The Wild Rose

      Путаница. Так одним словом можно объяснить то, что происходило в душе Чимина. Он и представить не мог, что для него будут готовить. И очень вкусно.       Чонгук не стал заморачиваться. Поджарил несколько тостов, намазал их творожным сыром, накрыл свежими овощами и ломтиками ветчины. И это оказалось невероятно вкусно. В добавок ко всему, он сам сварил кофе и взбил для Чимина молочную пенку, умиляясь с младшего, испачкавшего верхнюю губу.       Они ели молча, практически не смотрели друг на друга, каждый был поглощён своими мыслями. Если бы в доме Чона были часы, Чимин бы точно слышал их ход и вместе с ними отсчитывал каждую минуту. Но их не было. И это немного сводило с ума, потому что казалось, что рядом с этим мужчиной время замедляет ход. Тянется тягуче, словно засахарившийся мёд, заставляя ладошки потеть от волнения.       Чонгук же есть совсем не хотел, но ему очень хотелось позаботиться о своём натурщике и чтобы не смущать его окончательно, он сидел напротив и медленно жевал. Он нервно поглаживал карман, в котором прятался пакетик с волшебным порошочком. Ему хотелось плюнуть на всё и снюхать дорожку прямо сейчас, на глазах этой прекрасной розочки. Не ради удовольствия, нет. Он получал нереальный кайф, созерцая эту безумную красоту. Ему хотелось успокоиться. Он боялся, что не выдержит. Сорвется и сожрет, проглотит этот хрупкий цветочек, не оставив и следа. Ему хотелось лизнуть ещё раз пухленький пальчик, прикусить нежную кожу на шее, вонзиться в нежное плечико зубами и пустить густую, горячую кровь, чтобы напиться сполна. Он так голоден, он испытывает такую нереальную жажду, сидя рядом с источником своей сытости.       Когда с обедом было покончено, Чонгук быстро убрал тарелки в раковину, отмахнувшись от предложения Чимина помыть их. Это может и подождать, а у него сейчас челюсти сведёт от желания увидеть эту Дикую Розу во всей его красе. Не спрятанного за одеждой, настоящего, живого.       Чон тихо зовет Чимина, приглашая того в спальню и просит раздеться, мотивируя это тем, что ему не терпится приступить к работе как можно быстрее. Сам же наспех задергивает тяжелые, темно-зеленые шторы на окнах, погружая комнату в приятные сумерки, достаёт из нижнего ящика комода несколько белых, восковых свечей, расставляет их по комнате и зажигает, прислушиваясь к шороху одежды за спиной.       Он пытается придушить зверя внутри себя, успокаивает его, договаривается сам с собой. Потому что это важно. Важно создать комфорт для этого дивного существа. Сделать всё возможное, чтобы он начал доверять и не боялся.       Чимин стоит совершенно голый у кровати, сутулится, переступает с ноги на ногу, прикрывая маленькими ладошками аккуратно выбритый пах. Ему неловко, ему страшно. В комнате достаточно тепло, но его немного потряхивает от холода, скопившегося внутри. Такая откровенность заставляет разум подкинуть парочку картинок домогательств, которые ему пришлось пережить. И во всех мучитель имеет лицо отчима. Его запах. Его голос. Его шершавые руки. Становится гадко и Чимин сильно жмурится, пытаясь отогнать подступившую тошноту. Ещё чуть-чуть и он сорвется. Оденется и выбежит из этого дома. Чимин трус, ему самому от себя противно.        — Ты совершенен, — слышится хриплый голос, за ним следует судорожный выдох. Чимина это немного успокаивает. Неожиданно. — Я писал многих, но никто и в сравнение с тобой не идёт, Чимин. Ты прекрасен.       Пак открывает глаза, сглатывает вязкую слюну, комом ставшую в горле, и натыкается на голодный взгляд черных омутов. Он и так стоит голый, но чувствует, как эти внимательные глаза делают его ещё более беззащитным и обнаженным. Он не может точно описать это чувство. Ему хочется спрятаться, скрыться от изучающего взгляда и в ту же минуту, он хочет чтобы на него смотрели, любовались, изучали и восхищались каждым сантиметром его тела.       Пак сжимает зубы и медленно разводит руки в стороны, замечая, как загорается огонь в черных омутах. Он готов отдаться ему на растерзание, лишь бы на него всегда смотрели именно так. С таким безумством, желанием и обожанием. Во взгляде художника нет ничего гадкого, мерзкого, липкого и пошлого. В его взгляде горит привлекательная опасность, и Пак готов тонуть в ней с головой. Готов броситься в это пламя, словно маленькая, неразумная бабочка, плененная светом костра.        — Ложись на кровать, — тихо приказывает Чонгук и сам садится на край, пододвигая к себе заранее подготовленный блокнот с карандашами, — я хочу немного рассмотреть тебя, потрогать. Если тебе это не понравится, скажи мне. Скажи, как далеко я могу зайти.        — Иди до конца, — откровенно шепчет Пак и ложиться на черные простыни.       Чонгук чувствует приятную дрожь по всему телу, словно он был на привязи долгое время и теперь получил долгожданную свободу. Он буквально чувствует, как этот сладкий, тихий голосок наделил его властью. И эта власть бежит по его венам, заставляя руки мелко подрагивать в нетерпении. Эта власть лёгкими мурашками проходит по спине, огибает талию и сосредотачивается в паху, заставляя член болезненно дёрнуться в штанах. Эта власть даёт ему зеленый свет, разрешает делать всё, что он захочет.       Простыни приятно шуршат, когда Чон подтягивается ближе, с пылающими глазами изучая молодое тело. Чимин такой хрупкий, что художник боится коснуться, борясь со своим зверем. Он склоняется над лицом парня, внимательно изучая красивый разрез глаз. Такой обычный для Кореи и такой невероятный, придающий взгляду лёгкий, завораживающий туман. Темные, пушистые ресницы в красивом изгибе кидают приятную тень на карию радужку, делая природный цвет глубже и насыщеннее, и Чонгук не может отвести от этого взор. Это всё так естественно и так совершенно, что его накрывает сомнение. А не под кайфом ли он? Может, это затянувшийся приход подбрасывает ему порцию отменных галлюцинаций? И никакого Чимина не существует, а парень на его кровати лишь умелая игра воображения.       Но галлюцинация шумно вздыхает, напоминая о том, что она живая, реальная, лежит здесь. Её можно касаться, можно трогать, водить по ней пальцами, мять белую кожу руками, выводить узоры языком, терзать пухлые губы, впиваться клыками. Он сам разрешил. А теперь лежит полностью обнаженный, пытается унять дрожь и разглядывает белый потолок, который совершенно не вписывается в эту комнату, на котором мелькают тени, отбрасываемые горящими свечами.       Чонгук спускается взглядом ниже, изучая тонкую шею, с проступающей, пульсирующей венкой, в которой бьётся жизнь. Он позволяет себе коснуться её, замечая как сбивается дыхание у прекрасной Дикой Розы. Ведет вдоль тонким пальцем, прижимает, чувствуя, как бешено скачет сердце в маленьком теле, с какой жаждой гоняет кровь. Ниже, огибая четко очерченную яремную впадинку. По выпирающей ключице. Всей пятерней заключает в чуть весомую хватку острое плечико. Проводит по тонкой руке, большим пальцем касаясь выпирающих рёбер и сжимает маленькие пальчики. Это его личный кайф в этой Дикой Розе. Маленькие пальчики и маленькие стопы.       Внутри разгорается дикое желание коснуться ещё больше, и рука Чона переходит на грудь. Он замирает на мгновение, наслаждаясь нечетким сердцебиением и бархатной, чувствительной кожей под рукой. Ведет ниже, пропуская меж двух пальцев розовый сосок и замечая, как прикрывает глаза Чимин. Он уверен — им обоим это нравится. Нравятся прикосновения и откровенные взгляды, истома и желание, которые оба испытывают рядом друг с другом.       Тело Чимина — это искусство. Его ничем не надо дополнять, его не надо исправлять. Оно совершенно в глазах художника. Он бы хотел посадить Чимина в стеклянную колбу, заморозить или проделать иные процедуры, чтобы сохранить это совершенство на долгие-долгие годы. Чтобы бесконечно любоваться им.       У Чонгука фетиш на красоту. Он повернут на ней. А Чимин самое настоящее воплощение идеальной красоты. У Чонгука фетиш на Чимина.       Пак не шевелится, позволяя касаться себя, водить пальцами по своему телу. Он не старается прикрыться или спрятаться, наоборот, подставляется под умелые движения, давя в себе возбуждение. Ему хочется зайти ещё дальше, хочется чувствовать тяжесть мужского тела на себе, горячее дыхание и капельки пота, стекающие по шее от крепкого сплетения двух тел. Он прикрывает глаза, тяжело дышит, часто сглатывает, заставляя себя лежать покорно и давая возможность наслаждаться собой. Ему кажется, что в комнате теперь невыносимо душно. Хочется что-то с этим сделать, хочется перевернуться, встать на четвереньки и бесстыдно предложить всего себя. Хочется ощущать эти невероятные руки, которые способны творить неземное, на свое спине и ягодицах. Ему хочется, чтобы художник был с ним нежным и грубым, чтобы окунал в контраст нереальных ощущений. Чтобы он оставил на нем яркие следы страсти. Хочется принадлежать ему целиком и полностью. И такие чувства для Чимина в новинку.       На обоих накатывает горячая волна возбуждения с новой силой, когда изящные руки оглаживают впалый живот и тазовые косточки, а затем спускаются на аккуратный член. Чимину хочется провалиться сквозь приятно холодящие черные простыни, стереть себя с лица Земли от стыда. Он мокрый. Он нереально мокрый. Головка полувставшего члена сочиться, показывая как на него на самом деле влияют действия художника. И Чону это просто сносит крышу.       Чонгук проводит пальцами по стволу, спускается к мошонке, слегка поглаживая и возвращается к сочащейся головке, собирая капельки предэкулята на кончике пальца, чтобы потом поднести их к губам и слизать.       Чимин не сразу реагирует на произошедшее, но когда до него доходит, вскидывает руки, чтобы закрыть раскрасневшееся, взволнованное лицо.        — Ты весь вкусный, — довольно мурлычит Чон, вставая с постели.       Он уходит всего на несколько секунд, но этого достаточно, чтобы Чимин почувствовал вселенское одиночество. Он нуждается, не честно оставлять его в одиночестве даже на секунду. Он должен чувствовать эти руки на своём теле. Он должен видеть, как с новой силой вспыхивает пожар в черных безднах художника. Ему почему-то это важно, жизненно необходимо. Он не хочет без этого жить.       Чон возвращается с канцелярским ножом в руках. Окидывает взглядом прекрасную картину перед собой и убеждается в верности своего решения. Белоснежная кожа, на черных простынях, это нереально красиво, но ему не хватает ещё одного цвета. Главного цвета, который он подарит этой дивной розе. Он выдвигает лезвие и возвращается на постель, удерживая зрительный контакт с Чимином. Мгновение, одно резкое движение, которое не меняет ни одной эмоции в его выражении лица и горячая кровь яркими каплями стекает по белоснежной коже.       Оба забывают как дышать, разглядывая алые разводы на теле, расцветающие словно бутоны дикой розы в морозный день. Чонгук распаляется и мажет кровоточащей рукой по покатым бедрам, наслаждаясь ощущениями. Он полностью пачкает руку, чтобы потом поднести её к губам своего натурщика и пальцем провести по ним, делая их ещё ярче, выделяя на бледном лице. Чон склоняется ближе, сильнее возбуждаясь от запаха, исходящего теперь от парня. Внимательно заглядывает в глаза, ища в них ответ на немой вопрос.       Неожиданно Чимин сам подается вперед, приподнимаясь на локтях и мажет кровавыми губами по чужим, оставляя размытые следы.       Они словно безумцы, сплетаются языками, упиваясь вкусом. Получают кайф от сладкого, железного привкуса, вперемешку с терпким, горьким, кофейным. Пытаются слизать это друг с друга, смешивают со слюной, хватают друг друга руками, прижимаясь ближе. Чимин нервно сдергивает с художника рубашку, постанывает, моля того оголиться перед ним также, как сделал это он сам. И Чонгук подчиняется, скидывает ненужную ткань и ловит судорожный вздох новым поцелуем. Требует углубить его, заваливаясь всем весом на хрупкую розу под собой и вжимаясь своим возбуждением в чужой пах. Трётся, демонстрируя, что сам раскалён до предела.       Это то, чем должно было всё закончится. Они оба это знали. Почувствовали впервые увидев друг друга этим утром. Не скрывали, даже не пытались скрыть, что между ними не просто проскочила искра, а разгорелось адское пламя.        — Скажи, как далеко я могу зайти? — повторяет свой вопрос художник, горячо выдыхая в истерзанные губы.        — Иди до конца, — вторит ему Чимин и жмётся ближе, показывая, что он полностью открыт и жаждет этой близости не меньше.       Чонгук рычит, тычется носом, будто слепой котенок, куда дотягивается, жадно вдыхая аромат своей Дикой Розы. Сжимает окровавленными руками. Вновь возвращается к губам, чтобы насладиться потрясающим вкусом. Кусает и оттягивает их. Требует отвечать ему с тем же пылом, подбрасывая дров в пламя, сжигающее их обоих. И теряется, когда хрупкая розочка оказывается сверху, седлает его бёдра и склоняется, чтобы нежными поцелуями пройтись от острой челюсти художника, до крепкого пресса. Чон не сопротивляется, позволяет изучить себя тоже, поглаживая целой рукой невероятные, крепкие бёдра. Он без ума, он абсолютно очарован. Он потерян в этом хрупком создании, восседающем на нём. Растворяется, как в дурмане, в безумно красивой радужке, в которой полыхает безумное желание.       Чимин такой чужой для него. Они не знают друг друга, встретились впервые и почти не разговаривали, и Чонгуку плевать. Потому что сейчас он прижимается тесно, водит пухлыми пальчиками, очерчивая крепкие мышцы и ласкает его своими безумно мягкими и вкусными губами. Чон растерзал бы его, перевернул и присвоил себе, но терпит. Лежит, наблюдает за своей розой и позволяет ему делать то, что он хочет.       И Чимин это чувствует. Приподнимается и проезжает подтянутой попкой по выпирающему возбуждению, выбивая из груди художника глухой стон. Заставляя того руками крепче сжать талию и податься бедрами вверх, чтобы ещё раз ощутить приятное тепло. Пак играет опасно, имитируя толчки, закидывая голову и прикусывая алые губы. Он кладет ладошки поверх Чоновых, сжимающих его тонкую талию, давит на них, желая, чтобы на его теле остались грубые следы их страсти. Он раскален до предела, стонет слишком громко и пошло, упиваясь тихим рычанием снизу. Двигает бедрами быстрее, трется своим возбуждением и срывает голос.       Чонгук переворачивает их, больше не в силах терпеть. Быстро избавляется от спортивных штанов и белья. Замирает на несколько секунд, с удовольствием наблюдая за широко распахнутыми глазами, которые скользят по его телу. Он знает, что хорош, знает, что в этих карих глазах с поволокой он сейчас богоподобен. Его медовая кожа красиво подсвечивается скромным освещением, мышцы перекатываются под ней, и это заставляет Чимина тяжело сглотнуть слюну.       Чон возвращается на кровать, проводя раненой рукой снизу, от острых коленок, вверх, к тонкой шее, слегка сжимая её. Пухлые губы распахиваются, делая судорожный вздох, но художник тут же перекрывает доступ к кислороду, впиваясь новым поцелуем в эти алые бутоны. Он с удовольствием чувствует, как тонкие ножки оплетают его талию, придвигая его ещё ближе, а маленькие пяточки упираются в крестец, заставляя сделать толчок. И Чонгук делает, упираясь возбужденным членом меж двух аппетитных половинок.       Чимин стонет, откидывая голову назад и закатывая глаза. Затем приходит в себя, снимает со своей шеи руку и тянет окровавленные пальцы в рот, чтобы пошло всосать их в себя, поиграть с ними языком, слизать чужую кровь и с громким чмоком выпустить из пухлых губ.       Чонгук думал, что он уже поехал, что дальше некуда, но Дикая Роза удивляет его, заставляет желать ещё сильнее и он опускает голову, чтобы оставить новый цветущий бутон на его шее, параллельно уводя руку меж раздвинутых ножек, касаясь сжатого колечка мышц и врываясь пальцем в тугое нутро.       Такие манипуляции заставляют Чимина дернуться, зашипеть, посмотреть на Чонгука с некой обидой, а потом расслабиться и развести ноги ещё шире, полностью доверяясь любовнику. Пак болезненно постанывает, но не закрывается, разрешает проникнуть глубже, чувствует, как его слюна, смешанная со стекающей по пальцам кровью, облегчают движения в нём. Тянется к художнику, получая новый поцелуй и тихо скулит, понимая, что одного пальца ему недостаточно.       Чонгук понимает его, словно у них один разум на двоих. Он чувствует свою Дикую Розу, будто они одно целое. Будто они созданы друг для друга. Будто они вместе целую вечность и эту вечность они провели вдвоем, не вылезая из кровати и занимаясь любовью и за эту вечность успели изучить все желания, предпочтения и чувствительные места друг друга.       Чимин хнычет, двигает бедрами и сам насаживается на пальцы глубже, требуя сделать движения жестче и грубее. Его охватывает ураган, разрывая на множество кусочков и ошметками разбрасывая их по спальне художника. Он теряет себя, перестает контролировать и отдается полностью в эти умелые руки. Ему кажется, что он больше не существует, полностью растворенный в ощущениях и горячем аромате сильного мужского тела над ним.       Когда Чонгук добавляет третий палец, Чимина выгибает в пояснице и прошибает наслаждением, полностью разрушая. Он больше не выдерживает и кончает на свой живот, громко стонет и прикрывает глаза. Закусывает истерзанные губы и сжимает пальчики на крепких плечах Чона. В голове ни одной мысли, ничего, кроме стыда, который накатывает на него липкой волной. Он ещё никогда не кончал от растяжки.       Чона это приводит в дикий восторг. Он не прекращает движение пальцами, продолжает покрывать жаркими поцелуями нежную кожу и нашептывает слова восхищения для Чимина.        — Прекрасная Дикая Роза, — целует тонкую кожу за ушком, — мой послушный мальчик, — спускается ниже, языком очерчивая яркие засосы, — ты кончил для меня, скажи это.        — Для тебя, — задыхаясь повторяет Пак, — я кончил для тебя.        — Так хорошо, делай это только для меня, Чимин. Слышишь? Кончай только для меня, — прикусывает набухший сосок, обхватывает его губами и посасывает, наслаждаясь новым высоким стоном, — будь только моим.        — Пожалуйста…пожалуйста, — слишком откровенно, слишком нуждающийся голос, но Чимину уже всё равно, — я хочу…хочу чувствовать тебя, — шепчет, а сам не в силах открыть глаза. Облизывает пересохшие губы и просовывает руку меж их телами, чтобы опустить ладошку на чужой член. Поражается, ощущая в руке тяжелую, крупную, влажную головку и чувствуя горячее дыхание на своей шее.       Чонгук толкается бедрами, умирая от робких прикосновений к своему органу. Шипит ругательства в покрасневшую шею, рычит и сходит с ума. Он чувствует как мурашки пробегают по его спине. Такого взрыва удовольствия не приносила ни одна наркота. Он уверен, что откажется от волшебной пыли навсегда, заменив её новым, более совершенным наркотиком под названием «Пак Чимин» и будет принимать внутривенно три раза в день.       Он вновь отстраняется, пытаясь собраться с мыслями и вспомнить где оставил тюбик со смазкой, но видит испуганные глаза Чимина, чувствует, как крохотные пальчики сильнее сжимают его плечи и тянут на себя. Внутри что-то обрывается, закручивается и ему так жаль, что придется покинуть свою Дивную розу. Он наклоняется, даря ещё один жаркий поцелуй и шепчет:        — Я сейчас, малыш, только возьму смазку.        — К черту, — голос розы дрожит, он не хочет больше оставаться один.        — Блять, — рычит Чон и покрывает бледное лицо легкими поцелуями, — я не хочу сделать тебе больно. Я быстро.       Чимин всё-таки отпускает его, хнычет и переворачивается на живот, крепко обнимая подушку и приподнимая таз, разводя ноги и полностью раскрываясь. Он такой нуждающийся, что художник в несколько длинных шагов преодолевает пространство между спальней и ванной, раскрывает шкафчик, снося тюбик с пеной для бритья и пару баночек с таблетками, хватает раненой рукой нужное и мгновенно возвращается, замирая на месте.       Он бы хотел запечатлеть это в памяти навсегда. Раскрытый, подготовленный и такой мокрый. Чимин мечется по кровати, оттопыривая сильнее подкачанную попку, хнычет, шепчет одними губами надрывное «Чонгук».       Художник сразу оказывается на кровати, носом утыкаясь в загривок, чувствует как тело под ним вздрагивает и выгибается на встречу. В его руках настоящее сокровище, посланное ему не известно за какие заслуги. Он хочет оберегать, бережно касаться этого идеального тела. Он хочет кусать его, оставляя болезненные следы, шлёпать, мять.       Это он и делает, прикусывая кожу у основания шеи, шлепая по упругой половинке. Быстро открывает тюбик со смазкой, выдавливает немного на ладонь и размазывает по всей длине члена.       Чистой рукой он хватает Чимина за волосы, приподнимая его голову и выдергивая из практически бессознательного состояния. Подставляет головку к растянутой дырочке и толкается, прикрывая от удовольствия глаза. Внутри тесно, жарко и так потрясающе хорошо, что Чон готов сразу кончить.       Он замирает, слышит как рыдает Чимин и пугается.        — Моя прекрасная роза, тебе больно?        — Нет! Нет, мне хорошо, так хорошо, Чонгук… — Пак утирает проступившие слезы и подается назад бедрами, самостоятельно насаживаясь и заставляя обоих простонать, — не останавливайся, не жалей меня. Сделай это так грубо, как только умеешь. Пожалуйста.       Чонгук не способен отказать. Только не в таком положении, когда это хрупкое существо со слезами на глазах умоляет его. Он толкается глубже, ругается, но сразу же набирает темп, не давая возможности обоим привыкнуть. Внутри бешено колотится сердце, дыхание сбивается, и он чувствует, как капельки пота быстро сбегают по его спине.       Он поглощен, полностью сосредоточен, даже не моргает, наблюдая за тем, как послушно Чимин принимает его в себя. Видит, что мальчишке совсем плохо, он не знает куда себя деть, но толкается на встречу.       Воздух вокруг раскаляется настолько, что кажется, будто дом полыхает, полностью охваченный страшным пожаром, грозящим уничтожить всех и вся. Ароматы смешались так, что голова кружится. По спальне разносятся приглушенный рык, высокие сорванные стоны и шлепки двух вспотевших тел. И Чонгуку это нравится до дрожи в коленях. Он впервые чувствует себя максимально правильно, с силой вбиваясь в хрупкое тело под собой. Резко выходит, чтобы с силой засадить глубоко внутрь, упиваясь болезненным стоном, делает так ещё несколько раз. Перехватывает Чимина под грудью и поднимает, удерживая, видя, что его прекрасная роза не в состоянии удержать себя на согнутых коленях.       Чон прижимает его к себе, вгоняя член на всю длину и замирает, опуская руку под пупок парня. Ведет пальцами по выпирающему холмику и шепчет в покрасневшее ушко:        — Чувствуешь? Я глубоко в тебе, — берет дрожащую руку Чимина и прижимает её в тоже место, — мой член достаточно большой для тебя?        — Твой член — лучший в моей жизни, — хрипло проговаривает Чимин, делая легкий круг бедрами.        — Моя Дикая Роза, внутри тебя так горячо, так хорошо, не хочу покидать твою растраханную дырочку, — и возобновляет движения, делая их четче и грубее.       Чимин больше не может стонать, он не в силах сделать даже вздох. Он откидывает голову на сильное плечо позади себя и в немом крике раскрывает искусанные губы, чувствуя, как оргазм накрывает его с новой силой. Дырочка начинает бешено пульсировать, растянутая вокруг толстого ствола. Становится слишком жарко, воздух вокруг обжигает. Чимин сжимает зубы и издает утробный рык. Ноги дрожат, передавая дрожь по всему телу, когда белесая струя выстреливает из розовой головки на черные, смятые простыни.       Чонгук чувствует пульсацию, ускоряя движения и сильнее сжимая тонкую талию в своих руках. Он доводит Чимина до конца, понимая, что и сам не способен больше сдерживаться, закусывает нежное плечико, пуская чужую, сладкую кровь и изливается глубоко внутрь, не прекращая рванных движений. Жмурится, кайфуя от потрясающих ощущений, током проходящих сквозь всё его тело, будоражащих от макушки, вниз по позвоночнику, набирающих силу в пояснице и паху, расходящихся по рукам и ногам, отдающих нервной дрожью в каждом пальце. Никогда ранее он не получал такого удовольствия от секса. Ему казалось, что он был на грани между жизнью и смертью. Будто он умер и воскрес, делая новый живительный глоток кислорода.       Чон бережно опускает Чимина на постель, видя, что тот находится в отключке, полностью опустошенный и измученный. Хочет накрыть его, но останавливает себя, наблюдая прекраснейшую из картин.       Его Дикая Роза лежит на животе с растрепанными черными волосами, белая кожа перепачкана рубиновыми разводами. На шее и плечах расцветают бордовые метки и следы от зубов. На бедрах и талии проступают отпечатки Чоновых рук. Это так прекрасно, что дух перехватывает, и Чонгук сидит так минут десять и практически не моргает.       Он приходит в себя внезапно, сползает на пол и хватает скинутый блокнот, быстро зарисовывая невероятное существо, которое будто бы умерло в его постели. Внимательным взглядом подмечает каждую деталь и умело переносит всё на бумагу. Рисует и не понимает, когда он получил больше удовольствия — вбиваясь в это неземное тело или рисуя последствия своей бури.       Чимин приходит в себя через час. Болезненно шипит, пытаясь перевернуться на спину и шарит маленькими ручками по постели. Шумно вздыхает, понимая, что остался совершенно один на огромном ложе. Его накрывает страх и одиночество, хочется сжаться, превратиться в хрупкий цветок и рассыпаться на черных простынях. Он нехотя открывает глаза, отмечая, что в комнате всё также темно, а свечи отбрасывают легкие тени на расписанные стены. На улице барабанит слабый дождь и от этого тоска скребет сильнее по израненной душе парня. Он так соскучился, ему казалось, что он проспал целую вечность. Он хочет увидеть Чонгука, вновь почувствовать сильные руки на своем теле и горячие губы.       Чимин привстает на локтях, шипит, чувствуя резкую боль в плече и находит Чона на полу. Он увлеченно водит карандашом по листку. Такой сосредоточенный и серьезный. Черные брови сведены к переносице, вьющиеся волосы всё также собраны в высокий хвост. Он так и не оделся, полностью увлеченный своим занятием и это заставляет Чимина робко улыбнуться. Он медленно поднимается с кровати, подходит к художнику, который не замечает его, и садится рядом. Видит своё изображение и не сдерживает восхищенный вздох. Он и представить не мог, что настолько прекрасен. Понимает, что таким его видит Чонгук. Таким красивым, слабым, хрупким и измученным.       Чон отрывается от рисования и поднимает горящие глаза на свою Дикую Розу. Тянется вперед и целует раскрасневшиеся губы. Наслаждается поцелуем, медленно мажет языком по пухлым губам, проникает в жаркий ротик и сплетается с чужим юрким язычком. Он так доволен всем происходящим. Этим поцелуем он словно благодарит Чимина за подаренное вдохновение. Он уже знает какой портрет он нарисует.        — Ты хорошо отдохнул? — отстраняясь шепчет Чон, с желанием рассматривая истерзанную шею парня.       Чимин лишь кивает. У него нет сил, чтобы говорить. Он сорвал голос, пока выстанывал имя художника. Он хочет просто сидеть рядом и наслаждаться захватывающим видом.        — Надо тебя вымыть и хорошо покормить, да? — Чон мило улыбается и поглаживает мягкую щёку, — я помогу тебе и закажу что-нибудь на ужин.       Сердце приятно подпрыгивает в груди Чимина. О нём давно так не заботились. Это приятно, это возносит на небеса и затягивает глаза ярким розовым светом. Пак и не знал, что однажды по настоящему влюбится, и это чувство так внезапно ворвется в его жизнь, что не даст времени подумать. Всё, что он может, лишь улыбаться и неотрывно смотреть в черные глаза напротив в которых плещется такая нежность, такое обожание, что хочется светиться и делиться своим светом и теплом.        — Что ты любишь? — задумчиво произносит художник, поглаживая бархатную кожу и запутанные, черные волосы.       «Тебя» проносится в голове Чимина и легкий румянец покрывает его щеки.        — Ну же, скажи хоть что-то, иначе я подумаю, что обидел тебя, — усмехается Чонгук.        — Я люблю острое, — хрипло произносит Чимин, ластясь к горячей ладошке.        — Моя Дикая Роза предпочитает что-то погорячее. Хорошо, я закажу острые крылышки, пойдёт? — Чон встаёт демонстрируя красивое, подкаченное тело и поднимает на руки пищащего и возражающего Чимина, — Но сначала отмоем тебя и почистим твою сладкую дырочку. У меня на неё ещё планы.       После теплого душа и вкусного, сытного ужина, Чимин вновь падает на черные простыни и быстро засыпает, баюкая своё разошедшееся сердце, которое прыгает в груди, отбивая дикий ритм от счастья. Он потерял счет времени, не уверен точно сколько времени он провел в этом доме, но ему плевать на самом деле. Ему так хорошо, он так счастлив и влюблен, что всё остальное не имеет значения.       Чон дожидается, пока его розочка уснет, поглаживая блестящие волосы и уходит в мастерскую. Он знает что хочет нарисовать. Он видит его портрет так ясно, будто он живой, живет глубоко в его сознании и всегда там жил, просто ждал подходящего момента, чтобы показать себя.       Художник берет палитру и замешивает темную, рубиновую краску, делая первые грубые мазки на чистом полотне.