Хозяин леса

В зеркале всё ещё отражался я, взмокший в зимней куртке и свитере. За спиной раскинулись налитые зеленью листья на кручёных ветках, и солнце светило; вокруг было так светло, будто бы за секунду успела прийти весна и притащить с собою под ручку лето. Этот свет пробивал до самых нервов. Ни Розенберга, ни странной маски, ни даже намёка на снег не было. Едва до мозга дошло увиденное, а сердце уже забилось в бешеном ритме. Рука ещё даже не двинулась, чтоб я мог ладонью задержать свой ошалевший вдох, а из ног будто всякую опору выдернули. Только и видел, как чуть покачивались ветви, ловя солнечные лучи, и моё лицо кривилось всё сильнее и сильнее. По ходу теряя шарф, куртку, перчатки, да, чёрт возьми, всякие остатки рассудка, я несся к тому месту, где в последний раз видел Мейсона. Вслед мне летели птицы разных пород, то напевая милые мелодии, то яростно каркая. На секунду даже показалось, что они собою солнце это палящее закрыли, но нет, лишь показалось. Я бежал и путался в папоротниковых полянах; скользил по чуть влажной земле и с чёткостью понимал: нет никакой гарантии, что я вообще взял правильный курс. Но с каждым шагом казалось, что деревья расступаются передо мной, и висящий на небесной нитке софит вот-вот осветит то, что так хотелось выбросить из головы. Я списывал всю эту пастораль на очередной безумный сон или галлюцинации, в которые вполне себе мог погрузить меня Розенберг, и оттого она совсем не внушала доверия. Почти что благоговейная тишь, в которую так хорошо вписывалось птичье пение, заставляла с волнением оборачиваться у каждого кривого ствола; и ветер, медленно гуляющий среди зелени, словно лишь ждал удобного момента, чтобы обернуться во что-то осязаемое и цельное. Но я уже был на пределе всяких возможностей. Страх как будто рисовался во мне грязным эскизом — лишь потому, что ничего другого я рисовать не умел. И я позволял этому страху вести меня всё дальше и дальше. Задыхаясь, я выскочил на хорошо знакомую поляну. Старый дуб раскинул богатое оперение во все стороны, а корни его сильно поднимались над землёю, будто бы вены… Мейсона здесь не было. Земля либо впитала всю его кровь и плоть, либо и вовсе забыла о том, что произошло. Только потрепанный рюкзак продолжал качаться на ветке. И брелок с кошачьей мордой чуть звенел. У меня не было сил. Этот день напоминал сумасшедший сон, который вот-вот должен закончиться. Только бы кто-нибудь разбудил. Хоть кто-нибудь. Я щипал свою руку всю дорогу до посёлка. Бежал и щипался. Останавливался, пытаясь вдоволь надышаться свежим воздухом, и считал пальцы: неизменно десять. Но посёлка больше не было — заместо него меня встретил испепеленный дотла пустырь. То же касалось и станции. Рельсы обрывались ровно там, где она должна была стоять. И никаких больше флюгеров с птичками, только гнетущая, бескрайняя и первородная пустота. Словно я был первым поселенцем в этих краях. Что-то подсказывало мне, что на месте города я обнаружу такую же картину. И, противясь тому всем существом, я брёл туда, где хотел бы оказаться в последнюю очередь. Но и другого выбора у меня не было больше. Поднялся по склону, прошёл через мост и… заткнул ноздри, жмурясь. Какая-то совершенно отвратительная смесь из роз и гнили била в нос. Я мог бы поклясться, что потом ещё долго буду носить этот запах на себе — настолько въедливым он казался. Но именно он вёл к разрушенной церкви. Вернее, к когда-то разрушенной. Теперь она была совсем другой: дочиста выбеленной, с восстановленной крышей и стенами, без даже крошечного намёка на затхлость и брошенность. По всему периметру её огибали розовые кусты — пышные, налитые кислотными зелёным и красным — с крепкими колючками. Я попытался вдохнуть их аромат, но тут же смекнул, что именно от них исходил этот мерзкий смрад. Так и зажимая нос, взбежал по ступеням, проскочил в приоткрытую дверь и наконец ворвался в зал. Поначалу показалось, что он переполнен прихожанами, пришедшими на служение — это слышался шёпот и исходил он будто бы отовсюду. Птичьи чучела в серебристых клетках же молчали, застыв в непоколебимой неподвижности. И краски… всё вокруг было ярким и выкрученным до максимума. Росписи на стенах кружились, как в калейдоскопе, как если бы ожили. Но не один я здесь был. Опустившись на колени, посреди зала сидел старик. Горб-нарост заставлял его опустить подбородок до самой груди и уронить длинные спутанные пряди на лицо. И всё же, он услышал мои шаги. Разжал руки, сложенные в молитве, и повернул голову так неестественно, что я смог увидеть его лицо почти что анфас. Что-то будто бы толкнуло его, и он чуть откинулся назад, всё же удерживая равновесие. Зато волосы разметались тонкими серебряными нитями, приоткрывая спрятанные до этого глаза. Из них, наслаиваясь, росли грибы разных форм и размеров. Губы, подшитые толстыми коричневыми нитями, зашевелились в жалкой попытке что-то сказать, и хриплый шёпот заставил замолчать весь сторонний шум. Я хорошо помнил этого старика. Очень хорошо. — М… Ме… — Но я так и не смог произнести его имени. Чучела стали биться в клетки. Разлетались перья, прутья окрашивались в красный, а птичьи фигурки превращались в грязное месиво, срывая свои домики с петель. Из-под пола показались гниющие руки, хватающие старика за подол одеяния, тянущие его куда-то под половицы. Он не сопротивлялся. Лишь продолжал вертеть головой так, чтобы я оставался в его фокусе. Я дёрнулся. Даже шагу не успел к нему сделать, а кто-то схватил меня со спины и потащил прочь. До того сковал шок, что я сразу не смог осознать, почему деревянный храмовый пол сменился поросшей сорняком землёй. Меня бросили ничком в траву. Я оцепенел. Если бы этот некто захотел меня убить, то это был самый подходящий момент. Нет. За спиной образовалась вязкая тишина, и я понял — этот кто-то ждёт, пока я приду в себя. Наваждение не отпускало, но я кое-как всё же приподнялся и обернулся. Привалившись спиной к дереву, Розенберг в форме «Стефана» не сводил с меня взгляд. Ветер гулял в его длиннющих, на этот раз распущенных волосах. До того вальяжный, даже какой-то ленный, он зевнул в кулак и, будто бы ничего не произошло, улыбнулся. Я вскочил на ноги и схватился за воротник тонкой рубашки. — Что ты с ним сделал? — прорычал я, впечатывая его в ствол. — Ох, нет. Вот уж тут я точно не при делах. Розенберг был выше меня на голову и мог накостылять при желании, но всё же повис в моих руках безвольной куклой. Взгляд его не выражал эмоций, а улыбка была натянутой, словно уже привычной для него. Это его грёбаное выражение лица бесило просто до смерти. Я тряхнул его и со всей силы ударил в скулу. Розенберг айкнул и рассмеялся. Прекрати смеяться. Прекрати. — Прекрати! — прокричал я так сильно, что заложило в ушах. — Не смей играть со мной! Хватит! Даже мускул на его лице не дрогнул. Всё та же улыбка, всё тот же отсутствующий взгляд из-под чуть опущенных ресниц, всё то же лёгкое, как пёрышко, тело, с которым я будто мог делать всё, что пожелаю. И его тактика сработала. Чувствуя себя проигравшим, я отпустил его, позволив скатиться задницей в траву. Меня затрясло. В глазах собрались слёзы, так и застыв в уголках. Нет. Я бы не посмел заплакать при нём ещё хоть раз. Отвернулся, утёрся рукавом свитера и простонал, пиная ногой первый попавшийся камешек. Я не должен был самовольничать. Не должен был. Единственное, что от меня требовалось — позвонить в скорую и Эдгару. А лучше и вовсе остаться с Мейсоном, не пускать его в лес в одиночку. — Всё не так плохо, как кажется, — я слышал, как Розенберг отряхивает брюки от налипшей травы. — Ещё есть шанс всё исправить. Не оборачиваясь, я бросил: — Нахуя ты полез? Это был Мейсон, я знаю, что это был он! Я смог бы что-нибудь сделать! И всё же, я не понимал, как Мейс может одновременно быть Мейсом и призрачным стариком. Но и впрямь знал на все сто процентов, что такая корреляция существует. А Розенберг подошёл ближе, сложив руки за спиной. Я резко развернулся к нему и отпрянул на несколько метров. Всё. Пускай знает, что это — максимальное расстояние, на котором я готов с ним держаться. Розенберг понимающе кивнул, отделил от своей густой светлой копны прядь и стал её наглаживать, приговаривая: — Ты же даже не знаешь, с чем столкнулся. Но я готов любезно просветить тебя. В секте это зовут лесной болезнью. Ею обычно болеет собирающийся на покой пастор. С Мейсоном всё иначе. Впрочем, наша семья настолько пропитана всяческими проклятиями, что я даже не удивлён. — И как от неё избавиться? Розенберг пожал плечами. — Не знаю. Нам предстоит об этом подумать. А пока нужно найти укрытие. Скоро стемнеет и здесь перестанет быть так мило. Сказав это, он развернулся, взмахнув шевелюрой, и зашагал по протоптанной тропинке. Я двинулся за ним, стараясь не терять из виду, но и не сокращая безопасное расстояние. — Где здесь? — спросил я. — Здесь, где птицы умирают. Меня умиляет твоё любопытство, но прошу потерпеть с вопросами. Ты мешаешь мне думать. Советую, кстати, тоже посвятить время этому. Меня распирало от его наглости, напыщенности и наигранности. Расхаживал по лесу, словно его хозяин, давил дурацкую улыбку и наверняка ещё был уверен, что именно он тут самый умный и незаменимый. И по его поведению было заметно, что нихрена он не думал. Только делал вид. Причём, в самом глупом его проявлении — останавливаясь порой, поджимая губы и почёсывая подбородок. А когда ловил мой злобный взгляд, усмехался и продолжал путь всё с тем же умным видом. Я боялся, что потеряю с ним кучу времени, которое мог бы потратить на помощь Мейсону, но иных союзников — даже сомнительных — или ориентиров у меня не было. Пришлось смириться. Розенберг водил меня кругами до самых сумерек. Только тогда он резко посерьёзнел, весь напрягся и зашагал в разы увереннее и быстрее. Я едва поспевал за ним. С наступлением темноты он стал всё чаще и чаще оборачиваться, но, натыкаясь неизменно на меня, отворачивался. Это его волнение волей-неволей передавалось мне. Но почему-то именно таким он начинал внушать хоть какое-то доверие. Он был таким же заложником этого места, как и я. Он так же боялся. И в попытке спасти хотя бы свою задницу он всё-таки сделал что-то полезное и привёл нас туда, где сам наконец смог расслабленно выдохнуть. — Надо же! — восхитился он, хлопая в ладоши и смотря наверх. Я последовал его примеру и увидел небольшой домик на дереве. — А здесь сохранился! Я не стал комментировать его слова, лишь подождал, пока он поднимется. Уверенность в том, что он вот-вот заберётся наверх и поднимет лестницу за собой, оставив меня наедине с неизведанным, крепчала с каждым его шагом. Но ничего не произошло. Он вскарабкался наверх и стал торопить меня, просунув голову в небольшое отверстие. И какой-то странный холод за спиной, совсем несвойственный этому месту, и впрямь намекал: нельзя медлить. Я оказался наверху спустя несколько десятков длинных шагов. Розенберг протянул мне любезно руку, и я отмахнулся. Впрочем, он уже, казалось, привык к моей ненависти и даже не обратил на её очередное проявление никакого внимания. Стал хозяйничать. Лестницу наверх поднял, прикрыл отверстие люком; достал с полки канделябр с чуть подтаявшими свечами и поджёг одну из них спичкой. Я следил за ним краем глаза, всё ещё ожидая подставы, и параллельно осматривался в самом домике. Он был совсем небольшим и вместил бы в себя максимум трёх взрослых людей. Видимо, так и было задумано — на полу валялись три самодельных кресла-мешка, уже изрядно выдохшихся и не пригодных к использованию. Ещё был стол, в ящиках которого Розенберг нашёл и спички, и сигареты, и какие-то шоколадные батончики. На его поверхности хранились фотографии в рамках — юные Стефан и Генри, почти такие же, как в альбоме госпожи Тельман; Генри и его чёртов младший брат; Генри и Мейсон. От Мейсона здесь были и неумелые почеркушки: типично детские и странные — видимо, с теми призраками, которых он видел уже с ранних лет. А всю стену заполняли полки с книгами. Снаружи было уже темно, когда Розенберг наконец нашёл себе место. Он свалил в угол многочисленные шерстяные пледы и подушки, достал с полки какую-то книгу и уселся поудобнее. Теперь и я мог расслабиться. Мне он оставил тяжелое одеяло, которое я постелил в качестве кровати. Впрочем, едва ли я смог бы уснуть. Но и Розенберг не собирался читать. — Что ты любишь читать, Дэмиан? — спросил шёпотом, поглаживая пальцами корешок книги. Несмотря на то, что он ещё ничего не выкинул, я и не думал любезничать с ним. Промолчал. Розенберг повторил вопрос. Снова промолчал. Розенберг тоже молчал теперь, но всё ещё смотрел на меня. — Зачем ты пытаешься со мной разговаривать? — не выдержал я. — Хочу понять, кому предстоит излить душу. Вдруг у тебя совсем нет вкуса? А вдруг ты полнейший невежда? Будет очень обидно. Столько умных людей хотели оказаться на твоём месте. — Сдались мне твои россказни. Розенберг наигранно цокнул языком: — Сделаю вид, что ничего не слышал. Так легко откажешься от возможности спасти друга? А ведь все ответы перед тобою сидят. Я потупил взгляд. Он был прав. Вот уж что, а разговорить его — точно был мой долг. Раз уж я проебался во всём остальном, то должен был преуспеть хотя бы в этом. Хотелось надеяться, что получится Мейса спасти. И потом всё ему рассказать. И Эдгару тоже. Другой такой возможности не будет. Но извиняться я не стал бы. — Сэлинджер, Воннегут, Кафка. — М-м? — переспросил Розенберг. Я промолчал. Всё он прекрасно слышал. — Неожиданный списочек. У меня немного другие вкусы. Но я — не эталон, так ведь? — он рассмеялся. Как же бесит. — И всё же… Ныне разумев, скажу: нет на свете счастливых. — Чего? Розенберг прыснул с очередным смешком и хлопнул себя по коленке. — Софокл же! Я хмуро отвернулся. Мало того, что долбаный псих, так ещё и сноб. А его будто бы моя эта обида за живое задела. Он заговорил мягко, как с маленьким ребёнком, которого ещё предстояло многому научить: — Прости, Дэмиан, я погорячился. Но ведь о царе Эдипе ты всяко наслышан? Я молча ковырял носком ботинка половицу. Достал. Нашёлся тоже умник. Я понимал, почему Артур так хреново к нему относился в отрыве от того, что… «Интересно, а Артур знал, что Дитрих убийца?» — подумал я уныло. Отчего-то на душе стало совсем как-то горько и одиноко. — Не наслышан? — уточнил Розенберг, нарушая ход моих мыслей. Я помотал головой. — Ну ничего. Жил в Фивах царь и звали его… — Не нужно пересказывать. Я сам однажды прочитаю. Такой ответ Розенбергу до того понравился, что он аж засиял. Видимо, книжная тема была для него важна и близка. А я всегда знал, что от умных людей не стоит ждать ничего хорошего. — Когда прочитаешь, поймёшь, почему я здесь, а не там, где хотел бы быть. — Ага, обязательно. Розенберг поковырялся в ящике и достал оттуда пачку сигарет, пепельницу и спички. Угостил, одну сижку сунув в рот, а вторую ловко бросив мне. Я пододвинулся чуть ближе за огоньком. Мы затянулись одновременно, не сводя друг с друга взгляда. Он пытался быть учтивым — даже пепельницу поставил так, чтобы и самому было удобно дотягиваться, и чтоб мне не пришлось сидеть совсем уж впритык. Такой расклад меня устраивал, но я всё равно был насторожен настолько, насколько было возможно с учётом навалившейся усталости. — Ненавидишь меня, Дэмиан? — спросил Розенберг, выпуская изо рта клубы дыма. Мне даже не потребовалась секунда на раздумья. Я выпалил: — Да. — Я тоже. — Тебе-то за что меня ненавидеть? — Нет-нет. Я себя ненавижу, — пояснил он, улыбнувшись так, будто сказал самую добрую вещь на свете. Такой жалкой уничижительности я не ожидал. С другой стороны, что ещё оставалось тому, кому приходилось делить территорию со своей выжившей жертвой? Каково ему вообще было, когда он смотрел мне в глаза? И как ему вообще хватало смелости продолжать в них смотреть? — Думаешь, от этих слов легче? — пробасил я каким-то не своим голосом. — Конечно, нет. Просто констатирую факты. Розенберг нагонял на себя расслабленный вид, но всё же здесь даже его актёрские способности не помогали. Чуть трясущаяся нога, которую он всякий раз останавливал, едва поймав мой взгляд, выдавала всё. — Нет. — Я стряхнул пепел и глубоко затянулся, прежде чем продолжить: — Ты целенаправленно задал этот вопрос в надежде, что я отвечу что-то типа «нет, я тебя совсем не ненавижу, чувак». А что ты сделал для этого? Ты даже не понёс того наказания, которого заслуживал, и просто сдох. — Иногда жизнь наказывает похлеще любой тюрьмы. — Судя по всему, — я обвёл его силуэт рукой, — жил ты охуенно. Розенберг и впрямь зря прибеднялся. Я не знал, как работают его призрачные превращения, но если он выглядел именно так — с этими лощёнными волосами, в сплошном шёлке, с чистейшей кожей, — то и жаловаться ему было не на что. Не похоже было, что он жил в нищете или хотя бы какой-то нужде. А верить в то, что у него там внутри какие-то муки совести были, я не хотел. Да и даже если бы захотел, не поверил бы. — Ответь мне на вопрос, Дэмиан. — Розенберг меланхолично отвернулся к окошку, за которым тревожно покачивались ветки. — Ты смог бы убить кого-то? — Что? Нет, — я сунул сигарету в рот и сложил руки на груди. — А что бы ты делал, если бы тебя заставили? Я рассмеялся, роняя сигарету. Поднял её, боясь прожечь дыру в полу, и затянулся. — Себя бы убил. — А если бы от тебя зависела жизнь кого-то, кто тебе дорог? Вот Мейсона, например. Он перевёл взгляд на меня. Ни тени улыбки. Наоборот, незримый кукловод будто наконец отпустил ниточки, привязанные к его щекам, и теперь уголки его губ опустились вниз, как у грустного клоуна. — Всё равно бы убил. — А меня хочешь убить? Произнеся эти слова в пустоту и совершенно игнорируя мой ошалевший взгляд, он потушил сигарету о донышко пепельницы, расстегнул пуговицы и позволил тонкой ткани рубашки скатиться по плечам. Не успел я даже среагировать, а он уже пододвинулся ближе и чуть запрокинул голову назад. — Задуши. Моя душа умрёт здесь, и всё закончится. Мейсон будет свободен, и вы оба вернетесь домой. Что-то во мне перемкнуло. Руки сами собою потянулись к его шее. Сигарета выпала из пальцев. Он был тонким, как стебель вереска, и покорным. Ничего не мешало мне отомстить за всё. Совсем ничего. Он бы сломался от первого же моего прикосновения, рассыпался бы множеством лепестков самых разных цветов. «Мейс, а ты бы что делал?» Я вовремя остановил себя и отпрянул так, что оказался на своём лежбище. — Нет. Я не буду этого делать, — прохрипел я. А Розенберг по своему обыкновению улыбнулся. Будто дав мне ещё пару секунд на подумать и, оттого даже не шелохнувшись, всё же смирился: отправил мою сигарету в пепельницу и оделся. И только теперь я заметил, как тряслись мои руки. — А я бы убил. — Розенберг пригладил волосы, откинув их на спину. — Всегда есть другой выход. Чуть не поддался. Но и впрямь: нужно перепроверить все альтернативы, прежде чем принимать такие решения. Но Розенберга явно эта ситуация не задела ни капельки. Он поудобнее подложил под себя подушки, укрыл ноги пледом и спросил: — Артур рассказал о Птицах? — Немного. Понимающе кивнув, Розенберг снова уставился в окно и заговорил размеренно, магнетически, как сказитель: — Много-много лет назад появилась в наших краях женщина. Никто не знал, кто она такая, но и рассказать она ничего не могла — немая была. Взяла её к себе другая женщина: у той сын погиб на войне и было ей очень одиноко. Жили они вместе. Оказалось, незнакомка та не нема была, а всего лишь отсталая по уму: говорить она могла только с птицами. И ходила она часто в лес — собирала травы, варила целительные снадобья. Но был у неё там супруг, хозяин этого самого леса. И стала она ему рожать. В народе прозвали тех детей Птичками. Старший был красивый и обольстительный: совсем скоро понёс и своё потомство. Средний был талантливый и человеколюбивый. Всего себя отдавал люду простому, обучал тому, о чём никто даже не догадывался, строил дома как по волшебству… А младший… Розенберг замолчал, поджимая губы. Ему потребовалось мгновение, чтобы вернуться в это своё сказительское амплуа. — Младший исполнял желания. Всякие разные, — пояснил он, предвосхищая любые мои вопросы, и вместо этого спросил сам: — Какое желание ты бы загадал, если бы точно был уверен, что оно исполнится? Мыслей в голове не было. Хотелось только одного: чтобы Мейс был жив и здоров. Но я не хотел делиться личными переживаниями с его дядюшкой. Лишь пробормотал: — Чтобы всё было хорошо. — Допустим, у тебя всё хорошо. Что загадаешь дальше? Я глубоко задумался. И впрямь, что я бы загадал, если бы мог попросить что угодно со стопроцентной уверенностью, что это сбудется? Новую гитару? Нет, слишком просто. Классный, дорогущий фотик? Туда же. Всё это решалось просто — как у людей. Нужно было что-то абстрактное, недосягаемое. Но я так и не смог ничего такого нащупать. — Ну… чтоб у мамы было больше денег, чтоб она могла любимым делом заниматься. — Во-от. А дальше? — Не знаю… Чтоб у меня тоже денег было много, — я прижался подбородком к коленям. — Ну конечно же. Деньги. — Розенберг закусил губу, словно бы распробовав это слово на вкус. — Деньги — это самое святое. Эквивалент комфорта и счастья. Но случается так, что весь посёлок живёт себе в роскоши да золоте. Что теперь загадывать? — Любовь? Здоровье? — предположил я. Розенберг изящно отмахнулся: — Да что угодно. Кроме, разве что, воскрешения. Этого Птица не умеет. А ещё того, что касается чужих. — То есть я не смог бы загадать мир во всём мире? — Не-а, — улыбнулся. — Окей. И что случилось с этими Птицами? — Ох, много чего. Старший умер в старости, покуда за руки его держали многочисленные внуки и правнуки. Средний умер в молитве, проповедуя народу: уверуйте в нашу Мать и леса хозяина, уверуйте! — Розенберг чуть повысил голос, артистично ударив себя в грудь. — Только младший живой ещё был, но и ему тогда совсем немного оставалось. И заметили тогда люди в лесу Её, их легендарную мать. Всё такую же молодую, одаривающую улыбкой птиц. Видимо, средняя Птичка плохо старалась, и проповеди не сработали. Её поймали и стали пытаться оплодотворить, чтоб ещё таких чудесных детей понесла. Я поморщился. Эта история звучала, как обыкновенная легенда, которую можно было услышать от какого-нибудь увлекающегося мистикой друга. Но Розенберг рассказывал её так, словно эти события и впрямь имели место. И становилось не по себе. Особенно от того, что участники этой легенды — потенциальные предки почти всего моего окружения. А Розенберг невозмутимо бросил: — Кстати, знаешь, что нужно для исполнения желания? — Что? — Человеческая кровь, — ответил он, постучав себе пальцем по виску. — Своего рода жертва. Но жертва и желание должны быть соразмерны. Так что, не только кровь в ход шла. — Фу, блять, — вылетело у меня. — Ага. Они её убили. — Розенберг бесстрастно тянул губы. — По частям растаскали по всему посёлку, чтоб каждый помолился. Молили: пускай у нас в семье Птичка родится. А младший поедал ту плоть, хоть и знал, что желание не исполнится. Пока однажды не принесли ему матери глаз. И тогда он всё-всё понял. Выкосил весь скот, выел до костей, как фурия, и череп на себя надел. С ума старик сошёл, понимаешь? И сказал людям: «Вы все умрёте! А если жить хотите, то уверуйте в Мать мою и Братьев моих. Возведите нам храм; надругайтесь над всем, что дорого вам так, как над нами надругались; и пускай тот, кто во главе всего этого стоять будет, к нам в замогилье провалится и рабом нашим станет. И если всё сделаете правильно, мы вернёмся к вам — как вы и желали». И исчез. Я молча смотрел на него, не зная, что на это вообще отвечать. На самом деле, я даже не понимал, зачем он пытался поделиться этой информацией со мной. И, наверное, это смятение во всей красе отразилось на моём лице. Розенбергу пришлось пояснить: — Как понимаешь, я играл роль этого самого Птенца, что желания должен исполнять и дары принимать. — Ты ещё и каннибал, — я скривился. — Приходилось, да. — Самому не мерзко? Розенберг вдруг сверкнул недобрым взглядом. Его образ, каким бы он ни был, пошёл по швам, и под личиной флегматика показался разъярённый демон. Это в его светлых глазах заиграл огонёк свечи, делая их дьявольски оранжевыми, почти красными. — У меня был выбор? Я не хотел вступать в перепалку с ним, особенно в таком состоянии. Но изо рта само собою лилось: — Кто запрещал тебе жить с тётей и не возвращаться туда, где заставят жрать людей в обмен на «желания»? Кто вообще в этот бред поверит? Это даже звучит тупо. — Я выбирал между жизнью в насилии и между жизнью с родным братом, который обещал безопасность. Не путай понятия. — Жизнью в насилии? Поэтому ты предпочёл сеять это насилие самостоятельно? Что угодно, лишь бы тебя не задело, да? — Нет, Дэмиан. Я никогда не хотел причинить кому-либо боль. А тут и меня его ярость задела. Я чуть повысил голос: — Ой, да чё ты заливаешь? Хочешь сказать, то была ошибка юности? Ага, верю. Поэтому ты совсем недавно ещё одного человека на тот свет отправил. Розенберг закусил губу и опустил взгляд, роняя волосы на лицо. Ну вот и попался. Всю спесь как смыло. — Это неважно, — пробухтел он. Но я уже вошёл в раж: — Ну конечно. Так же, как и остальные жизни, которые ты забрал в обмен на свою «безопасность». — Ты хочешь узнать, почему так случилось? — Честно? Нет. Я готов терпеть тебя рядом, но только ради Мейсона. Других союзников, увы, не подвезли. Но слушать, как ты пытаешься оправдаться — выше моих сил. Послышался тяжелый вздох: — Последний раз. — Что? — Последний раз предупреждаю: я замолчу, и ты ни черта не узнаешь. И сам будешь всё это расхлебывать. Он укрылся одеялом и отвернулся к стене, не дожидаясь моего ответа. Но мне и нечего больше было сказать. Не сказал бы, что чувствовал себя виноватым. Вот уж что, а его нежную организацию я не боялся задеть. За что боролся, на то и напоролся. Он сам воспитал во мне ту гниль, которую теперь был вынужден выслушивать в ответ на попытки открыться. Но я не просил мне открываться, и его грёбаная история и впрямь мне нигде не упала. Что бы там ни было, а оправдать его поступки я не смог бы, даже услышав самую печальную и трогательную историю. Только вот… Он снова был прав. Мне придётся держать себя в руках. Придётся. Иначе всё будет напрасно. Уснуть у меня так и не получилось. Я вздрагивал в ответ на каждый шум, даже если исходил он от решившего сменить положение Розенберга. Только поутру, когда мой вынужденный сосед уже проснулся и взялся за чтение, я задремал. — Вставай, — разбудил он меня. За окошком светило яркое солнце. Розенберг нависал надо мною и собирал волосы в неряшливую косу. Я пихнул его в ногу, напоминая о расстоянии, и он мгновенно отошёл на несколько шагов. — Подумал, что нужно найти ту штучку от вашего кудрявого дружочка. Она поможет Мейсону. — Ты про оберег? Он был у Мейса, — пробормотал я, протирая глаза. — Ну, раз мы здесь, значит, тени как-то забрали его. Пока солнце светит, есть шанс их одолеть. Он деловито поднял крышку люка, скинул лестницу, и мы спустились в лес. — Почему он стал таким? — спросил я уже внизу. — Последствия лесной болезни. Она постепенно уничтожает личность и низвергает её до коллективного сознания. Простая метаморфоза: была гусеница, получился император — был человек, получился хозяин леса. Было нечего ответить. А что говорить? Любые комментарии были бы лишними. Только стало ещё тревожнее и страшнее, что ли. Не только от самого осознания, что это и впрямь происходило с Мейсоном, но и от того, как просто Розенберг произнёс это. Метаморфоза эта могла закончиться в любой момент. И вдруг он только того и ждал, забалтывая меня? Он ведь запросто мог тянуть время, привлекая меня на наживку из мнимой информации. Я не знал, как это проверить. Казалось, что к Мейсу он настроен без капельки враждебности. Но у всего может быть своя выгода. Я решил дать ему последний шанс. Если в этот день ничего не решится, я сбегу и попробую разобраться сам. В молчании, которое Розенберг порой нарушал, напевая незамысловатые песенки, мы прошлись по лесу. На этот раз он вёл себя серьёзнее: осматривал каждый камешек, если тот казался ему странным, совал руки в глубокие дупла, причмокивал, чтоб подозвать птичек и не то ласкал их пёрышки, не то шерстил в поисках чего-то. Он прекрасно ориентировался в местности — наверное, так же, как и Мейсон, — узнавая по незримым на первый взгляд признакам нужные места. — Смотри, — говорил, — дерево к храму обращено — значит, оно тут выросло. Тени игнорируют то, что тяготеет к мимезису. Розенберг пытался многому меня научить, а особенно — поиску и трактованию тех символов, что «тени» оставляли, как подсказки. Но я был слишком поглощён переживаниями. Тот, кому действительно следовало бы всё это узнать, страдал от некой лесной болезни. И не было ни секунды, которую я не посвятил бы мыслям о Мейсоне. К тому же, даже с розенберговскими познаниями мы застряли в тупике. Всякое подозрительное место оказывалось пустым или наполненным совсем не тем, что мы искали. Оберег как сквозь землю провалился. Даже в рюкзаке Мейсона его не нашлось. Впрочем, в нём не нашлось ничего, — кроме пожухлой листвы, которой он был забит до отказа. — Бесполезно, — констатировал я в ходе очередной неудачи. Чуть испачканный в грязи, Розенберг поднялся с корточек и отряхнулся. В яме, которую он только-только раскопал, разлагался изуродованный труп воробья. — Ты всегда такой пессимистичный? — Мы просто тратим время впустую. — Что-то пощекотало мне затылок, и дёрнулся, пытаясь расчесать задетое место. Под ногтями осталась кровь. — С чего ты вообще взял, что амулет где-то в лесу, а не у самого Мейсона? — С того, что… Розенберг осёкся и попятился назад. Его невозмутимая улыбка поползла вниз, рот чуть приоткрылся. Я машинально обернулся туда, куда он так испуганно смотрел, и тотчас же отскочил на пару шагов. Застыв на месте и чуть склонив голову набок, среди деревьев материализовался человек; скорее даже жалкое подобие человека — кривое, с поломанными конечностями, с натянутой на глазницы кожей. И небо окрасилось тусклым красным, будто потекла кровь, расплываясь разводами. «Замри», — произнёс Розенберг одними губами. Я-то послушался, а вот тело продолжило трястись — колени, руки… Существо сделало шаг в нашу сторону. Абсолютно неестественные движения, словно у поломанной марионетки на тонких нитках. Зеленоватая кожа со вздутыми, налитыми бордовым венами. Розенберг сглотнул, когда оно доковыляло до него и вдохнуло ноздрями его запах. Я видел, будто в замедленной съемке, как перекатывается его кадык, а существо наклоняется к его макушке и только лишь приближается. Но, по всей видимости, этот запах его удовлетворил. А когда оно двинулось в мою сторону, Розенберг словно снял с себя заклятие, схватил меня за руку и рванул в лес. За спинами нашими послышался рёв. Казалось, что всё позади. Оно слишком медленно двигалось, чтобы нас нагнать. А Розенберг нёсся, как в последний раз. Петлял между деревьев, всё крепче и крепче сжимая моё запястье. Я старался не отставать. Почему-то моё нутро целиком и полностью доверилось ему. И вдруг он резко затормозил, пихая меня к дереву. — Лезь! — прокричал, жестом указывая на тонкий ствол. Давно уже не занимающийся этим, я кое-как смог взобраться наверх. И лишь тогда я увидел причину его беспокойства. Ещё одно совершенно странное существо — с человеческим телом и птичьей головой — возникло прямо перед Розенбергом. Тот снова завис, как греческая статуя. А человек-птица, открыв широко клюв и высунув длинный острый язык, завопил во всё горло. Гнетущее затишье наступило. Розенберг едва повернулся ко мне и помотал головой. Почему-то от этого его жеста, от настоящего ужаса в его глазах, меня обдало крупными мурашками. Но я даже не успел как-то среагировать или хоть шевельнуться, как небо словно почернело. Как если бы кровавое это полотно вдруг налилось гематомами-тучами. И тучи эти каркали наперебой. Чернокрылые вороны, ударяясь крыльями, слетелись на Розенберга, как на долгожданную добычу. Только и слышалось, как они чавкают, разрывая на нём одежду и плоть, а он пытается сдержать мучительный крик. Наверное, ещё неделю назад я бы отдал всё, чтобы увидеть эту картину. Да что там неделю… Даже часом ранее меня распирало от ненависти к нему. Что ж… Я и впрямь отдал почти всё. Но отчего-то было совсем не радостно. Я спускался, раздирая ладони о кору; и от птиц мне тоже досталось; да и внутри где-то я драл свою душу в клочья, противясь этому чёртовому порыву. Было поздно жалеть о чём-либо. Я уже тащил его, окровавленного, исцарапанного, за собой. Сам не знал, куда тащил. Розенберг явно не мог поверить, что я действительно выкинул что-то такое: плёлся за мною нехотя, всё ещё пытаясь закрыть лицо рукой. А когда наконец дошло, что птицы остались позади, вытаращился на меня, часто моргая, и стал вести сам. И тогда меня будто по земле размазало. По пути до домика на дереве мы натыкались на существ, похожих на того, безглазого. Но, на удивление, все они игнорировали нас, лишь застыв на месте. К этому невозможно было привыкнуть несмотря на то, что они попадались на глаза каждые пару метров. Я всякий раз чувствовал головокружение и онемение в конечностях, позволял себе спотыкаться о коряги, предпочитал зажмуриться, дать цепям сковать меня, но Розенберг больше не собирался останавливаться; он чуть ли не тянул меня силой и постоянно повторял моё имя, не давая провалиться в панику. А я дышал так тяжело и прерывисто, что готов был упасть даже чудовищу в ноги. Я даже не сразу понял, что всё закончилось. Вокруг был уже знакомый интерьер домика. Напротив — Розенберг, похожий на изодранную потасканную кошку, что-то с усилием нашёптывал. Я его не слышал. Уши заложило. И двинуться не мог. Только как-то неестественно растопырились пальцы, дрожа. — Дэмиан, — звал Розенберг — и я наконец его услышал. — Дэмиан. Д… Его тонкие, исцарапанные пальцы схватились за мои плечи, и дрожь моя передалась ему. Где-то на задворках сознания я противился его прикосновениям. Он был слишком близко. Слишком чётко я видел перед собою его лицо — изогнутые, как нарисованные, брови, правильные черты, светлые глаза. Нет. Ничего не мог сделать. Выворачивало наружу. Я будто бы отчистился, пройдя через все круги ада. В себя пришёл на стороне Розенберга, укрытый пледом и с подушкой под боком. Пот тонкими струями тек по лицу, но тем не менее чувствовал я себя нормально. Я утёрся рукавом, поискал самого Розенберга глазами. Он нашёлся почти сразу же. Видимо, его призрачная оболочка восстановилась в первозданный вид — ни на лице, ни на одежде не осталось следов нападения. И вновь Розенберг был расслаблен и флегматичен. Мягко приглаживал прядь, упавшую на грудь, и читал книгу в свете почти догоревшей свечи. Рядом с ним лежала пепельница. — Ты проснулся, — не отрываясь от чтения, произнёс он. — Как себя чувствуешь? — Нормально, — буркнул я. — Что это было? — Тени. Правда, здесь они перестают быть тенями и обретают оболочку. Но я же говорил, они очень плохи в мимезисе. Я уставился в потолок. Было нечего сказать. Только хотелось помолиться кому-нибудь, чтобы всё это скорее закончилось. Но я не знал, к какому богу взывать в такой ситуации и в таком месте. Услышал ли бы меня хоть кто-то? Розенберг отложил книгу и немного помолчал, собираясь с мыслями. И всё же, я чувствовал его цепкий взгляд. Заговорил он так, словно бы я задал ему вопрос: — Однажды Мейс заболел. Очень сильно. Третья Птица не должна исполнять желания, пока Первая не обзаведётся потомством, а Вторая не станет вере служить. Но Генри это не сильно интересовало. Не врачей он умолял сына спасти, а меня. Да и сам я не хотел, чтобы он страдал. Было видно, что ему тяжело об этом говорить. Снова затряслась нога, поджались губы, понизился голос. — Я исполнил его желание, даже не зная, какой была формулировка. Признаться, до сих пор не знаю. Но после этого стало хуже, потому что реальный диагноз сменился лесной болезнью. — Подожди. В чём эта лесная болезнь выражается? — уточнил я. — Болезнь — это очень кривое название. На самом деле, это тесная связь с тенями. Их может увидеть всякий, кто хоть как-то связан с одной из Птиц, но общаться с ними умеют только пасторы и сами Птицы. По большей части, Вторая. То, что Мейс будет их видеть, было очевидно. Но однажды они забрали его сюда. Помнишь же, что видел тогда? — Я отвёл взгляд. Розенберг понимающе кивнул и продолжил: — Генри видел такие картины постоянно. Теням нужно есть, и страх — их любимое лакомство. Да и к тому же, едва ли кто станет спасать мёртвого. Но мы пытались. Не буду в красках описывать, но в последний момент желание сработало, и Мейса вернули домой. Но это повторялось из раза в раз. Безутешный отец, живой-мёртвый сын. Думал об этом до самого последнего дня, но так и не смог понять, почему именно Мейсон. Может, Генри знает. А впрочем, это уже неважно. Ещё одна пауза нависла. Розенберг достал из пачки сигарету, поджёг её от свечи и с чувством затянулся. — Не знаю, зачем он разболтал в церкви, что я его желания исполняю. Когда в следующий раз приехал сюда, уже был опиумом для народа. Это… только поначалу приятно. Когда ты всегда — жертва, а потом становишься вдруг кем-то важным, хочется утопиться в этой важности. Приходится поступиться всякой моралью. Только бы брат был доволен и гордился. Только бы они смотрели только так — никак иначе, — Розенберг прижал свободную от курева руку к груди и спародировал этот взгляд — восхищённый, благоговейный. Но эта маска быстро треснула. — Никто не понимал, что мне всего лишь двенадцать лет. Кроме Стефана. Но Стефан в принципе был самым разумным из нас. Он понимал, что раз ребёнок уже подхватил то, что должно было принадлежать Генри, то дальше будет только хуже. Выдумал, мол, ему видение было с Матерью, и та попросила передать: Мейсону нельзя в храм. Все расстроились, но поверили. И я верил. Он один нёс этот груз, чтоб хотя бы одного человека спасти. Розенберг рассмеялся, делая очередную долгую затяжку. А я присел к нему ближе, присоединяясь к курению. — Впрочем, он всегда всех спасал, — пожал он плечами, усмехаясь. — И меня тоже. Иногда врывался посреди трапезы и забирал с собой. «Она против этого желания!» — а потом тайком так подмигнёт, чтоб только я заметил. Он один всех убеждал, что нельзя этого делать. А потом заставил Сильвии исповедаться. Я ей как на духу всё рассказал, и Стеф рядом был. После этого они оба запретили мне жертвы подносить. Двух Птиц уж точно никто не посмел бы ослушаться. Да уж… Кроме брата — никто. — Почему-то я даже не удивлён. И всё же, я лукавил. Почему-то мне казалось, что отношения между братьями были светлыми, почти что эталонными. А Розенберг лишь улыбнулся как-то грустно, будто бы опровергая эти мои догадки. — Я люблю Генри. Всегда любил. И могу его понять. Но ты вчера очень правильно сказал: всегда есть другой вариант. Тогда мне казалось, что нет. Каждый день, как на иголках. Вдруг придёт письмо, а там — «Мейс снова заболел»? И приходили ведь такие письма. Приходилось себя на кресте распинать, лишь бы отпустили к нему, к Генри. И с каждым разом было сложнее. Нужно же что-то предложить в обмен на свою просьбу, а людям мало, понимаешь, Дэмиан? Желания растут у всех — и у сектантов, и у всех других. В голове у меня назрел закономерный вопрос: — Почему ты не мог загадать, чтоб он больше никогда не болел? — Загадывал. Не работало. У теней не существует понятия времени, соответственно, и никакого «никогда» нет. Вот ты и молишься каждый раз, а оно без толку. И Генри стал другим. Извини, но он мне посылку с чужими пальцами прислал, когда меня в очередной раз не отпустили к нему. И ты уже не знаешь, кому молишься. То ли Матери, то ли Богу, чтоб он простил. Уже тогда стало казаться, что всё, абсолютно всё вокруг — просто грань сатанизма, а я — всего лишь послушник этих демонов. Повезло, что нашли тот портал, через который я тебя сюда привёл. Тогда жертвы на какое-то время прекратились. Несмотря на то, что рассказ Розенберга прямо кричал о том, что он не очень-то и хотел каннибализмом заниматься, но всё же мне, очевидно, становилось не по себе. Хотелось прекратить это. И отодвинуться куда подальше. Но я заставил себя прирасти к месту, на котором сидел. — Помнишь, я говорил о метаморфозе? Чем чаще Мейс оказывался здесь, тем менее крепла его связь с живым миром. Гусеница начинает плести куколку. И Генри во всём винил меня. Мол, это оттого, что я никак не решусь чужие желания исполнять — Она издевается надо мной через Мейсона, наказывает. А потом ещё кто-то стал поговаривать, мол, на мне проклятье, и черти за мною ходят. И семью мою изводят — сначала родителей, теперь брата с племянником. И пришлось становиться настоящей Третьей Птицей. Он замолчал, но всё и так было ясно. Я поджал губы и тихо чертыхнулся. И, наверное, даже не от отвращения, не от ярости, а от какой-то нездоровой жалости. Но всё же, выказывать её совсем не хотелось. — А потом Стефан постарался… И никому нельзя было приносить мне жертвы. Но я всё ещё мог исполнять свои желания. И Генри надавил: ты, мол, должен сделать всё, но спасти ребёнка. И я стал спасать. — Убивая людей, — пробормотал я. — Да. И желания загадывал, которые всё-таки сработали. А потом появился ты… Теперь уже молчал я, совсем не ожидая хоть какого-нибудь своего упоминания в этой истории. Я нахмурился, вопросительно приподняв бровь, а Розенберг улыбнулся почти незаметно. — Знаешь… Поначалу жалко всех. А потом начинаешь мыслить другими категориями: кто заслужил жить, а кто нет. Потому что только так из себя можно сочувствие вытравить. Но когда перед глазами ровесник твоего племянника, которого тебе даже видеть запрещают, — эти категории ломаются. — Он встретился со мной взглядом и проговорил чётко, почти по слогам: — Я не хотел тебе вреда. — Снова перевёл взгляд на стену. — Чем ты хуже Мейсона? Да ничем. Такой же ребёнок в беде. Это ведь почти что сюжет рождественского рассказа. Может быть, если бы ты не упомянул, из какого ты города, я бы и впрямь тебя к отцу отнёс и всё бы переосмыслил. Но я уже был марионеткой, которой игрался Дьявол. Информация эта не сразу в голове устаканилась. Билась о стенки черепной коробки, рикошетя, обращаясь в какой-то безумный набат. Я только и смог рот открыть, но так и не понял, зачем: что я мог на это ответить? Только глаза, округлившись, были правы. Удивление было единственной эмоцией, которую я осознавал со всей чёткостью. Розенберг тем временем не прерывал свою речь: — Я думал: может, я смогу тебя на Мейсона разменять? Может, такое желание сработает? Обряд стал проводить, а пока проводил, будто бы сам себе противился. Будто во мне ругались Дитрих, который ещё верил во что-то хорошее, и Тревор, у которого больше не осталось ничего. Ты не вспомнишь, но твой отец всё-таки нашёл нас. — Я отрешённо кивнул. — Нужно было думать как можно скорее. И я загадал на тебе желание. — Какое? Розенберг явно надеялся, что я не стану спрашивать. И всё же, ему пришлось отвечать. Нехотя, выдерживая долгую, тянущуюся, как нефть, паузу, он прошептал: — Чтобы в следующий раз ты спас его. Поэтому только ты знаешь, что нам делать. — Да откуда мне знать? — обречённо вопрошал я, и впрямь не имея в голове даже самой идиотской идеи. — Такое желание, — пожал плечами Розенберг. — Значит, что-то ты точно придумаешь. — Слушай… — я осёкся и осторожно произнёс его имя: — Дитрих, а ты уверен, что эти твои желания вообще работают? Неужели ты в это веришь? — Я секте во многом не верю, но факт остаётся фактом. Иначе меня бы давным-давно поймали, Мейс бы умер, а Генри обязательно бы пришёл ко мне. Нет. Не мог я так просто взять и поверить в эти его сказки. Я помотал головой и выставил перед собой руки, парируя: — Всё равно не вижу связи. Допустим, тебе просто повезло, а полицейские оказались последними идиотами. Но… раз Мейсон был в порядке столько лет, почему это произошло именно сейчас? Этого вопроса он тоже не ждал и, судя по его чуть скривившемуся лицу, предпочёл бы проигнорировать. Но я давил на него выжидающим взглядом. И всё же, он уже сказал достаточно, чтобы теперь что-то утаивать. Он растрепал волосы у корней, прежде чем разлепить плотно поджатые губы. — Есть две причины. Первая — Стефан умер. А вторая… Я сам его сюда затащил. Ещё тогда, когда показал ему дорогу к храму. Что-то во мне закипело от этой второй причины. Захотелось снова уличить его в нечестности, перечеркнув всё ранее сказанное и сделанное. Но Розенберг опередил любые мои реакции: — Да, звучит мерзко. Но я хотел уйти из этого мира с уверенностью, что с ним всё будет хорошо. Пойми, он — единственное святое, что у меня осталось; и рано или поздно это всё равно бы случилось. Не сегодня — так завтра. Не в этом году — так через парочку. А у меня мало времени. Фатум догоняет. Лукас, конечно, невовремя был со своим безумием… Он словно терял нить разговора. И я не мог сказать, что его ответ меня полностью удовлетворил. Но было ещё кое-что, что разрывало мою душу с самого начала, как зашёл разговор о жертвах. И это что-то болело только где-то на периферии, почти не принося неудобств. А теперь наконец воспалилось окончательно. — Дитрих, — позвал я, обрывая его несвязную тираду. — М-м? — Макс… тоже тебе жертвы приносил? С его стороны послышался задумчивое хмыканье. — Целелли, что ли? Ох, нет, не припомню такого. Там отец был трудяга по своей натуре, ему «по волшебству» ничего не хотелось. Захотелось выдохнуть. Я закивал, прикрывая глаза и наконец немного расслабляясь. Между нами ниткой натянулась тишина, но совсем не угнетающая. Наоборот, отчего-то мне стало в разы спокойнее, хотя разговор этот не решил ни одной проблемы. Розенберг выкинул в пепельницу окурок, поднялся на ноги и перебрался в свою импровизированную кровать. — Отдохни, — мягко порекомендовал он. — Завтра попробуем кое-что ещё. Поутру мы привычно спустились в лес, но не стали далеко отходить. Розенберг долго ходил вокруг нашего дерева, оглядываясь по сторонам. Оказалось, искал он обыкновенный пень, на который смог бы умоститься. — Если увидишь что-то странное, не мешкай и возвращайся наверх. Обо мне не волнуйся. — И не думал, — отмахнулся я, наблюдая за ним краем глаза. Розенберг усмехнулся и недоверчиво приподнял брови. Хотелось напомнить ему, что та ситуация с птицами была всего лишь единоразовой акцией, но я не хотел ему мешать. Он устроился на пеньке поудобнее, прикрыв глаза и сложив руки на груди так, что они образовывали крестик. Сидел он так очень долго. Я то туда-сюда ходил, то осматривался на предмет присутствия теней, то просто смотрел на него. Солнце будто разлилось по его волосам мягким светом, стекая подтёками по спине и застывая у поясницы. Лишь ветер немного тревожил его, выбирая отдельные пряди и заставляя их трепетать. Казалось, что Розенберг и впрямь покрылся тонким слоем золота и больше никогда не пошевелится. Как ни странно, на этот раз в лесу было тихо. Только слышалось, как высоко над головой чуть колышутся ветки и трутся друг о друга листья. Картина была до того идиллической, что стала навевать мне воспоминания — приятные, такие же тёплые, но оттого и печальные. Я снова думал о Мейсоне. Пытался представить его на месте Дитриха: такого же залюбленного солнцем, но совсем не похожего на окаменевшую статую. В Мейсе было слишком много жизни, слишком много света. Не верилось, что помимо этого света существовала и тень — жуткая, потусторонняя, не знакомая ни мне, ни ему самому. Но… неужели мне так хотелось спасти его лишь потому, что того возжелал тот, кто искренне, по-настоящему любил его? Я мотал головой и прогонял эти мысли прочь из головы. Розенберг оправдывал всё этим своим фатумом — может быть, он и меня наконец догнал, потому что пришло время. Но игры в салки закончились. Я нёс на себе лишь его отпечаток. Всё остальное было целиком и полностью моим. Только лишь моим. Стемнело, когда Розенберг распахнул глаза и подскочил на ноги. Он не сразу нашёл меня, и я махнул ему рукой. — Пошли, — суетливо подозвал он жестом и, не дожидаясь, рванул куда-то в сторону. Я поторопился за ним. И всё же, я успел усвоить, что в темноте нам оставаться нельзя было. Напомнил, думая, что он не заметил изменений во времени после своей медитации: — Темнеет! Почему-то этот факт его совсем не беспокоил. Он лишь отмахнулся и ускорился. Скрепя сердцем, я в очередной раз доверился ему. Слепо. Ничего не спрашивая. Лишь стараясь не отставать ни на шаг. И не зря я держался поблизости, а не позади, как обычно. Чем дальше мы углублялись в лес, тем сильнее вокруг нас сгущался туман — вязкий, влажный и пробирающий до самых костей. Розенберг остановился в самой гуще этого тумана, а я всё пытался отдышаться и согреть хотя бы плечи, но мне будто бы даже лёгкие забило плотным дымом. Казалось, туман доставлял неудобства только мне, потому что Дитрих был слишком занят высматриванием чего-то в мутном матовом пятне. Хотелось в очередной раз потребовать объяснений, но не пришлось. Будто величественный драккар, разрезающий волны, навстречу нам выплыла точёная женская фигура в уже знакомой мне маске, с флейтой, висящей на талии и бьющейся об округлое бедро. Я попятился, видя в этом силуэте очередное чудище, но Розенберг заставил меня остаться на месте — лишь сделал шаг вперёд, закрывая обзор спиной. — Ты где-то здесь, Дитрих? — послышался приглушенный под маской голос. Розенберг ничего не ответил, но почему-то эта женщина сочла его молчание за согласие. Она сняла флейту со шнурка, чуть приподняла маску у подбородка и прижала инструмент к губам. Послышалась мелодия, смутно мне знакомая. Сразу перед глазами похороны Стефана вспыли. Да, точно. Я уже видел эту девушку. Дитрих вдруг замерцал, как светлячок, излучающий свет изнутри. Его голова откинулась назад, и он непринуждённо рассмеялся. — Здравствуй, моя милая Сильвия, — улыбаясь, проговорил он и протянул руки. Сильвия застыла на месте. Флейта выпала из её рук, утонув в мутных водах тумана. Маска закрывала её лицо полностью, но из-под неё слышались сдавленные всхлипы. И плечи, чуть покатые, подрагивали. Её фигура дёрнулась в резком порыве, и она за несколько длинных шагов преодолела расстояние до Дитриха. Я видел, как она завлекает его в объятия, сжимает крепко-крепко, словно давно потерянное, но горячо любимое дитя. Розенберг отвечал тем же. На меня лишь смотрели пустые глазницы давно погибшей козы. Но было ясно, что девушка, носящая этот череп, горько плакала на чужом плече. — Как это случилось? — Нет времени объяснять. Однажды приснюсь тебе и расскажу все сплетни. — Розенберг поцеловал нарисованный кровью глаз на лбу маски. — Позади меня — парнишка, живой. Его тело у зеркала. Забери его с собой. — Что? — одновременно выдали мы с Сильвией. Я попятился назад. Ноги мгновенно напряглись для побега, а кулаки сжались от злости. Но Розенберг пригвоздил меня к месту, лишь мимолетно обернувшись и улыбнувшись слишком печально, слишком искренне, чтобы не повергнуть в шок. Что, чёрт подери, он собрался делать? — Живой парнишка? — продолжала расспрашивать Сильвия. — Не может такого быть. Как он здесь оказался? Розенберг ответил тихим шёпотом — я не смог ничего расслышать. Но, по всей видимости, он подобрал нужные слова. У Сильвии не осталось ни единого вопроса. Рассеивая туман, откуда-то из земли выросла иссушенная рука и вручила ей флейту. «Нужно бежать», — единственное, о чём я думал, наконец вырываясь из розенберговских чар. И я бежал. Казалось, что бежал долго и далеко. А мелодия всё равно была быстрее. Она настигала меня повсюду и ловила в сеть. Но я вырывался, как мог. Я готов был рвать эти сети зубами. Но они оказались крепче. Казалось, что я успел лишь моргнуть. Темнота, вдруг окутавшая меня, длилась одно крошечное мгновение, но его, похоже, хватило. Надо мною возвышалось миловидное женское лицо в обрамлении длинных светлых волос. Почти что прозрачные, серые глаза не сводили взгляда. — Блять! — крикнул я, подскакивая на небольшом диванчике. Сильвия, сидящая на полу рядом, прижала палец к моим губам. — Не выражайся в моём доме. Я бегло осмотрелся. Аскетично обставленная комнатушка была мне незнакома. Но не это было самым страшным, а то, что за окном медленно падал снег. Я сразу всё понял. — Мне нужно обратно! Верни меня обратно! — Тш-ш. — Чертов Розенберг! — Тише, — отрезала Сильвия. — От того, что ты ругаешься, легче никому не станет. Но я не мог успокоиться. Оглядываясь по сторонам, будто пытаясь найти хотя бы какую-то зацепку, которая могла бы вернуть меня назад, я пробормотал смазано: — Мейсон… Мейсон там… — Знаю. Дитрих просил тебе передать: оберег где-то здесь, в нашем мире. Найдёшь его и принесёшь мне, ясно? Я… — Где мои вещи? — перебил я. Сильвия закатила глаза и поднялась на ноги, чтобы снять со спинки дивана мою куртку и демонстративно её мне швырнуть. Но мне было всё равно на манеры, на её показательную грубость, на всё, черт возьми. Я лишь достал из кармана телефон и взмолился: — Умоляю, дай зарядить. Это очень срочно. Сильвия нехотя исполнила мою просьбу. Когда телефон включился, я заметил, что с момента, как я пытался отправить Эдгару сообщение, не три дня прошло, а всего лишь пара минут. Моя смс-ка так и висела неотправленной в чате. Но не было времени. Совсем не было. Дрожащим пальцем я нажал на кнопку вызова. — Кому ты звонишь? — уточнила Сильвия, всё так же сверля меня своим холодным взглядом. Я не стал отвечать. Лишь дождался, когда гнетущая мелодия гудков сменится хмурым «алло». — Привет. Это Дэмиан. — Что-то случилось? — тут же отреагировал Эдгар. Случилось. Ещё как. От одного лишь осознания этого факта под ложечкой у меня неприятно засосало. Я сглотнул и прошептал тихо: — Пожалуйста… нам нужна помощь. — Выезжаю. Я отложил телефон и закрыл лицо руками. Всё. На большее не хватило сил и смелости. Сильвия же раздражённо цокнула языком и удалилась, явно задетая моей неблагодарностью. Но я готов был отблагодарить её потом — не до этого совсем было. Я оделся и поспешил обратно в лес. Даже не пытался обозначить мысленно хоть какой-то маршрут. Просто знал, что приду туда, куда нужно. Меня вело, как заведённую и запрограммированную игрушку; вело что-то, находящееся за гранью моего понимания. Но я доверял этому вдруг проснувшемуся инстинкту так, будто обратился в животное, которое жило только им. И это нечто привело меня к храму, наконец отпустив. Изнурённый, готовый свалиться прямо посреди храмового зала, я клялся себе, что это последний рывок. Вкладывал в свои ноги столько силы, сколько мог, чтобы как можно скорее добежать до кафедры. Я знал, нет, чувствовал, что оберег именно там. И чутьё не подвело. Он уже покоился в моей ладони, и я должен был лишь вернуться обратно, в лес, но… Но уйти я почему-то не мог. А когда обернулся, понял, почему. Бесформенная тень с горящими глазами нарисовалась посреди зала, словно поджидая меня. А что, если… — Пусти меня обратно, — потребовал я, прокусывая себе палец до крови. Надавил чуть на подушечку и позволил капельке скатиться на пол. Она впиталась в ветхое дерево вместе с тенью, оставив меня одного. Я медленно прошёл через зал, опуская веки. Открыл двери притвора. В лицо ударил тёплый грозовой ветер и шелестели листья. Сразу стало ясно, что я вернулся — вернулся туда, где умирают птицы. Я уставился в небо, будто нарисованное чернилами — они разлились и по всему лесу, окрасив деревья, их богатую листву… Было тихо. И стоял передо мною никто иной, как старик, в которого собирался превратиться Мейсон. Застыл на дорожке, словно бы собирался посетить храм, но остановился задумчиво у самого входа. Эти его грибы, заменяющие глаза, были обращены ко мне. Из ушей торчали битком ветки — длинные, короткие, толстые, тонкие. Одеяние почти разошлось на тонкую паутинку. Всё ещё было страшно даже просто смотреть на него — на хозяина леса, под личиной которого скрывался мой лучший друг. Но я заставил себя сделать шаг навстречу. А потом ещё один. — Мейсон, — позвал я, приблизившись в упор. Старик никак не отреагировал. Может быть, даже не услышал. Превозмогая ужас, я потянул уголок нитки у его рта, распарывая этот чёртов шов. Чуть упала челюсть, что-то странно булькнуло. Это была кровь — она потекла по его подбородку. Хотелось отшатнуться, чтоб не задело, но я остался на месте. Смотрел на это изуродованное, когда-то бывшее человеческим, лицо, и едва сдерживал слёзы. Готов был здесь и сейчас накостылять каждому призраку, обоим братьям Розенбергам и всей секте — кому угодно. — Я знаю, ты здесь, — сдавленно приговаривал я, вытаскивая ветки из его ушей. — И знаю, что умирать ты не хочешь. Всё будет хорошо, слышишь? Я рядом с тобой. Ты больше не один. Пойдём домой, а? Послышался хруст позвонков. Старец повернул голову ко мне и прошелестел бесцветным голосом: — Здесь мой дом. Я горько усмехнулся. Видимо, передалась от Розенберга привычка лыбиться без причины. — У тебя больше нет права убегать… придурок. И одним резким движением надел на него шнурок, на котором висел заветный амулет, тотчас отпрыгивая на шаг. Ничего не происходило, старец лишь непонимающе вертел головой то в сторону храма, то в мою. Почему-то у меня не было сомнений: я всё сделал правильно, пускай результат и оказался разочаровывающим. Но то лишь подводило зрение. Медленно, как если бы ветер срывал с давно обветшавшей ткани по кусочку; как если бы дерево сбрасывало уже погибшую листву, личина хозяина леса растворялась. «Вот и всё», — только и успел подумать я, ловя Мейсона, моего Мейсона, готовящегося упасть на землю. Он лишь открыл глаза — живые, наполненные всё той же ядерной зеленью — и попытался что-то мне сказать, как обратился в пожухлые чёрные листья. Я так и завис, глядя на остатки этих листьев в своих ладонях. Я сделал всё, что мог. Я исполнил твоё желание, Дитрих. Собирался дождь. Тонкие чернильные капли ударялись о мою макушку, пока я плёлся к домику на дереве. Мне стоило радоваться. Стоило ликовать. Гордиться собою. Хвалить за смелость, за безумную преданность. Но почему-то с каждой каплей, приземлившейся мне на темя, я всё сильнее и сильнее погружался в гнетущую пустоту. Отчего-то было так грустно, так горько и одиноко, что разрывало на части. Но я держался, как мог. Привычно поднял лестницу, зажёг свечи и скурил три сигареты кряду. Розенберга внутри, конечно же, не оказалось, да он и не думал возвращаться даже с наступлением темноты. И мой взгляд привлекла книга, оставленная на его сторонке. Я поднял её, уставился на стёртое уже название такой захваленной Розенбергом трагедии и закусил губу. Неужели он всё это время только её и читал? Вот же… Я откинул обложку и увидел на форзаце знакомый по письмам, адресованным не мне, почерк — аккуратный, почти каллиграфический. И этим почерком в первой же строчке было выведено моё имя. Я бегло прочитал: «Дэмиан, Помнишь, я поблагодарил тебя однажды, а ты даже не понял, за что? Так вот, даю тебе последний ответ: за всё. Ты можешь сколько угодно проклинать нашу первую встречу, но я, пожалуй, останусь благодарным фатуму. Ты прав. Всегда есть альтернативный выход. Жаль, что время вспять не повернёшь. И всё же, я знаю, что именно ты, ребёнок, застрявший в колодце, был моим единственным правильным решением. Прости. И прощай. P.S. Не рассказывай Мейсону. Хотя, уверен, ты всё равно расскажешь. Тогда не забудь упомянуть, что он — мой вересковый мёд, моя святая тайна. Дитрих». Наверное, мой мозг сломался, пытаясь выбрать правильную реакцию. Улетела крыша, и ветер всё в голове набекрень перевернул, да так, что я таким же полоумным стал — только смог улыбнуться и захлопнуть книгу. Не знаю, сколько времени я провёл в домике. Казалось, что неделю. А, может, две. За окном только лил дождь и было перманентно темно. Все свечи закончились, пока я упорно читал розенберговские книжки, одного только Софокла нарочно игнорируя. Так и сидел в темноте и слушал, как гремит небо, отдавая всю свою черноту лесу. А потом послышался звон монет.