***
Он зачем-то пытался вспомнить их последнюю близость. Это оказалось неожиданно сложно, ведь такие вещи никогда не запоминаешь специально, потому что никогда не думаешь, что это в последний раз. Думаешь, что будешь делать это еще раз за разом, из года в год, прижимать теплое тело к себе, вторгаться в его горячую узость, втягивать с жадностью аромат. От Питера нежно пахло липовым цветом и совсем слегка — бергамотом. Тони в шутку звал его «мистер ЭрлГрей» и предлагал встретиться at 5 o'clock. Было, кажется, хорошо. То есть разумеется, было хорошо, вместе им в постели по-другому вообще и не бывало никогда. Но детали? Детали все время ускользали. А потом воспоминание неожиданно накатило прямо посреди рабочего совещания. Тони замер на месте с перьевой ручкой в руке, как будто ставя в воздухе воображаемую точку. Да, это оно. Питер отдавался с таким пылом, про который в дешевых романах пишут — как в последний раз. А он, оказывается, и был последний, и Питер это знал. Тони вдруг вспомнил, отчетливо почувствовал то робкое движение тела ему навстречу, когда он кончил и собирался, как обычно, быстрее вытащить, пока их не сцепило, а Пит вдруг прижался к нему бедрами, пытаясь сохранить контакт. Тони тогда списал это на обычный инстинктивный жест омеги, продиктованный гормонами, жаждущими размножения. Кто же знал, что это был последний отчаянный жест любимого тела в попытке сохранить их связь. Тони вот не знал. Отстранился, чмокнул в плечо и пошел в душ. Когда он вернулся, Питер уже спал. А когда проснулся утром — его уже не было. А когда вернулся вечером — его не было уже совсем. Тони уронил ручку и спешно вышел из кабинета, бросая на ходу скомканные извинения.***
Питеру нравились паромы. Огромные, неторопливые, они отплывали от пристаней Сиэтла в любой день недели, в любую погоду, по четкому расписанию, вне зависимости от того, что творилось в мире вокруг. От них веяло надежностью и спокойствием. Когда становилось совсем тяжело, Питер приходил к причалу и подолгу смотрел на паромы, курсирующие по водной глади. Когда немного отпускало, он возвращался в свою небольшую квартиру, снятую ради вида на Спейс-нидл, и снова с головой погружался в работу. Работа хоть на время спасала от всепоглощающего бесконечного одиночества, которое заботливо приняло Питера в свои объятья, как только он вышел за порог их с Тони квартиры с двумя небольшими чемоданами. Он шёл к тому моменту целый год, но от этого он не стал менее болезненным. Как оказалось, можно было сколько угодно морально готовить себя к колотой ране, но, когда ее, наконец, наносят, тебе всё так же больно. И то, что формально ты наносишь ее сам, ничуть не облегчает твоих страданий. Примерно об этом думал Питер, разглядывая себя в узкое зеркало над раковиной. Он уже три месяца провёл в этом городе дождей и туманов. Немного похудел, потому что готовить ужины теперь было некому, и глаза на побледневшем заострившемся лице выглядели больше и ярче. Вокруг глаз угадывались будущие дорожки для мимических морщинок. Питер усмехнулся, вспомнив все глупости, что говорят про омег — биологические часики тикают, надо найти себе пару, пока молодой, надо родить малыша, пока можешь. Чушь. Всю жизнь он искренне презирал эти установки, учился днём и ночью, выгрызая гранты буквально зубами, стажировался, работал на полставки, потом на всю. И влюбился он не в красивого и богатого альфу, как можно было подумать, а в блестящего ученого, которого пригласили прочитать несколько лекций в их университете в качестве приглашённого лектора. Восхитился его умом и взглядами, его видением мира, загорелся его идеями, лёг костьми, чтобы попасть на стажировку в его компанию. Работал с полной отдачей, выкладываясь на все сто. А дальше все как-то закрутилось само. И с самого начала Тони дал понять, что семейные идиллии — не для него, что он не ищет домашнюю хозяйку, классическую омежку, создающую уют, что его партнёром может быть только равный ему, или стремящийся к этому. И Питер с готовностью бросился в эти отношения, потому что искренне верил, что таким и будет, что глупая биология не возьмёт власти над его разумом. Это была гармония. Им всегда было интересно друг с другом, Тони делился с Питером опытом, Питер делился с Тони свежими идеями, они смеялись над одним и тем же, думали одинаково, двигались в одном ритме. Кончали, разумеется, практически всегда тоже синхронно. Поэтому, когда через два года Питер начал ловить себя на разглядывании своей шеи и размышлениях, поставит ли Тони хоть когда-нибудь на ней свою метку, он ощутил острый приступ разочарования в самом себе. Неужели это неизбежно, думал он. Неужели все устроено так несправедливо, думал он. Ведь он никогда не был «хочу замуж» омегой, никогда не собирался принадлежать какому-то высокомерному альфе, который будет принимать решения за него. Он планировал заботиться о себе самостоятельно, не падая во власть древних стереотипов. Быть самодостаточным и независимым человеком, без привязки к полу. Когда-нибудь потом, возможно, родит детей, но если нет — ничего страшного. Даже встретил идеального альфу, который не только был великолепен во всех важных для Питера аспектах, но и разделял его жизненную философию, не стремясь доминировать над омегой. И что за подлая усмешка судьбы — от этого альфы он и захотел стать зависимым. Захотел его метку. Его защиты, его запаха, его детей. Он честно пытался не обращать внимания на эту разрастающуюся внутри потребность, а когда игнорировать не получилось — пробовал с ней бороться. Раз за разом одергивал себя, когда шея в моменты острого наслаждения сама тянулась под клыки пары, когда хотелось полностью отдаться во власть чужой воли, стать уязвимым, мягким, податливым, бросить пить таблетки и подавители в течку, сдаться природе. После нескольких месяцев безуспешных попыток сопротивления внутренней омеге, требующей внимания, он попробовал сменить тактику — немного отпустить себя и понаблюдать за Тони. Ведь он такой же альфа, как Питер — омега, ведь он тоже наверняка чувствует что-то подобное, и, может, если заметит это в Питере, то тоже раскроется. Но Тони слишком давно живет, закатывая свою животную сущность в асфальт, чтобы через этот плац пробились какие-то ростки. Поэтому робкие осторожные шаги привели Питера ровно туда, куда привели — к глухой безмолвной стене, перед которой он стоял теперь с полными слез глазами и пустотой в сердце. Он сморгнул слезы и вернулся к ноутбуку, открывая на ходу протеиновый йогурт.***
Весна сменяет зиму, весну сменяет лето. Тони привык возвращаться в пустую квартиру, привык к тишине, которая воцарилась в доме с уходом Питера, привык отмечать единичку в графе «столовые приборы». Тони так устал от голоса изнывающего внутри альфы, что начал пить подавители на постоянной основе. Говорят, это может плохо сказаться на репродуктивной функции, но какая теперь разница. Единственный человек, с которым он бы хотел репродуцироваться, исчез в неизвестном направлении. А так да — у Старка было время признать, что хотел бы, еще как хотел. Буквально пары снов, в которых вернувшийся Питер, его Питер, теплый, сонный, встречал его на пороге их спальни с небольшим животиком и запахом молока и липового мёда, запутавшимся в мягких волосах, хватило, чтобы прочувствовать всю горечь пробуждений в одинокую реальность. Таблетки отчасти помогали, и теперь внутренний альфа лежал где-то в дальнем углу, уткнувшись носом в стену и глухо поскуливая от тоски. Но на сознание больше не давил. Другое дело, что и в сознании воспоминаний о Питере было предостаточно. Их вечерние разговоры о работе, книгах, тупых блогерах и пугающе умных воронах, их утренние споры о методологии жарки панкейков, их дневной обмен мемасиками по высшей алгебре и «Властелину колец». Теперь у Старка осталось только любимое место под липами в соседнем парке, где он падает в траву после пробежки и, закрыв глаза, глубоко дышит. Он знает, что липы цветут недолго, поэтому не отказывает себе в этой слабости. Пересматривать фотографии Тони не любит, потому что на них его глобальный провал слишком очевиден. Особенно на тех, что со свадьбы ЭмДжей. Только слепой идиот не заметил бы эту грустную улыбку. Только идиот не увидел бы, как омега, приподнимая плечи, жмется к альфе, как будто ища защиты, но раз за разом не находя ее. Питер занимался восточными единоборствами и боксом, поэтому Тони никогда не позволял себе покровительственных жестов по отношению к парню, который и сам мог себя защитить от кого угодно получше любого альфы. А по фото заметно, как ему это было нужно. Липы отцветают, лето кончается. Тони уже плевать на гордость, на косые взгляды, вообще на всё. Он не один раз был на бывшей работе Питера, его босс проникся, кажется, к сломанному альфе сочувствием и даже честно попытался помочь, но без толку — на связь Паркер так и не вышел. Как ни странно, но Мишель с мужем уже практически сдружились со Старком, который под разными предлогами наносил им регулярные визиты. Он познакомился с их младенчиком Амелией, таскал ей небольшие подарки и с удовольствием качал на ноге, напевая песню про паучка. В конце сентября Мишель, колеблясь, показала Старку открытку. На штемпеле Сан-Диего, ровным мелким почерком выведено послание: ‘То, что я все ещё так ужасно и недостойно друга завидую, не отменяет того факта, что я все ещё ужасно тебя люблю и скучаю, и мечтаю познакомиться с Ами (да, я слежу со стороны;)). Как только стану менее токсичным, чтобы можно было приближаться к молодым матерям с детьми — приеду навестить (если пустишь). Прилетел вот на уикэнд в Лего-лэнд. Самое то для одиноких ботаников. Целую 3000 раз.’ Тони гладил буквы знакомого почерка, пытаясь хоть так почувствовать связь с любимым человеком. Представлял тонкие пальцы, которые, придерживая карточку одной рукой, выводили ровные строки другой. — Ты злишься на него? — неожиданно спросил он у Мишель. — Нет, — после быстрого ответа девушка замолчала на целую минуту. — Немного есть, да. Но я его понимаю, правда. Пока я не могла несколько месяцев забеременеть, и врачи не давали никаких определённых прогнозов, мне тоже было тяжело смотреть на других беременных омег. А Пит, глядя на меня, думал, что ему это вообще никогда не светит. Его разрывало между завистью, и чувством вины за него, и искренней радостью за меня, просто слишком много всего для одного омеги, который сам себя измучил этими мыслями. А ты? Ты злишься? — Да, очень. Он просто исчез, не дав мне возможности все исправить. Отнял у нас наше будущее. — Тони все ещё смотрел на открытку с изображением пальм на фоне заката. — Но ты была права. Если бы тогда, полгода назад, он просто сказал мне о своём желании, или ушел бы, но оставшись в доступе, я — да — я бы примчался с букетом, кольцом и искренней уверенностью в том, что приношу ему в жертву свои принципы. Делаю великое одолжение. Иду на поводу павшей жертвой своих гормонов омеги. — А ты уверен, что что-то изменилось? — Все изменилось. — Тони осторожно поднял с детского коврика захныкавшую Ами и положил себе на плечо. — Иди сюда, крошка, дядя Тони о тебе позаботится. Кто самая красивая девочка на свете? Смотри, какой жираф у меня в кармашке сидит?.. Знаешь, — обратился он снова к Мишель, — ведь я бы потом в процессе понял, что действительно хочу этого всего, что я счастлив, а не просто пошёл на компромисс. Это ранило бы его гордость, но зато у нас была бы семья. А сейчас у меня есть только вот эта вот сладкая булочка, это у кого такие щёчки? Такие маленькие пяточки, а?.. ЭмДжей с улыбкой смотрела на сюсюкавшего Старка. Мужчина действительно стал намного мягче. Иногда Мишель даже казалось, что, тоскуя по гипотетической семье, которую мог бы создать с Питером, Тони переключит внимание на какую-нибудь другую омегу, чтобы получить это от неё. Но сам Тони в ответ на осторожные заходы в этом направлении превращался в прежнего циничного засранца: — Джонс, чушь не неси, если мне в 40 лет вдруг впервые захотелось обрюхатить какого-то омегу, то очевидно же, что дело не во внезапно проснувшихся инстинктах, а в конкретном омеге. Остальные мне по-прежнему, уж извини, кажутся не то чтобы заслуживающими внимания. Мишель посмеивалась над мужчиной, называла его старым придурком, но продолжала приглашать на кофе, а иногда и на семейные ужины. Открыток больше не приходило.