалось. — Нет, — прошептал он.

* * *

Внешний мир был ярким, ослепляющим, головокружительным. Так много людей. Так много звуков. Как долго он жил в этой комнате? Две недели? Казалось, прошла целая вечность. Как глаза привыкают к темноте, так и его разум приспособился к своему крошечному мирку, состоящему из чтения, игр и ожидания возвращения Бэтмена. Хаотичный водоворот Готэма, открытое небо над головой, когда-то такое знакомое, заставили его пошатнуться. Его разум сжался, шокированный унижением перед натиском ощущений, бесконечности открывшегося перед ним выбора. Он сидел на заднем сиденье роскошной чёрной машины. Альфред был за рулём. Эдвард не издал ни звука, только крепче прижал рюкзак к груди. — С вами всё в порядке, мистер Нэштон? Отвези меня назад. — Да, — солгал он. — Я в норме. — Можем остановиться здесь. — Он припарковал машину. Эдвард не двинулся. — Мистер Нэштон. — Я просто... я просто выйду отсюда? — Если только вам не нужно что-то ещё, то да. Эдвард посмотрел на ручку дверцы машины и потянул за неё. Дверь открылась, и он вышел на улицу, как моряк, впервые за много месяцев ступивший на сушу. Машина тронулась с места. Эдвард смотрел, как она исчезает за углом. Эдвард взвалил рюкзак на плечо и прошёл остаток пути до своей квартиры пешком. На нём всё ещё была футболка и спортивные штаны, которые дал ему Брюс. Когда он шёл, ботинки тёрлись о пятки его босых ног. Его волосы были немного длиннее, чем когда он был на свободе в последний раз. С тех пор повязку с его левого глаза сняли, и царапины уже успели затянуться коркой. Вероятно, он выглядел как сбежавший психически больной. Хотя многие люди в Готэме выглядели так; никто не обращал на него внимания. Он открыл дверь своего многоквартирного дома, как делал это тысячу раз раньше. Он прошёл через грязный вестибюль, мимо вечно неработающих лифтов, вверх по скрипучей лестнице, по узкому коридору с запачканным ковром. К его двери был приклеен ярко-жёлтый лист, предупреждавший, что если он не заплатит арендную плату в течение недели, его выселят. Он вошёл в свою гостиную и простоял там несколько минут. Всё было точно так, как и до его ухода, за исключением того, что клетки, полной крыс (и одной летучей мыши), больше не было. Он ожидал найти животных мёртвыми; он беспокоился о них во время плена. Несколько раз он чуть было не спросил о них. Но у него на уме было слишком много других вещей, и признание в собственном беспокойстве было бы похоже на слабость. Бэтмен, должно быть, забрал их, когда пришёл сюда за жёстким диском. Он приютил их, или освободил, или отдал куда-то... Что-то в этом роде. Потому что он добрый, в отличие от тебя. Ты бы скорее позволил им умереть с голоду, чем признался, что тебе небезразлично, что с ними случилось. Ты чёртов лицемер. Легко быть добрым, когда у тебя есть столько власти. Власть относительна, не так ли? У тебя была власть над ними. Но ведь гораздо проще ничего не делать. Проще позволить беспомощным существам голодать, потому что у тебя есть другие заботы. Солнечный свет просачивался сквозь оконные жалюзи. Многочисленные пылинки мерцали в туманных лучах света. Он наблюдал, как крошечные частицы мигают, как светлячки, пока его зрение не расфокусировалось. Вероятно, ему следует позвонить на работу — дать знать, что он ещё живой. Ему придётся придумать какую-нибудь историю, чтобы объяснить своё отсутствие. Вполне возможно, он потеряет работу, но в данный момент беспокойство об этом казалось абстрактным и далёким. Помимо его группы сообщать было больше некому. Он задался вопросом, потрудился ли кто-нибудь подать заявление о пропаже человека. Кто вообще заметил его отсутствие? Кто-нибудь из соседей? Его домовладелец? У Эдварда Нэштона не было ни друзей, ни семьи. Он был призраком. Он побрёл на кухню, наполнил стакан из-под крана и выпил его. Грязная, химическая вода Готэма. Было что-то неудовлетворительное, машинальное в том, чтобы наливать стакан воды самому себе. Когда кто-то приносит тебе воду, это означает, что он достаточно позаботился о том, чтобы принести тебе её, что он пытается сохранить тебе жизнь. Он сел на диван, поставив рюкзак рядом с собой, и открыл его. Он достал мобильный телефон и отправил своему боссу формальное сообщение, написав, что попал в автомобильную аварию и был госпитализирован, не имея возможности никого уведомить. Такое оправдание должно было сойти. Он положил телефон на журнальный столик. Он рассеянно порылся в рюкзаке. Несколько стопок наличных, перевязанных резинкой, вывалились наружу; одна упала на диван, другая на пол. Он не стал их поднимать. Он выудил свой бумажник вместе с плюшевым Бэтменом; в какой-то момент его забрали с кровати и упаковали вместе со всем остальным. И затем на дне рюкзака он заметил конверт. Он медленно поднял его. На лицевой стороне было написано: «Эдварду». Его сердце забилось быстрее. Дыхание участилось. По телу прокатилась волна паники. Он уронил конверт, закрыл глаза и прижал ладони к вискам. В его голове прокрутился момент поцелуя. Тепло губ на его губах. Боже. Он будет фантазировать об этом поцелуе до конца своей жалкой жизни. В какой-то момент он мог целоваться с другими людьми, а мог и не целоваться, но он знал — с глубокой уверенностью, — что это был поцелуй, с которым будут сравниваться все остальные поцелуи, и ни один не будет стоять и близко. Бэтмен и Брюс Уэйн оба были так глубоко внутри него, так приросли к его внутренностям; никто никогда больше не будет иметь над ним такой власти, никто никогда не заставит испытать его такое острое и всепоглощающее удовольствие, такое удовлетворение, потому что после предательства, узнав правду, Эдварду никогда больше не хватило бы смелости так сблизиться с другим человеком. Он никогда больше не хотел испытывать подобную боль. Он вообще больше не хотел ничего чувствовать. Слова внутри этого конверта, какими бы они ни были, имели над ним слишком большую власть. Больше всего на свете он хотел увидеть, что было в письме, и в то же время ему хотелось сжечь его. Разорвать его и спустить кусочки в унитаз. В конце концов он не сделал ни того, ни другого. Он поднял письмо и сунул его в рюкзак. Он зашёл в свою крошечную, покрытую ржавчиной ванную и открыл шкафчик. Его встретил ряд янтарных пузырьков с таблетками: Ксанакс от беспокойства, Амбиен от бессонницы, пара СИОЗС, которые мало что дали, кроме того, что от них он набрал вес и ему требовалось в пять раз больше времени, чтобы кончить, когда он дрочил. Эдвард уже некоторое время не принимал лекарства. Он отучил себя от них, когда стал Загадочником. Убийство стало его лекарством. Он сублимировал свой страх в агрессию; стал самим страхом. Он решил, что с этой главой его жизни покончено. Так что же теперь? Он долго стоял, глядя на пузырьки с таблетками.

* * *

Брюс стоял в дверном проёме того, что он привык считать комнатой Эдварда. Кровать была пуста, ошейник и наручники всё ещё были прикреплены к изголовью, на матрасе остался слабый, едва различимый отпечаток его тела. Он только что закопал крысу в саду у подножия берёзы. Стояла поздняя осень; почва была жёсткой и неподатливой. Процесс занял больше времени, чем он ожидал. Это дало ему больше времени для размышлений над фактом, что он только что выпустил в мир серийного убийцу... Человека, который был не в самом стабильном психическом состоянии. Он подумал о рваных царапинах на руках и лице Эдварда. Он боялся того, что Эдвард мог сделать с другими людьми, выйдя на свободу. Но больше он боялся того, что Эдвард мог сделать с собой. Он задумался о том, что это говорит о нём самом. Ты должен был его отпустить. У тебя не было другого выбора. Он продолжал напоминать себе об этом. Но на самом деле он не знал, что делает. Он больше ничего не знал. Он вышел из комнаты, закрыв за собой дверь. Ему было интересно, прочёл ли уже Эдвард его письмо. Если он вообще хотел его читать. В кармане его куртки зажужжал мобильник. Он вытащил его скованным, скорее автоматическим движением. «ЛЮЦИУС ФОКС», высветилось на экране. Что на этот раз? Он ответил. — Брюс слушает. — Привет, Брюс, — сказал Люциус. — Я просто хотел удостовериться, что вы всё ещё свободны для сегодняшней конференции. — Конфе... Что? — Пресс-конференция. Мы говорили об этом. Я писал вам на днях, чтобы убедиться, что всё ещё в силе. Дерьмо. — Мне жаль. Я был... занят. — Он не сомневался насчёт Люциуса, но не помнил ни сообщения, ни ответа на него. — Напомни ещё раз: о чём речь? — Вы согласились выступить сегодня на пресс-конференции. По поводу убийств. Брюс прижал кончики пальцев ко лбу. — Во сколько? — Вас ждут там через час. Он тяжело вздохнул. — Я... сейчас чувствую себя не лучшим образом. — Это простуда, или... — Нет, нет. Я не болен. Это... это личное. Кое-что случилось. Короткая пауза. — Я понимаю, что это не моё дело, так что можете не отвечать, но... неудачный разрыв? Это было слишком близко к правде. — Ага, — хрипло прошептал он. — Если потребуется, то я могу отменить. Но буду откровенен: я обещал людям, что вы будете там, и многие разозлятся, если вы не появитесь. Брюс крепко зажмурил глаза. Господи Иисусе, подумал он, ну и что? Кто были эти люди, и почему им было не наплевать, появится он или нет? — Это ваш выбор, — сказал Люциус. — Но если бы вы пришли, хотя бы ненадолго... Брюса не особо заботило, пострадает ли его репутация или упадут ли акции «Уэйн Энтерпрайзис». Но если он не появится, и люди будут разочарованы, они выместят свою злость на Люциусе. Брюс дал обещание, даже если сейчас едва помнил, что давал его. Постоять пару минут перед толпой, прочитать несколько бессмысленных строк перед камерами, а затем отступить обратно в тень — он сможет с этим справиться, правда? Этого должно было хватить, чтобы усмирить их. — Я приду, — сказал он. С обратной стороны раздался тихий вздох облегчения. — Я ценю это. — Где всё будет проходить? — В банкетном зале Дона Митчелла-младшего. Значит, они назвали банкетный зал в честь мэра. Или поспешно переименовали его после убийства. Он даже не был особенно популярен, но теперь в новостях о нём говорилось только положительное. Смерть преображает преступников в святых. Во всяком случае, если они достаточно известны. — Мне попросить кого-нибудь вас подбросить? — спросил Люциус. — Я доеду сам. Буду там через час. — Он повесил трубку и оглядел себя сверху вниз. На нём была выцветшая футболка с логотипом «Нирваны» и изношенные джинсы с дыркой на левом колене. Он на мгновение задумался, какой была бы реакция Люциуса, если бы он появился в таком виде — он почти обдумал это, — но нет. Он и так достаточно его смутил. У него ещё было время надеть что-нибудь приличное. Он направился к своей комнате. — Брюс. Он остановился и повернул голову. В коридоре стоял Альфред. — Прошу простить меня, но я подслушал часть разговора. Вы уверены, что хотите пойти? В конце концов, это всего лишь пресс-конференция. Брюс поднял брови. — Разве не ты всегда говорил мне, что я должен беречь своё семейное наследие? Поддерживать свою репутацию? — Как правило, да. Но, похоже, сейчас не самое подходящее время. Вы истощены. — Я в порядке, — пробормотал Брюс. — Брюс. — Альфред подошёл и положил руку ему на плечо. — Идите и прилягте ненадолго. Но он знал, что не сможет заснуть. Его мысли, в которые он был погружён всё время, не позволили бы это сделать. Мероприятие могло бы отвлечь его, по крайней мере, на некоторое время. — Это не займёт много времени, — сказал он. — Я не буду там задерживаться и пожимать руки, не буду соглашаться ни на какие интервью. Отвечу на пару их вопросов и уйду. Альфред вздохнул, опустив взгляд, и убрал руку с плеча Брюса. — Как хотите. Позвольте мне хотя бы отвезти вас. Брюс кивнул, опустив лицо.

* * *

Дождь залил лобовое стекло и струйками стекал по стёклам автомобиля. На западе пылал затянутый туманом огненно-пепельный городской закат. Брюс сидел на заднем сиденье, наблюдая за проплывающими за окном зданиями. С годами практики он научился подавлять свои эмоции, сознательно делая себя безразличным к происходящему. Он мог ходить по таким мероприятиям подобно лунатику. В кармане у него лежал сложенный лист бумаги — речь, которую его пиарщики подготовили для сегодняшнего выступления. Вероятно, ему следовало попытаться повторить её, но какая теперь была разница. «Я — твой Фонд обновления.» Даже больше, чем слова, даже больше, чем презрение в тоне Эдварда, Брюса ранила безнадёжность, чистое грёбаное отчаяние в его глазах. Он так сильно хотел помочь Эдварду, а вместо этого разбил ему сердце. Он оставил его в ещё худшем состоянии, чем когда нашёл, если такое было возможно. Ладно, он пообещал больше не убивать; если это было правдой, то это было самое главное, не так ли? Но это не отменяло того факта, что Эдвард остался в руинах. Конечно, мотивы Брюса были нечисты с самого начала. Конечно, Эдвард был прав насчёт него. В Эдварде он искал собственное спасение. Видимо, он оказался достаточно глуп и безрассуден, чтобы думать, что сможет реабилитировать жестокого, глубоко травмированного человека парой объятий и толикой доброты... Вдобавок всё это время он держал его прикованным к кровати. Как ребёнок, который ловит дикое животное и запирает его в клетку, ожидая, что оно научится его любить. Из-за поворота показался банкетный зал. Альфред припарковал машину на парковку перед зданием. — Вы точно уверены? — тихо спросил он. Брюс увидел его глаза в зеркале заднего вида. Он отвёл взгляд. — Да. Брюс вышел из машины и под дождём пошёл ко входу.

* * *

Зал был переполнен посетителями, и его сразу же встретил гул голосов. Звенели бокалы с шампанским, по залу бродили официанты с подносами для канапе. Что вообще представляло собой это событие? Какую-то официальную поминальную службу? Люциус назвал это пресс-конференцией, но ярлык казался бессмысленным, несоответствующим реальности. Брюс никак не мог уложить это в голове. Всё это походило на лихорадочный сон, скорее наваждение, чем реальность. У него возникло ощущение, что если бы он захотел, то мог бы просунуть руку сквозь стену, как через поверхность в видеоигре. Или провалиться сквозь пол. Каждый, кто был здесь, был кем-то особенным. Каждый приглашённый должен был помочь составить впечатление о ситуации, описать происходящее, рассказать жителям Готэма, что они должны были чувствовать и что должно было случиться дальше. И Брюс был одним из них. За исключением того, что слова, которые он скажет, будут даже не его собственными. Он был всего лишь рупором, марионеткой. С таким же успехом его могли просто заменить голограммой. Брюс Уэйн как человек сам по себе был не более, чем тенью собственного образа, его остаточным следом. В передней части зала находилась сцена с трибуной. Брюс взял бокал шампанского с подноса проходящего мимо официанта и выпил его. Жидкость обжигала и щекотала, спускаясь вниз по горлу струйкой расплавленного серебра. Тепло разлилось у него в животе и просочилось в конечности, и мир стал ещё более туманным. Он старался держаться поближе к стене, вне поля зрения, когда в комнате воцарилась тишина и — один за другим — последовали серии гудящих голосов, делающих шаблонные заявления о состоянии Готэма, недавних убийствах, росте преступности, употреблении наркотиков и так далее. Голова Брюса гудела. Изредка он улавливал обрывки фраз: «...наступивший духовный кризис...» «...наши мысли и мольбы, посланные семьям погибших...» «...будут привлечены к ответственности...» «...не можем оставаться равнодушными, когда сталкиваемся с подлинной злобой...» Злоба. Слово застряло в голове Брюса, прокручиваясь в мыслях снова и снова. Зло-ба. Зло-ба. Что это слово вообще означало? Оно подразумевало нечто непоправимое. Как только тебя клеймят как зло, это означает, что общество окончательно и бесповоротно отвернулось от тебя. Для зла не было ни шанса на искупление, ни утешения, ни будущего — с глаз долой, из сердца вон. Этот термин вызывал ассоциацию с чем-то мрачным и мистическим, ощущение, что пытаться понять мотивы такого человека не только бессмысленно, но и потенциально опасно, что в какой-то момент ты можешь оказаться соучастником его действий, подхватить это, как вирус. Если так, то Брюс уже был заражён. Он думал об Эдварде. О том, как он прижимался к Брюсу, спрятав лицо на его груди. О его скорби по ребёнку, который умер годы назад. Он думал о маленьком Эдварде, плачущем от стыда, потому что он чуть не потерял несколько пальцев на ноге из-за инфекции, а его визит к врачу означал, что другим детям достанется меньше еды. Чья-то рука коснулась его плеча, и голос произнёс: «Ваша очередь». Брюс в оцепенении подошёл к сцене, поднялся по лестнице и встал за трибуну. Толпа распростёрлась перед ним морем размытых лиц. Отовсюду то и дело раздавались щелчки и вспышки камер; по залу проносились шепотки журналистов из средств массовой информации. Его имя — Брюс Уэйн, Брюс Уэйн — доносилось со всех сторон, клубилось вокруг него, подобно туману. Он вытащил из кармана лист бумаги и пробежал взглядом по заготовленной речи. — С тяжёлым сердцем я стою перед вами. Как и все вы, я скорблю. Я потрясён и разгневан. Серийный убийца, известный, как Загадочник, всё ещё на свободе, и до тех пор, пока он не будет пойман... Он скомкал бумагу, повернулся лицом к толпе, и сказал: — Какого чёрта я здесь делаю? Тишина. Из зала донеслась ещё одна вспышка камеры, неуверенно, как приглушённый кашель, раздавшийся в тишине. — Серьёзно... Почему я здесь? Почему вы хотите знать, что я думаю обо всём этом? Кто я для вас? — он слегка покачнулся. Свет был ярким, почти ослепляющим. Наверное, не стоило пить это шампанское. Не стоило вообще сюда приходить. — Это правда, вы много чего обо мне не знаете. Но по крайней мере каждый из присутствующих знает, что я не сделал в своей жизни ничего, кроме того, что унаследовал кучу денег. Я ничего не заработал. Я почти не участвую в управлении собственной компании. Я никто. И всё же я здесь, на сцене перед кучей камер, и все ждут, чтобы услышать моё мнение о последних событиях. Почему? Тишина. — Я знаю, вы все ожидаете, что я расскажу об убийствах, но серьёзно, мы ни о чём другом не слышали последние несколько недель. Конечно, они были довольно ужасны. Но вы хотите знать, что ещё ужасно? Дети, умирающие из-за того, что в здании не работает обогреватель. По толпе прокатился тихий шёпот. Сложно было понять, о чём они говорят. С таким же успехом он мог вслушиваться в шум ветра в деревьях или скрип труб в старом доме. Бессмысленный фоновый шум. — Готэмский приют. Припоминаете? Хоть кто-нибудь? Нет? Что ж, он сгорел годы назад. Но да — там умирали дети. И это было обыденностью. Вполне предотвратимой, если бы кому-то было не наплевать. Это продолжалось годами. Кто-нибудь из вас помнит об этом? Проводилось ли какое-то расследование или... хоть что-нибудь? Я спрашиваю серьёзно. Я не знаю. Потому что мы об этом не слышали. Довольно странно, что нечто подобное почти не откладывается в общественном сознании. Я имею в виду, я ничем не отличаюсь от всех вас. Я узнал об этом только недавно, когда познакомился с человеком, который на самом деле там вырос, и кое-с чем из того, что он мне рассказал... — Он остановился, переводя дыхание. — И подобное всё ещё происходит. Просто теперь в других местах. Я бы поставил на это что угодно. В Готэме всё становится только хуже. Богатые становятся богаче, бедняки беднеют, всё по-старому, даже добавить нечего. — Он почувствовал лёгкое головокружение. Он схватился за трибуну, чтобы не упасть. Шёпот в толпе усилился. — Как думаете, сколько бы стоило починить этот обогреватель? Пару тысяч долларов? А сколько стоила эта бутылка шампанского? Да, вон та, на подносе. Три сотни? Пятьсот? А что насчёт этого костюма? Чёрт, а как же мой костюм? Я даже не знаю. Я не знаю, сколько стоит большинство моих вещей. Но этот... — он вцепился в свой костюм, — я мог бы продать и пожертвовать деньги, и, возможно, ещё у нескольких человек было бы что поесть сегодня вечером. Мог бы просто надеть свою старую футболку с «Нирваной». Во всяком случае, я почти на это решился. Что думаете? Тишина. Он прислонился к трибуне. — Я знаю... знаю, всё сложно. Нельзя просто взять и решить все проблемы в мире с помощью денег. Но можно починить сломанный обогреватель. Можно купить немного антибиотиков для маленького мальчика, который болен. Сегодня вечером ходило много разговоров о том, что убийцу должны привлечь к ответственности... Ну, а кто привлечёт к ответственности нас? Как много людей сегодня будут спать на улицах? Обещают заморозки. Интересно, сколько из них умрёт. Эй, кто-нибудь ещё заметил, что здесь и вправду жарко? — он потянул за воротник своего костюма. — Серьёзно, здесь вообще сколько, градусов тридцать? Или, наверное, это просто свет. В любом случае, я чувствую, что... о, думаю, моё время вышло. Вот и охрана. Двое крупных мужчин в тёмных костюмах и солнцезащитных очках плечами проталкивали себе путь сквозь толпу. Брюс не сопротивлялся. Он позволил им окружить себя стеной мускулов и тихо сопроводить со сцены, пробираясь сквозь толпу. Вокруг него продолжали мелькать камеры, бесчисленные глаза всё ещё следили за ним, но шёпот стих. В зале воцарилась зловещая тишина. Что он только что натворил?