не вслушивайся в звуки, стоя в темноте

Сынчоль не понимает. Он долго смотрит на безмятежное лицо Джонхана и спрашивает: - Зачем? - ловя в ответ недоуменно изогнутые брови. В двадцатом - по человеческому исчислению - веке тот вообще выглядит ужасно обычным, словно состоит из костей и крови, а не сгустка умирающей звезды. Это одновременно пугает и завораживает. - Почему бы и нет? Нам уже столько веков, Сынчоль. Я в конце концов тоже хочу познать отцовство. - Это человеческое понятие. - А кто мы без этого “человеческого”? - мягко смеется Джонхан и наклоняет к плечу голову. Сынчоль моргает и отворачивается - он чувствует у моста тление жизни, натужное дыхание отчаяния и скорби, что оседает испугом в холодном ночном воздухе. Умирающий от чахотки человек, практически ребенок, тянется к нему - к последнему пристанищу тепла в его существовании. - Не бойся, - тихо шепчет ему Сынчоль и аккуратно берет на руки, - скоро будет легче. Ребенок с хрипом захлебывается в собственном кашле и замирает, оставаясь невесомой куклой в его руках, что рассыплется в мертвенный пепел, когда Сынчоль отпустит его душу за пределы этого мира. - Ты скоро не сможешь выдерживать это все, - тихо говорит Джонхан, касаясь его опустевших рук. Он ненавязчиво дарит свою леденящую пустоту, где исчезает абсолютно все. - Скоро станет хуже. Пожалуйста. - Я справлюсь. - А если нет? - скрипя зубами спрашивает Джонхан и сжимает пальцы сильнее. - Если ты исчезнешь как когда-то исчез он? - неназванное имя болью оседает в горле, раскатывается огнем под кожей. Он был чем-то прекрасным и ужасным одновременно, и его исчезновение подкосило всех. Особенно Джонхана. Сынчоль снова злится - это было сотни лет назад, а чужая боль все еще отдается отчаянием. - С чего ты решил, что я переживу твое исчезновение? - Что мне какая-то эпидемия? Тем более, мне не надо приходить ко всем. - Тем, что за эпидемией придет война. А потом - еще одна болезнь, и еще одна война. Людей становится больше, смертей - тоже. Я дарую забвение не всем, и то - мне уже тяжело делать яркие грезы и жуткие кошмары. Потому я и создал своих детей. - Ты хочешь, чтобы я сделал что? - Сынчоль вырывает свои ладони из пальцев Джонхана и обходит его - у него есть работа. И некогда думать о всяких глупостях. - Создал тех, кому скину бремя видеть последние вздохи умирающих? Ты же знаешь, что я прихожу и за теми, кто этого не заслуживает. - Я всегда знал, что ты идиот, но чтобы настолько, - Джонхан злобно цыкает себе под нос, а потом тяжело вздыхает. - Приходи хоть увидеть их. В конце концов я иногда думал о тебе, когда создавал их. Сынчоль молча смотрит на пустую дорогу, место, где стоял Джонхан, и отворачивается. У него все еще есть работа. * Он встречает Бомгю рядом с Монмартром, улыбается в качестве приветствия и молча садится на сырую траву. - Тебе сюда можно было не приходить, - со смешком говорит Бомгю, потирая шею. Он цыкает пустоте за его спиной, что сжимается, искривляется и стелется у его ног безмолвным снисхождением. Его гончие не видны в человеческом мире - они лишь ощущаются дуновением ледяного ветра у кромки уха и тисками острых клыков вокруг сердца. - Здесь есть и мои. - Я бы их тоже с удовольствием забрал, - улыбается Бомгю и садится рядом с Сынчолем, очень по-человечески покусывая сорванную травинку. Словно он тут просто вышел погулять, а не собрать сотню душ для своего владыки в Аду. - Одним больше, одним меньше. - Пожалуйста… - Ты знаешь? - задумчиво спрашивает Бомгю, смотря на утренних прохожих, что неспешно идут по своим делам. - Скоро будет новая война. Ёнджун это слышит среди проклятых и одержимых. Новые трупы. Новые контрактники. Тебе бы поберечь себя. - Тебя Джонхан подослал? - Упаси Дьявол. Мне не хочется лишней работы. Сынчоль тяжело вздыхает и закатывает глаза. Бомгю врет ему, откровенно и неприкрыто, потому что срать он хотел на лишнюю работу. В Аду место есть всем, ведь оттуда всегда есть выход. Есть лазейки, пути, туннели обратно в человеческий мир. Оттуда можно сбежать, можно там спрятаться. И Бомгю - тот, кто сам создал своих верных псов, - совершенно точно любит играть в кошки мышки с каждым, кто оказался там случайно. В конце концов его единственная работа - смотреть, чтобы Ёнджун не превратил Ад во второй Рай. - Я справлюсь. Уж ты-то мне не указывай. - Да кто я такой, чтобы говорить, что делать самой Смерти? - смеется Бомгю, прикрывая глаза. Он ложится на траву и щурится от удовольствия - его верные гончие видимо шепчут ему что-то приятное. - Но я видел, как умирал ваш дорогой собрат. И как потом всем приходилось подстраиваться ко всему новому. Разве для вас есть какая-то проблема в том, чтобы сделать себе помощников? Нахера все делать самому? - А ты своих псов сделал из любопытства? - зло спрашивает Сынчоль и резко поднимается на ноги. Он сжимает зубы и почти рычит. - Не лезь ко мне с нотациями, демон. Ты тоже смертен, помни об этом. Бомгю замирает. Сынчоль видит, как он весь подобрался, сжал в пальцах невидимые цепи, что растут из костей его гончих. Как он искренне и неизбежно затрепетал перед осознанием собственной ничтожности перед существом страшнее, чем он сам. Возможно, будь он другим - таким как адский Палач или Хранитель тюрем - все закончилось бы молчанием. Невысказанными колкостями и вековым игнорированием друг друга. Но Бомгю был рожден раньше самого повелителя Ада. И не умел молчать: - И я приму твою руку, когда ты мне протянешь ее, но я хочу протянуть ее тебе, а не кому-то еще. Ты можешь быть миллионы раз хтоническим существом, что видел рассветы и закаты цивилизаций, но это не значит, что и ты - вечен. Блять, - Бомгю сжимает зубы и практически выплевывает. - Ты не можешь так поступать с нами. - Это мое дело. - Если бы, - говорит Бомгю, закрывая глаза и выдыхая. Его гончие успокаиваются и замирают, как затишье перед бурей. - Ты помнишь, кто ты. И знаешь, чем отличаешься от других. Не смей рушить то, что уже устоялось. Просто не смей. Сынчоль не отвечает. Но и не пытается уйти от испытующего взгляда Бомгю. Он хочет попытаться ему объяснить, где тот неправ. Почему он не хочет идти по этому пути. Но не находит слов. Бомгю тяжело вздыхает и не прощаясь уходит с Монмартра. И Сынчолю только и остается, что долго смотреть ему вслед. * Ему становится слишком плохо также внезапно, как и слышится взрыв за спиной. Уже мертвый солдат смотрит на него стеклянным взглядом, совершенно безучастно наблюдая за тем, как первозданная тьма расползается по его телу. Сынчоль задыхается - слишком по-человечески, - скребя пальцами по влажной от чужой крови земле. Он не сразу ощущает знакомые пальцы в волосах - немного дрожащие, но неизменно заботливые, и скорее угадывает слова, чем слышит их: - Все будет хорошо, я рядом, - Джонхан прижимается к его виску лбом и почти фыркает. - Какой же ты идиот. Какой же ты, мать твою несуществующую, идиот. Сынчоль сжимается от распирающих его ощущений и думает, что стоило бы что-то ответить. Но он не уверен, что сможет. Вот она ирония - Смерть и правда умирает. На обычной человеческой войне в объятиях того, кто даст ему забвение. Или подарит предсмертные кошмары за то, что так вот бросает. - Пожалуйста. Эта война слишком тяжелая, слишком большая. Ты не можешь уже один. И ты не смеешь бросать меня с тем, кто будет после тебя. Просто не смеешь, ясно? Сынчоль смеется - издает надрывный хрип, ощущая во рту привкус крови и желчи. Он и правда слишком близок в людям - даже умирает также как и они - в агонии и боли. Здесь бы до смешного логичным было бы увидеть Докёма, но тот уже давно ходит по больницам, улыбаясь тем, кому это нужнее. - Как их брошу на это все? Как я могу создать тех, кто будет рядом с теми, кто умирает не спокойно и тихо, а в муках? И как я потом заберу их жизни? Как? - Молча. Или с криками. Мне так плевать, понимаешь? - глухо говорит Джонхан, отодвигаясь. Он с силой сжимает пальцы в волосах Сынчоля и совершенно непохоже на себя рычит - его голос отдается грохотом пушек и криком ужаса. - Ты их создашь. Из пепла, пыли, ненависти, чего-то хорошего - мне похер. Ты мне обещал однажды быть со мной до конца. И черт тебя дери - ты не нарушишь наш договор. Сынчоль замирает. Он делает глубокий вдох - полный воспоминаний прошлого, мягкого смеха и первых настоящих чувств - и забывает выдохнуть. Перед глазами стоит маковое поле и образ умирающей девушки, что не дождалась того, кого любила до боли. Она тогда вдыхала опиум через старую отцовскую трубку и молила еще не закрывшихся от мира ангелов о прощении. Сынчоль тогда пообещал Джонхану встретить конец человечества вместе. И почти что об этом забыл. - Хорошо, - тихо выдыхает он и закрывает глаза. - Хорошо. Ты как всегда прав. Джонхан фыркает ему в волосы. Но молчит. * Сунёна он создает из человеческой крови - не на поле боя, а после него - когда она уже впиталась в землю и остатки травы. Он создает его с отчаянием, обидой на себя и людские войны и болезненным криком. Он лепит его практически из глины - подобно алхимикам древности, что создавали големов. И почти также как и они, он пытается его выбросить, как надоевшую игрушку. Вону же он представляет пеплом - остатком былой жизни и белыми хлопьями, что остаются грязью на руках. Пустотой, что иногда он видел в глазах Джонхана. Он уже не злится, скорее скорбит о будущем, где он неизбежно убьет их своими же руками, как самый худший отец в мире. Он сдувает с ладоней пыль перемолотых костей и законченных судеб. И громко молчит. Сунён - яркая агония праведника - улыбается ему ярко и весело, смеясь над его непониманием неизбежности и говорит: - Зато я все-таки существую. И мне не нравится мое имя. Хочу быть Хоши, - и совершенно спокойно приходит к тем, кто в отчаянии просит избавления. Он с усмешками танцует со скелетами и весело дурачится с Дино. Сынчоль думает, что это странно, хотя Джонхан и фыркает в ответ: - Агония и Кошмар? Брось, прекрасное сочетание. Они будут хорошими друзьями. Вону же тяжело вздыхая ходит только по ночам, потому что днем у него походы по библиотекам и церквям. Он слушает чужие песни, читает чужие книги, внимает чужим рассказам. И с каким-то вселенским покоем говорит: - В конце концов они меня подождут. Не ко всем же смерть должна бежать, - он кивает на Хоши и фыркает. Вону, несмотря на то, что является Безмолвием, молчание не любит. Он болтает часто - с Джонханом, с Хоши, с Джуном. Рассказывает истории Уджи, что иногда даже позволяет себе выйти на общение с кем-то кроме своих любимых священников. И только забирает жизни безмолвно. Словно со снисхождением. А потом - на исходе двадцатого века - Сынчоль смотрит на звезды где-то в парке Невады. Он вдыхает холодный осенний воздух и моргает. Ловит пальцами ускользающий запах гнилой листвы и южный ветер. Он смотрит на Вернона - слишком нужного ему самому и уставшему от длительной борьбы мужчине, лежащему в буреломе. - Прости, - говорит Сынчоль почти неслышно, и слышит в ответ насмешливое: - Ну, если тебе понадобится спокойствие - ты всегда знаешь, кого об этом попросить. Сынчоль недоуменно моргает. А потом смеется. Джонхан ему говорил что-то про “радость отцовства”. Но кажется у него все будет куда сложнее. С такими-то странными детьми.