* * *
Здание, в котором работал Эдвард, напоминало картотечный шкаф из кирпичей. Ряды его узких окон отражали серое небо Готэма. Он доехал на метро до ближайшей остановки и прошёл последние несколько кварталов пешком, как делал всегда. У него никогда не было машины. Плата за парковку в этом городе была разорительной. Он вошёл через стеклянные двойные двери, отсканировал своё служебное удостоверение через терминал и зашёл в лифт, безучастно наблюдая, как загораются один за другим номера этажей. «KTMJ» была небольшой бухгалтерской фирмой, в которой Эдвард проработал уже десять лет. Работа не была ни лёгкой, ни приятной, но она его устраивала. Бухгалтерский учёт — и особенно судебно-бухгалтерский учёт — требовал острого и проворного ума, одержимостью деталями, умением ориентироваться в тоннах информации и необработанных данных и отсеивать их. Искать закономерности. Он возненавидел это здание. У флуоресцентных ламп была ослепительная яркость, а их громкий гул будто проникал ему под кожу и натирал нервные окончания. А уж запах... Эдвард так до конца и не понял, от чего он исходил. Это был освежитель воздуха? Какое-то химическое средство, которым чистили ковёр? В нём была приторная, искусственная сладость, которая, казалось, покрывала его носовые пазухи и заднюю стенку горла с каждым вдохом. Когда он вошёл в заполненный кабинками офис, стук по клавишам прекратился, и несколько человек в комнате подняли головы. Их глаза расширились при виде ещё не заживших царапин на его щеке и веках. — Привет, — сказал Эдвард, нарушая молчание. Настенные часы тикали: тик-так. Может быть, они успели предположить, что он никогда не вернётся. Может, они думали, что он мёртв. Может, они втайне почувствовали облегчение. — Приятно снова видеть вас, Эдвард, — сказала одна из сотрудников — пожилая женщина по имени Роуз — нейтрально-вежливым тоном. — Как вы себя чувствуете? — Ещё немного побаливает, но я в порядке. — Тони сказал, что произошёл несчастный случай? Официальной версией была автомобильная авария. Но очевидно, что его царапины не были похожи на повреждения, которые могли остаться от разбитого стекла или удара тупым предметом. На мгновение, полушутя, он подумал, не сказать ли правду: «Меня похитили, и я провёл полторы недели прикованным к кровати миллиардера. Но всё в порядке, мой похититель на самом деле был очень мил со мной. Просто у меня случился нервный срыв, когда я узнал его настоящую личность». О, он хотел бы увидеть её реакцию, разрушить эту видимость вежливой болтовни, добиться хоть какого-то человеческого отклика, пусть даже ужаса... Вместо этого он ответил: — Да, я ехал в такси, и водитель немного отвлёкся. — Он сказал Тони, своему боссу, что это была арендованная машина, а не такси; ему было интересно, заметит ли кто-нибудь несоответствие. Но никто не обратил внимания. — У меня было сотрясение мозга, но сейчас я здоров. — Это хорошо. Рада слышать. — Спасибо вам за беспокойство. Она неуверенно улыбнулась ему. Он сел за свой стол. Все вокруг него понемногу погрузились в работу. И на этом всё. Что ж, примерно этого он и ожидал. Это был даже не первый раз, когда он приходил на работу с травмами, нанесёнными самому себе. Вопросы — «ты в порядке?» «что случилось?» — всегда были больше формальными, потому что людям на самом деле было всё равно. Они выполняли своё социальное обязательство казаться заинтересованными, а затем двигались дальше. У каждого были свои заботы и переживания, свои счета, которые нужно было оплачивать; каждый отчаянно работал, чтобы удержаться на плаву, потому что того от них требовала система. На протяжении стольких лет сам Эдвард был таким же. «Работа — дом — оплата счетов — попытки заглушить боль» — вот, какой была его жизнь. Но их осторожная дистанция с ним была чем-то большим, и он это знал. Эдвард был странным. У него никогда не получалось ладить с другими, даже когда он был ребёнком. В течение многих лет он пытался приспособиться к обществу и так особо и не преуспел, но он никогда не мог понять, что делает не так, почему его слова и действия вызывали у окружающих неприязнь. Он старался следовать заготовленным сценариям, поддерживать зрительный контакт в нужном количестве, улыбаться и смеяться, когда это было уместно, и избегать смеха, когда смеяться было нельзя. Но несмотря на это, даже когда люди были добры к нему, он чувствовал их беспокойство. Всякий раз, когда его коллеги группами отправлялись куда-нибудь выпить или поужинать после работы, его никогда не приглашали. Возможно, отчасти дело было в его естественной природе. Возможно, он всё равно был бы немного странным, даже если бы у него было совершенно нормальное, счастливое детство. Но ранние травмы и недоедание слишком сильно повлияли на развитие мозга. Гиппокамп, центр памяти и эмоций пострадали. Уровень кортизола вырос. Он прочитал достаточно, чтобы распознать симптомы, — чтобы понять, что он не просто другой, но раненый. Рана была центром его существа. Другие люди чувствовали это. Чуяли нутром. Ты уже должен был к этому привыкнуть. Он пытался отвлечься, погрузившись в работу. Они всё ещё занимались делом Сэкмена, которое тянулось уже несколько месяцев. Проблемы со страховкой. Небрежная отчётность. Словно недостающие кусочки головоломки. Как и во всех головоломках, здесь нужно было задействовать изрядную долю интуиции: он должен сосредоточиться на важных деталях, а затем абстрагироваться и сфокусироваться вновь, чтобы увидеть полную картину. Его мозг представлял собой сложную систему картотечных шкафов — плеяды, галактики данных. Он перебирал в уме схожие материалы, поднял похожие прошлые судебные дела для сравнения. Значит, на этом всё? Он просто вернётся к своей жизни до Загадочника и проведёт остаток дней как Эдвард Нэштон, послушная маленькая рабочая пчёлка? Забудется ли всё это как лихорадочный сон? Пятидесяти тысяч долларов, которые дал ему Брюс, больше не было. Он разделил деньги, вложил в конверты и раздал бездомным, оставив ровно столько, чтобы заплатить за месячную квартплату и купить себе пирог с банановым кремом на углу. Письмо всё ещё лежало в рюкзаке непрочитанным — единственное доказательство того, что что-то из этого вообще происходило. Он снова подумал о пузырьках с таблетками в своём шкафчике. Его мысли продолжали возвращаться к ним. Прошлой ночью он пересчитал «Ксанакс» и «Амбиен», разложив их в ряд на столе. В какой-то момент он вполне мог совершить суицид. Он знал это большую часть своей жизни. Это было похоже на что-то, находящееся вне его контроля, как генетическое заболевание, нечто, дремлющее внутри него, что проявится, как только условия станут подходящими. Все условия у него уже были. Вопрос только в том — когда. Доживёт ли он до пятидесяти? До сорока? До следующей недели? — Охренеть! Эдвард поднял глаза. Радж — его самый молодой коллега, двадцатилетний парень с проколотым ухом — посмеивался над чем-то на своём компьютере. — Что такого смешного? — спросила Роуз. — Брюс Уэйн сорвался прямо на конференции! Вы не видели? Эдвард замер. — Брюс Уэйн? — Роуз нахмурилась. — Что? — Да, ну ты знаешь, тот парень, который владеет «Уэйн Энтерпрайзис». У него было что-то вроде этого, публичного срыва, и он разразился громкой тирадой прямо на пресс-конференции. Выглядело довольно эпично, на самом деле. — Мне казалось, на работу ходят не за этим, — сказала она. — Да расслабься, это всего на пять минут. Голову Эдварда наполнил слабый гул. Он быстро заморгал. Он открыл браузер, погуглил «Срыв Брюса Уэйна», и видео тут же появилось. Во рту у него пересохло. Он надел наушники, подключил их к динамику и включил видео. Вот и он. Брюс Уэйн. Он стоял, согнувшись над трибуной, цепляясь за её края; выражение его лица было мрачным и напряжённым, глаза лихорадочно блестели. Верхняя пуговица его костюма была расстёгнута, обнажая бледный треугольник груди, блестящей от пота. Тёмные волосы прядями спадали ему на лицо. Эдвард почувствовал, как в него просачивается знакомая слабость, и возненавидел себя за это. Брюс был прекрасен. Это был просто факт; любой мог это увидеть. Даже после того, как Эдвард стал презирать его, даже после того, как начал планировать его убийство, желание никуда не исчезло. Голос Брюса наполнил его уши. Он говорил о... О боже. Казалось, пол уходит из-под его ног. Его офисное кресло и компьютер плавали где-то в пустоте. Кровь гулко стучала во впадинах висков. Часть него хотела выключить видео и забыть о том, что оно существовало. Но он не мог оторвать взгляда. Видео закончилось. Он на минуту прикрыл глаза и сосредоточился на восстановлении контроля над сердцебиением и дыханием. Затем он прокрутил страницу вниз, бегло скользя взглядом по разделу комментариев. «Офигеть, оказывается, у этого парня всё-таки есть пульс. Никогда не видел, чтобы он так хоть из-за ЧЕГО-ТО беспокоился.» «Грёбаный лицемер. Он богаче всех их вместе взятых. С чего он решил, что вообще может говорить о неравенстве? Что-то непохоже, что он собирается отказываться от своих миллиардов.» «Вообще он прав.» «Он явно пьян, лол.» «Омг, та часть, где появляется охрана. И он просто обмякает.» «Как сексуальная тряпичная кукла-гот.» «Почему все думают, что этот парень горяч? Он похож на хорька, упавшего в лужу с нефтью.» «Он серьёзно упал в обморок или просто драматизирует?» «Это не смешно. У него явно нервный срыв. Ему нужна помощь.» «Почему? Потому что он сказал правду? По-моему, он единственный адекватный человек в комнате.» «Всё это правда? Насчёт приюта?» «Ага, я читал об этом. Чертовски мрачная история. Клянусь, этот город — такая дыра.» Эдвард выключил видео и перешёл на новостной сайт. «Срыв Брюса Уэйна» был на первой строке, дополненный фотографией, на которой Брюса наполовину сопровождают, наполовину уносят со сцены охранники. Он и вправду выглядел так, будто готов был упасть в обморок: его глаза были полуприкрыты, а взгляд мутным, как будто он был под действием наркотиков. Люди из толпы наклонялись ближе, некоторые из них тянули руки в его сторону, как будто хотели дотронуться до него. Зрелище было странно величественным, почти барочным, как на картине Рубенса «Снятие с креста». Эдвард закрыл вкладку. Он взял со стола пустую кофейную кружку, поднёс её ко рту, как будто хотел сделать глоток, затем поставил обратно. Собственные движения казались ему чужими, как будто кто-то управлял его телом на расстоянии. Комната, казалось, становилась всё ярче и размытее. Яркий свет от потолочных ламп всё расширялся и расширялся, пока не поглотил его зрение, как будто всё вокруг было охвачено тихим, замедленным взрывом. Брюс упоминал его в своей речи, говоря о приюте. «Я узнал об этом только недавно, когда познакомился с человеком, который на самом деле там вырос». О ком же ещё он мог говорить? — ...вард? Эдвард? Он снял наушники. — Что? Радж озадаченно смотрел на него. — Ты в порядке, мужик? На лбу Эдварда выступил холодный пот. Он почувствовал лёгкое головокружение. — Да, это просто... просроченное молоко. Надо было его выбросить. — Он издал пронзительный, дрожащий смешок. — Эм, тебе нужно прилечь, или... — Нет. Я просто схожу в туалет. — Он встал. — Я задержусь на минутку. — Он быстро вышел из комнаты, сдерживаясь, чтобы не сорваться на бег.* * *
Эдвард плеснул себе в лицо холодной водой. Из зеркала на него смотрели широко раскрытые, ошеломлённые глаза. Когда он закрыл их, видео всё ещё прокручивалось в темноте его век. Это нечестно. Мысль продолжала крутиться у него в голове. Это нечестно, нечестно, нечестно... Эдвард просмотрел достаточно новостей, чтобы понять, что Брюса послали туда, чтобы произнести очередную заранее подготовленную речь, осуждающую убийцу. Осуждающую его. Вместо этого он высказался от имени Эдварда. И не только его, а всех — всех детей, которые страдали и продолжают страдать. Эдвард схватился за свою рубашку. Он сильно вспотел, под мышками у него образовались серые полумесяцы, темнеющие на белой рубашке. Его сердце бешено колотилось в груди. Это ничего не меняет. Он всё ещё Брюс Уэйн. Его семья всё ещё несёт ответственность за всю ложь и фальшивые обещания. Но что, если бы он мог что-то изменить? Что, если бы мы... Нет. Нет, нет, нет. Он больше не поверит Уэйну. Если он позволит себе поверить в ещё одно обещание, и оно окажется пустым звуком, это окончательно его добьёт. Он не хотел надеяться. Мир вокруг него как будто медленно вращался. Эдвард отошёл от зеркала и закрылся в ближайшей кабинке. Он сидел, зажатый между унитазом и стеной кабинки, смотря на трещину в кафельном потолке.* * *
Остаток рабочего дня прошёл как в тумане. Он даже не помнил, как ехал домой на метро. Зайдя в гостиную, он достал конверт из рюкзака. Он посмотрел на слово «Эдварду», написанное на лицевой стороне. Он больше не мог откладывать. У него не хватило сил уничтожить письмо, и чем дольше он не читал его, тем больше это его мучило. Вероятно, в нём была написана какая-нибудь ханжеская чушь, напоминающая ему вести честную жизнь без насилия, чистить зубы, есть овощи и не проламывать никому череп инструментами для ковра. Потому что именно этим он и был для Брюса — его реабилитационным проектом. Он был мемориальной доской, которую Брюс мог повесить у себя на стене: «Я ИСПРАВИЛ СЕРИЙНОГО УБИЙЦУ». Даже тот поцелуй... Нет. Он не хотел об этом думать. Он наблюдал, как его палец скользит под край конверта, ломая печать. Он вытащил оттуда единственный сложенный листок блокнотной бумаги, исписанный корявым почерком. Почерком Брюса. Пока он читал, он чувствовал, как его охватывает странная пустота. Слова расплывались у него перед глазами. — О, Брюс, — сказал он тихим, дрожащим голосом. — Брюс. А потом он рассмеялся. Он укусил себя за запястье так сильно, что остались следы от зубов, приглушая звук, но продолжал смеяться, даже когда слёзы сами собой начали течь из его глаз, скатываясь по щекам. Он лёг на пол и смеялся, и смеялся, и смеялся.* * *
Альфред сидел за столом напротив Брюса, читая газету с плотно поджатыми губами. — Что ж, вы устроили настоящее зрелище. — Он отложил газету. — Сколько же вы выпили перед этой речью? — Один бокал шампанского. Альфред поднял брови. Брюс откусил ещё кусочек своего «Поп-Тарт» и медленно, машинально прожевал. Глазированные, со вкусом коричного сахара — его любимые. Но он всё ещё странным образом не чувствовал вкуса. — Обычно я не пью. — Наверное, мне не нужно вам говорить, что Люциус недоволен. И что цена акций «Уэйн Энтерпрайзис» снова упала. Люди думают, что вы психически неуравновешенны, что ваша жизнь стремительно идёт вниз по наклонной... — Я не жалею о том, что сказал, Альфред. Это было правдой. Всё это. Мне надоело просто молчать. Если люди будут так настаивать на том, чтобы поставить меня перед толпой и микрофоном, то услышат мои настоящие мысли. Альфред вздохнул. По его лицу скользнула едва уловимая тень печали. — Я понимаю ваши чувства. Правда. Использовать свою славу, чтобы привлечь внимание к несправедливости и бедности — безусловно благородное дело, но... всему своё время и место, Брюс. И способ. — Значит, вместо этого я должен был сказать ту фальшивую чушь, которую от меня хотели услышать? — Как вы, возможно, помните, я рекомендовал вам остаться дома. Вы были не в состоянии туда идти. Вас практически выносили из зала. СМИ назвали это обмороком, что было преувеличением; на самом деле он не падал в обморок. Но он и правда отключился на минуту или две после того, как его схватила охрана. Он винил в этом жару, ослепительный свет. Хотя тот факт, что он почти ничего не ел и не спал в течение последних нескольких дней, вероятно, тоже сыграл свою роль. — Люди теряют веру в эту компанию, — продолжил Альфред. — Если так будет продолжаться, «Уэйн Энтерпрайзис» вынуждена будет продать ещё один отдел. Мы можем потерять сельское хозяйство, как потеряли биотехнологии. — Ну и что? Почему это такая трагедия? Альфред напряжённо ссутулил плечи. — Значит, вы намерены отрубать конечности «Уэйн Энтерпрайзис» одну за другой? Наследие ваших родителей? Ваше наследие? Боже, ему так надоело слышать о своём наследии. — Компания не живое существо. Она не будет истекать кровью или кричать. — «Уэйн Энтерпрайзис» — это не просто акции и активы, — тихо сказал Альфред. — Она состоит из людей, Брюс. Обычных людей, которым грозит потеря работы. — Они не потеряют работу. Они просто будут работать на кого-то другого. Альфред встал, положив одну руку на стол. — «Страйкер» — компания, купившая ваш биотехнологический филиал, — уже дала понять, что планирует сократить штат. Чтобы повысить автоматизацию, им нужно сократить ручной труд, чтобы, соответственно, сократить расходы. А тем, кто всё ещё там работает, урежут зарплаты. И если они начнут жаловаться — что ж, их можно заменить. Брюс вздрогнул, опустив взгляд. — Люциус ничего об этом не говорил, — пробормотал он. — Вероятно, он думал, что это и так очевидно. Ваши родители были очень вовлечены в дела компании. Они всегда следили за тем, чтобы их сотрудники были обеспечены. Не все такие добросовестные. Видит Бог, «Уэйн Энтерпрайзис» не идеальна, как и ваши родители, но они делали всё, что могли. Они пытались. В горле Брюса встал ком. Когда он заговорил, его голос прозвучал хрипло: — Ни у кого не должно быть такого богатства и власти, Альфред. И меньше всего у кого-то вроде меня. — Должно или не должно, оно у вас есть. — Так что же мне тогда делать? — Распоряжайтесь своим наследием. Но делайте это правильно. Подавайте пример. Когда ваш отец выступал против неравенства... — Я не хочу о нём говорить. Альфред замолчал. — Я... — Брюс остановился, переводя дух. — Я любил своего отца. Но я — не он. Я не хочу быть им. Или моей матерью. Они мертвы... А я не... — он остановился, почувствовав, что у него дрожат руки. Он провёл одной по волосам, убирая их с лица. Последние несколько дней Брюс старался не думать о своих родителях. Он видел много тревожных вещей на диске Эдварда и не знал, сколько из них было правдой. Но если так, тогда появлялись определённые подробности, которых Брюс не знал о своих матери и отце. Много подробностей. Однако он не был готов столкнуться со всем этим: в его голове и без того уже царил беспорядок, так что он решил не копать глубже. Он может попытаться обработать это позже. — Я знаю, ты пытаешься мне помочь, — сказал Брюс, — но, пожалуйста, перестань сравнивать меня с ними. Перестань выставлять их в качестве какого-то примера того, кем я должен быть. — Он уставился в пол. — Я всё ещё Уэйн, хочу я того или нет. Я знаю это. Но я должен разобраться с этим сам. Я не могу просто быть их продолжением. Наступило короткое молчание, а затем Альфред тихо сказал: — Я понимаю. — Прости, — сказал Брюс. — Я знаю, ты разочарован во мне. — Брюс... — Я опозорил тебя. Тогда, на сцене. Из горла Альфреда вырвался тихий, хриплый звук, и он сказал: — Брюс, это не... — он остановился. — Я беспокоюсь о вашем будущем. Вашей репутации. Но я горжусь вами. И я горжусь тем, что вы сказали прошлой ночью. В глазах Брюса образовалась влага. Он моргнул, пытаясь сморгнуть её. — Спасибо. — Нам следовало поговорить раньше, — сказал Альфред, — о многих вещах. О прошлом и о... — он остановился. Его пальцы сжимали край стола. Костяшки его пальцев на мгновение побелели, затем он ослабил хватку. — Просто кажется, что подходящего момента так и не было. Я знаю, что вы сейчас переживаете трудные времена. Я знаю вас — вы действительно сочувствуете этому человеку, зная, через что он прошёл. Брюс опустил взгляд. — Когда ты высадил его у квартиры... каким он был? — Он почти ничего не говорил. Казался немного потерянным, немного сбитым с толку. Как пёс, которого бросили на обочине дороги. — Он привыкнет, — пробормотал Брюс. Так лучше, напомнил он себе. Так всё и должно было быть. Если он продолжит вмешиваться в жизнь Эдварда, то сделает только хуже. Альфред взглянул на недоеденное печенье в руке Брюса. — Если я приготовлю вам омлет, вы его съедите? Первым порывом Брюса было сказать, что он не так уж голоден — он не был уверен, что сможет съесть хотя бы ещё немного, — но он остановил себя. — Конечно. Спасибо. — Ему следовало лучше заботиться о себе, и он это знал. Альфред удалился на кухню. Брюс взглянул на свою фотографию в газете, затем отвёл взгляд. Он проверил свой телефон. Ни звонков, ни сообщений. Ну конечно. Чего он ожидал? Эдвард, возможно, и любил Бэтмена, но его отвращение к Брюсу Уэйну укоренилось очень глубоко, и возникшее противоречие — парадокс его собственных чувств — окончательно разорвало его пополам. Написание этого письма было эгоистичным поступком; конечно, Эдвард не хотел его читать. Если бы он сжёг письмо, не прочитав его, так было бы даже к лучшему. Брюс сунул телефон обратно в карман толстовки. С кухни доносились треск скорлупы и шипение масла на сковороде. Он поймал себя на том, что думает, готовил ли кто-нибудь хоть когда-то завтрак Эдварду.* * *
Той ночью Брюс незаметно выскользнул из особняка и направился на улицу. На нём была простая чёрная толстовка с капюшоном, чёрные джинсы, шарф, закрывающий рот и нос и тёмная краска вокруг глаз. Сегодня вечером он не боролся с преступностью, поэтому не собирался выходить в роли Бэтмена; у него была другая работа, и так он привлёк бы меньше внимания. Однако он захватил с собой кое-что из своего снаряжения, спрятанного в карманах под толстовкой, — абордажный крюк, трос и бинокль. Квартира Эдварда была несколькими этажами выше. Брюсу нужно будет взобраться на стену соседнего здания, чтобы получить хорошую точку обзора на его окно. Личный контакт с Эдвардом был запрещён, как и звонки или текстовые сообщения — так решил Брюс. Любой прямой контакт, который может произойти у них в будущем, будет инициирован Эдвардом. А этому не суждено было случиться. Но у него были и прагматичные причины следить за ним издалека. Если Загадочник захочет убить снова, Бэтмен будет рядом, чтобы остановить его. И да, его беспокоило эмоциональное состояние Эдварда. Иногда у него возникали образы, как тот стоит в крошечном, покрытом ржавчиной душе с перерезанными запястьями. Или бросается под встречный грузовик. По крайней мере, ему нужно было убедиться, что Эдвард жив. Найдя хорошую точку наблюдения на крыше соседнего жилого комплекса, Брюс поднёс бинокль к глазам. На нём также была одна из его контактных линз; он мог просмотреть записанные с неё данные позже, на досуге. Вдалеке виднелся светящийся квадрат окна Эдварда. Но его самого нигде не было. Он ждал. Наблюдал. Наконец в окне мелькнул проблеск движения. Брюс оставался совершенно неподвижным. Эдвард прошёл мимо окна. Он был... голый? Во всяком случае, без рубашки. У него в руке что-то было, что-то длинное и узкое. Брюс никак не мог разобрать, что именно. Эдвард ненадолго остановился, повернувшись лицом к Брюсу. С такого расстояния трудно было разобрать выражение его лица. Брюс увеличил фокус... Затем Эдвард отошёл от окна и снова исчез. Чёрт. Брюс подвинулся, пытаясь занять лучшую точку обзора. Он увеличил масштаб ещё больше. Ничего. Рядом с ним, шурша перьями, приземлился голубь и с важным видом стал расхаживать по крыше. Внизу с рёвом проносились машины. Над городом висел туман, превращая его в размытый мир грёз. Сквозь белую дымку просачивался свет неоновых вывесок — красных, синих и кислотно-розовых. С неба понемногу закапал дождь — один из тех унылых, мелких дождей в Готэме, нечто среднее между туманом и моросью. На толстовке Брюса мигом осела холодная, дурно пахнущая влага. Надо было надеть куртку потеплее. Даже осенью по ночам в Готэме может быть ужасно холодно. Он продолжал ждать. Но Эдвард больше не появлялся. Бесполезно. Ему нужно попробовать другую точку наблюдения. Хотя, может, Эдвард уже выскользнул из квартиры? Может, Брюсу стоит проверить закусочную?.. Или ему стоит просто пойти домой. Эта одержимость начинала выходить из-под контроля. Он мог бы попытаться убедить себя в том, что поступает ответственно, присматривая за Эдвардом, но нет — всё это было для того, чтобы удовлетворить его собственный эгоизм. Ему отчаянно хотелось увидеть его. И вот он сидит у окна этого человека, наблюдая за ним, как стервятник. Как маньяк-извращенец. Даже после того, как он отпустил его, он не мог соблюдать его личные границы, не мог противиться своему проклятому... В кармане зажужжал мобильник. Он вздрогнул и медленно опустил бинокль. Телефон продолжал звонить. Он вытащил его. Номер Эдварда. Брюс уставился на экран. Телефон снова зажужжал. Он ответил. — Привет. Его ухо заполнило тяжёлое дыхание. — Привет, Брюс. Это был не совсем обычный голос Эдварда. Он звучал более глубоким, искажённым. Но и не совсем как у Загадочника. — Эдвард. — Он сглотнул, чувствуя, как в горле подпрыгнул пульс. — Я... не ожидал, что ты позвонишь. Ты дома? — Не нужно притворяться, Брюс. Я знаю, что ты смотришь на меня. Ты не такой хитрый, как думаешь. Брюс уставился на пустое окно с пересохшим ртом. — Я видел твою речь, — продолжил хриплый голос. — У меня на работе многие говорили об этом. Бедный, бедный Брюс Уэйн. У него явно психический срыв. — У меня всё нормально. — Правда? Брюс вздохнул. — Слушай. Я... я знаю, что я... — Ты когда-нибудь читал «ВАЛИС?» Он моргнул. — Что? — Это роман. Филипа К. Дика. Ну, знаешь... «Мечтают ли андроиды об электроовцах». Но он отличается от его обычных работ. Он более автобиографический. Более сюрреалистичный. Даже фантастические элементы являются интерпретацией его собственного опыта. Видишь ли, он был шизофреником. И вдобавок экспериментировал с галлюциногенами. Потом было продолжение... Должна была выйти и третья книга, но он умер, не успев её написать. Брюс ничего не ответил. Он не мог понять психическое состояние Эдварда. Его голос был достаточно спокойным, но это было то спокойствие, которое говорило о глубоком внутреннем волнении. Он был на грани. Из-за чего, Брюс не знал. — В книге есть одна особая сцена, — сказал Эдвард. — У главного героя — который, по сути, является автором — психическое расстройство. На некоторое время его помещают в психиатрическую лечебницу. Он беседует с сочувствующим психологом. В какой-то момент Филип задаёт ему вопрос, и доктор говорит ему: «Вы же эксперт». Всего три слова. Но эти три слова всё меняют, и у Филипа начинается метанойя — ты знаешь, что это значит? — Глубокое духовное пробуждение. Изменение в восприятии вещей. — Да. Так вот, это та самая фраза. Целебная фраза. Меня всегда опьяняла идея, что существует определённая комбинация слов, которая может вызвать такого рода изменение, которая может исцелить душу человека. И я немного завидовал, потому что мой собственный опыт с докторами был далеко не таким успешным. О, ну, были один или двое, которые, казалось, действительно пытались, но они работали с... таким хаосом. Понимаешь? — он усмехнулся. — Терапия — это крысиные бега. Ты можешь надрывать свою задницу месяцами, годами или десятилетиями, и если не добьёшься никакого прогресса, если после всего этого ты всё ещё хочешь покончить с собой... ну, ты сам виноват, что недостаточно старался. — Эдвард. Ты думаешь о том, чтобы навредить себе прямо сейчас? Он продолжил, как будто Брюс ничего не говорил: — В любом случае, я говорил о метанойе. Насчёт тех слов, «ты же эксперт»: я всегда думал, что если существует такая вещь, как исцеляющая фраза, то верно и обратное. Что для каждого человека должна быть особая комбинация слов, которая — произнесённая при правильных обстоятельствах — может сломить его. Уничтожить. Слова могут обладать большой силой. Говорят, что мужчины — больше визуальные существа, но я обнаружил, что склоняюсь к вербальному мышлению, когда дело доходит до самостимуляции. Когда я достаточно возбуждён, я могу вызвать оргазм, просто мысленно повторяя определённые слова или фразы в голове снова и снова. Пульс Брюса глухо отдавался в челюсти. — Например какие? — прошептал он. — О... Думаю, ты можешь догадаться, Брюс Уэйн. Брюс услышал странный, шуршащий треск, за которым последовал слабый вздох. — Эдвард, что происходит? Треск раздался снова. — Тебе, наверное, холодно сидеть на крыше. Можешь войти, если хочешь. Моя дверь не заперта. — Он повесил трубку.* * *
Входная дверь в вестибюль дома была подперта куском асфальта. Брюс вошёл и поднялся по лестнице. Он прошёл по узкому коридору к двери и помедлил, неуверенно коснувшись пальцами ручки. Он уже был в этой квартире раньше. Но он понятия не имел, что найдёт там сейчас. Он дважды постучал и сказал: «Я вхожу». Ответа не последовало. Брюс повернул ручку и приоткрыл дверь, открывая её всё шире. Он прошёл в гостиную. Всё было так, как он помнил: компьютер на столе, опустевшие крысиные клетки на стенах, многочисленные полки, громоздящиеся над полками, забитыми книгами и журналами. Самого Эдварда нигде не было. Брюс медленно шёл по коридору, пока его собственное дыхание с шумом отдавалось в ушах. — Эдвард! Откуда-то спереди он снова услышал тот скрипящий, шуршащий звук. Брюс нашёл его на полу ванной. Он лежал, свернувшись калачиком в позе зародыша, лёжа спиной к двери. На нём были только боксеры. Всё его тело было завёрнуто в блестящую пищевую плёнку, подобно кокону; его ноги были связаны вместе, а левая рука плотно прижата к туловищу. Свободной оставалась только правая рука, хотя он и замотал её до запястья в полупрозрачный рукав. Его телефон и очки лежали неподалёку на потрескавшейся плитке пола, рядом с теперь уже пустой коробкой из-под полиэтиленовой плёнки. Брюс упал на колени и потряс его за плечо. — Эдвард! Когда он не ответил, Брюс схватил его обеими руками и перевернул на спину. Эдвард пошевелился, и плёнка сморщилась от его движений. Его голова тоже была замотана, оставались только маленькие прорези для рта и глаз. Он несколько раз моргнул, глядя на Брюса, прерывисто дыша сквозь приоткрытые губы. Без очков его глаза всегда выглядели такими голыми и беспомощными. — Я странно себя чувствую, — прошептал он. Живой. И, судя по всему, невредимый. Брюс судорожно выдохнул. — Господи, Эдвард. Ты напугал меня до чёртиков. — Он снова оглядел его. Босые ноги Эдварда двигались внутри своей оболочки из пищевой плёнки. Он обмотал себя в такое количество слоёв, что плёнка стала почти непрозрачной. — Почему ты..? — Мне нравится ощущение стеснения, — сказал он плавным, отстранённым голосом. — Это успокаивает. Загадочник всегда носил пищевую плёнку, чтобы не оставлять свои ДНК на местах преступлений. И это работало. Единственным следом, который он когда-либо оставлял, был тот одинокий, намеренно оставленный волосок в открытке, адресованной Бэтмену. — Тебе разве не жарко? — спросил Брюс. — О, ещё как. — Эдвард дышал медленно, глубоко. Его взгляд был устремлён в потолок. — После пары часов в таком состоянии у меня начинаются галлюцинации. Брюс вытащил из кармана небольшой нож. Эдвард вздрогнул. — Я собираюсь освободить тебя. — Мне и так хорошо. — Ты перегреешься. Ты уже так вспотел, что, наверное, обезвожен. — Брюс воткнул кончик ножа в пищевую плёнку, делая надрез возле ног Эдварда. — Брюс, пожалуйста, — прошептал он надломленным голосом. — «Пожалуйста» что? — Просто оставь меня. Иди уже домой. Я же сказал, что больше не буду никого убивать. — Включая себя? Ответа не последовало. Брюс провёл кончиком ножа вверх, осторожно разрезая плёнку вокруг паха Эдварда и его живота, как будто делая кесарево сечение. Слои плёнки со скрипом расходились под лезвием. Эдвард находился в этом состоянии не так давно, но его кожа уже была скользкой и блестела от пота. Несмотря на это, его тело сотрясало мелкой, зябкой дрожью. — Знаешь, ты действительно идиот, — прошептал Эдвард. — Почему? — Ох, Брюс. — Он улыбнулся, и его лицо исказила болезненная гримаса. Брюс сделал последний быстрый, хирургический надрез, и кокон наконец отделился. Эдвард не двигался. Он лежал, обмякший и податливый, пока Брюс поднимал его мокрое от пота тело на руки. Он снял перчатку и прижал руку ко лбу Эдварда. Он пылал. — Забавно. Я не чувствую себя собой. Но я уже даже не помню, что значит быть «собой». — Эдвард поднял на него затуманенный взгляд. Его лицо тоже было мокрым. — Я умер? — прошептал он. — Так вот, каково это? Ты п-пришёл, чтобы... з-забрать меня в ад? — Его голос задрожал. — Если это ты, то всё в порядке. Я пойду. — Нет. Нет, ты не попадёшь в ад, Эдвард. — Он сел на плитку, прижимая Эдварда к груди, и убрал влажные волосы с его лица. — Ты жив. У него перехватило дыхание. Одна рука с дрожью поднялась, чтобы стянуть шарф Брюса вниз, обнажая его лицо. — Это всё по-настоящему? — прошептал он. — Да. По-настоящему. Эдвард уткнулся лицом в ложбинку между плечом и шеей Брюса и вцепился в рукав его толстовки, прерывисто дыша. — Я должен был догадаться, — пробормотал он. — Мне всё ещё больно. Брюс обхватил рукой затылок Эдварда, баюкая его. Он говорил медленным, монотонным голосом, словно в трансе: — Врачи не смогли вылечить меня, Брюс. Потому что никто не может. Повреждений слишком много. Раны слишком глубокие, слишком старые. Мне было хорошо только тогда, когда я убивал людей. Я думал, что нашёл ответ на это, на всю эту больную загадку, думал, что знаю, кем я должен стать. На самом деле я не знаю ничего. — Его дыхание обдавало шею Брюса дрожью. — Я сделал так много ужасных вещей, и не могу всё исправить. Я не знаю, как жить. Я не знаю, что делать. — Мы можем разобраться вместе. Эдвард слабо застонал. — Ты такой жестокий. Ты и понятия не имеешь, насколько. — Он крепче сжал рукав Брюса. — Я провёл свою жизнь, ненавидя тебя и всё, что ты олицетворял. И у тебя ещё хватает грёбаной наглости быть хорошим. Почему ты просто не можешь быть каким-нибудь богатым подонком? — Ну, я... я могу попробовать, если ты хочешь. Эдвард издал слабый, болезненный хрип, который мог быть смехом, всхлипом, или чем-то ещё. Руки Брюса обхватили его крепче. — Что я тебе сделал? — пробормотал он себе под нос. Его губы были близко к уху Эдварда. Он почувствовал, как участилось его сердцебиение. Брюс положил руку на его щеку. — Мой бедный друг. — Друг... — Он снова не то всхлипнул, не то засмеялся. — Так вот, кто мы такие? Друзья? — Да. Если ты мне позволишь. — Он погладил его по волосам. Он знал, что это была плохая идея — он уже принял решение больше не контактировать с Эдвардом, сохранять дистанцию между ними, и вот он здесь, сидит и обнимает мокрого от пота Эдварда на полу ванной. Но боже, какой страх он испытал, когда увидел ту неподвижную фигуру и подумал... — Позволь мне быть твоим другом. Эдвард издал ещё один слабый стон. К его скользкой от пота груди что-то прилипло. Сначала Брюс принял это за неотлипший обрывок пищевой плёнки, но это была не она. Это оказался лист бумаги, помятый и прижатый к его сердцу. Брюс снял его и развернул. Это было письмо, которое теперь смазалось так, что слова невозможно было разобрать. Но он и так знал его содержание. Он написал это в полубреду, в состоянии бессонницы, но помнил каждое жалкое, отчаянное слово: «Эдвард, Мне нужно написать это ради себя самого. Ты не обязан это читать. Можешь выбросить это. Я даже не знаю, что пытаюсь сказать, только знаю, что если не скажу, то это прожжёт во мне дыру. Мне тридцать пять лет. Иногда я чувствую себя намного старше. Но иногда мне кажется, что я перестал стареть в ту ночь, когда увидел, что случилось с моими мамой и папой. Я всю жизнь чувствую, что тогда время остановилось и больше никогда не шло. Более двух десятилетий я считал, что не способен на определённые эмоции, что та часть меня, которая могла сближаться с людьми, умерла вместе с моими родителями. Вот почему я стал тем, кем стал. Альфред — единственный настоящий друг, который был у меня за все эти годы. Я знаю, мне повезло, что у меня был хотя бы один друг. У тебя никогда не было так много. Я пытаюсь сказать, что у меня не было такого опыта, который большинство людей сочли бы нормальным для мужчины моего возраста. Во мне нет ничего нормального. Но, думаю, ты знаешь это как никто другой. То, что я сделал с тобой, было ужасно. Я знаю, что должен сожалеть об этом. Но мне не жаль. Мне нравилось держать тебя в плену. Мне нравилось иметь тебя в своей власти, чтобы обнимать тебя, когда я захочу. Я отпустил тебя не потому, что хотел, а потому, что должен был. Я очень больной и эгоистичный человек, и я это знаю. Но я никогда раньше не чувствовал себя настолько привязанным к другому человеку. Вселенная привела меня к тебе. Даже если всё это у меня в голове, это изменило мою жизнь. Я хочу быть внутри тебя. Хочу спуститься в твой разум, проникнуть в твоё сознание как можно глубже. Я хочу проникнуть в самую глубокую часть твоего сознания и найти там тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я л...» Он писал и писал эти слова, как под гипнозом, исписав половину листа, пока его почерк не превратился в неразборчивые каракули — шаткую, скачущую линию, как на кардиограмме — и затем окончательно распался, опустившись к углу листа по крутому склону вниз. — Ты это прочитал, я так понимаю. — Да. — Эдвард прижался к нему, спрятав лицо в мокрой от дождя толстовке Брюса. — Ты настоящий чудак, — прошептал он. — Да, — сказал Брюс. — Я знаю. — Я... — Эдвард сглотнул, издав тихий звук, как будто слова застряли у него в горле, свернулись комком и исчезли в его груди, где они могли оставаться в безопасности. Его лицо было наполовину прижато к груди Брюса. Один глаз — покрасневший и блестящий — посмотрел на него. — Я едва тебя вижу. Брюс поднял очки с пола и надел их Эдварду на лицо. — Вот и я, — сказал он.