Kissi Royal Maroon Helleborus

Хэй Сяцзы сложно было назвать себя любителем классической оперы. Разбираться он в ней разбирался, но вот любить… Нет, Хэй Сяцзы оперу не любил. Зато одного оперного певца — очень. Иначе он объяснить не мог, почему упрямо проскальзывал следом в тесную от стеллажей гримёрку, когда среди зрителей появляться не собирался. Хуа-эр-е пел прекрасно, недаром лучший ученик Эр Е, любимый, выпестованный по ноткам, выверенный по невидимым лекалам идеальных жестов. Сяцзы слушал и думал: перестрелять бы к чёрту всех, кто жадно глазеет из зала, околдованный ярким голосом и плавностью движений. Он понимал их разумом, но сердце, злое, ненасытное, требовательное, очарованное ядовитыми лепестками сердце подсказывало дурные идеи одну за другой. Конечно, Сяцзы не ревновал: о верности Се Юйченя можно было бы складывать песни, да и в себе поводов сомневаться не было. Просто… Бесило. Как смел кто-то незнающий думать, что Сяо Хуа поёт для них. Кто дал им право считать, что это лишь вечернее развлечение. Нет, Сяцзы среди зрителей появляться не собирался. Во избежание резни. Сяо Хуа не одобрил бы гору трупов. Вне зависимости от того, сложены ли они аккуратной пирамидкой у сцены, как подношение, или хаотично устроены по залу, немо внимая остывшими отблесками. Он уютно скрывался то за кулисами, то высоко над сценой, как заглянувший тайком гость, наблюдая издалека. Сяо Хуа был опаляющей свечой, заклинателем змей, виноградной лозой, манящей жизнью; Сяцзы — глупой мёртвой головой, присмиревшей под руками коброй, горсткой старых костей, нахально оплетённых вьюнком. Слишком ярко для чувствительных глаз, слишком глубоко под кожей, чтобы отказаться. Если представление казалось проклятием, гипнотизирующим и заставляющим время исчезать, то часы перед ним и после были похожи на глоток наваристого бульона с похмельного утра. Сяцзы нравилось сворачиваться в острый клубок на небольшом диванчике в личной комнате Сяо Хуа, созерцая великолепную картину. Хуа-эр всегда собирался обстоятельно, но в меру скоро: заворачивался в летящие шёлковые накидки, меняя императорскую неприступность на обманчивую мягкость, выписывал новое лицо, будто художник. Иногда Сяцзы дозволялось помочь. Все эти слои ткани вызывали у него скуку смертную, тяжеленные короны ответственности — мигрень от одного взгляда, а вот от макияжных принадлежностей Сяо Хуа приходилось гонять его силой и свирепым «если я сейчас опоздаю…». Ну, что он мог с собой поделать? Кто бы отказался от страданий с хитрыми театральными пигментами (серьёзно, ему пришлось сходить на парочку занятий, чтобы вспомнить, как это делается), если наградой — потрясающий мужчина, дорогой партнёр, послушно подставляющийся под мягкие движения кисти? Точно не Хэй-е. Красить Сяо Хуа было отдельным удовольствием. Самодовольным, эгоистичным и согревающим алчное нутро. А ещё — идеальным моментом, чтобы утащить часть красок для грима и встретить возвращающегося со сцены Се Юйченя алыми отпечатками губ и жадного рта на вкусной шее. Цветы, конечно, считались традиционным даром исполнителям, но Сяцзы предпочитал нечто более… личное для них двоих. Сяо Хуа только глаза закатывал, не протестуя, впрочем. Ему разоблачение из сценических одежд тоже нравилось больше, чем сборы. Сяцзы предоставленным разрешением пользовался на полную катушку: в конце концов, долг хорошего мужа — поддерживать во всех начинаниях. Он и поддерживал, старательно пятная горло и хрипло выговаривая атласные нити комплиментов, пока Сяо Хуа не надоедало слушать. А тогда — о, тогда Сяцзы затыкали лучшими из способов, а чудесный голос Се Юйченя, столь высокий в образе Се Юйхуа, превращался в низкий, гортанный, не менее восхитительный. Приватное выступление от Хуа-эр-е, плавно переходящее в дуэт… Такая опера Хэй Сяцзы была по вкусу.